[969]. Статью, конечно, поддержал П. Н. Дурново, объявив, что «положение, в котором в настоящее время находится Россия, никогда нигде не бывало» и что поэтому эта статья должна применяться независимо от Положений об усиленной и чрезвычайной охране[970]. Но против статьи в предложенном виде восстали не только бюрократы-законники, как граф Пален, но даже правый М. Г. Акимов. Он правильно указал государю на бессмысленность аргументации Витте. «Во всем мире, — говорил он, — нет таких законов, которые предусматривали бы государственный переворот… Если есть сила, можно совершить переворот и без закона. Если силы нет, то и с законом переворота не сделаешь». А. А. Сабуров пошел еще дальше. «Такое постановление, — говорил он, — возбудит недоверие не только к правительству, но и к Вам, государь. Никто не поверит, что Вы сами отказались от Ваших прав; скажут, что Вы подготовили государственный переворот»[971]. Перед этими доводами государь уступил, тем более что недоверчиво относился к тому, что исходило от Витте. Но во время прений граф Пален мельком сослался на то, что вместо этой статьи надо было «применить австрийский закон». Так и было поступлено: была введена 87-я статья, соответствующая закону австрийскому[972].
В этой редакции статья уже страшна не была. Нельзя было отрицать и ее необходимости. Потребность в законодательных мерах могла явиться во время думских перерывов. Россия слишком велика, чтобы было легко собрать Думу на экстраординарную сессию, а с другой стороны, нельзя было заставлять правительство бездействовать или власть превышать. Это была бы наклонная плоскость. Было разумно дать законный исход для таких исключительных положений. Статья 87-я этим требованиям удовлетворяла. Над пользованием ею стоял очень реальный думский контроль. В течение двух месяцев после начала ближайшей сессии мера или сама собой отменялась, или должна была быть внесена на одобрение Думы; если Дума ее отвергала, действие ее прекращалось немедленно, не выжидая вотума Государственного совета[973].
Я не отрицаю, что к этой статье стали прибегать слишком часто. Она предполагалась как исключение, а на деле сделалась «бытовым явлением». Наша общественность была этим возмущена и не замечала, что подобное злоупотребление этой статьей было часто полезно и, кроме того, бывало вызвано Думой. А главное, менее всего этой статьей можно было пользоваться против Государственной думы. Такой случай был только один, и он показал, наоборот, силу Думы.
Это произошло с Министерством здоровья. Правительство знало, что Дума не сочувствовала созданию этого министерства; во время каникул оно его провело в порядке 87-й статьи[974]. Это было типичным злоупотреблением. Но что из него могло выйти? Соответствующий закон пришлось все-таки в Думу внести; все ухищрения, уговоры, просьбы, указания на «fait accompli»[975] не помогли. Дума решила своим правом veto воспользоваться. Был назначен день заседания, когда новоиспеченное министерство было бы уничтожено вотумом Думы, к великому конфузу правительства. Оно это поняло и взяло законопроект свой обратно. Этим Министерство здоровья уничтожалось. Правда, мы узнали потом, так как все это произошло за день до [Февральской] революции, что Министерство здоровья все-таки хотело иным, бесстыдным путем себя отстоять. Мы с Аджемовым в качестве комиссаров Временного комитета Государственной думы нашли на столе у министра юстиции неоткрытый пакет, в котором министр здоровья старался его убедить, будто взятие назад законопроекта не равносильно его отклонению и что поэтому его министерство должно быть признано существующим[976]. Циничность этого толкования была настолько ясна, что сам министр Г. Е. Рейн не решился бы его предложить, если бы не чувствовал в воздухе грозящего переворота. Он мог рассчитывать лишь на него[977]. Но вместо переворота пришла революция. В нормальное же время попытка провести неугодный Думе законопроект этим способом была бы предприятием безнадежным; за Думой оставалось последнее слово, и с этим правительству приходилось считаться.
Но не это несомненное злоупотребление доставило 87-й статье ее одиозную популярность. Она прославилась на всю Россию, когда Столыпин провел по ней закон о Юго-Западном земстве, распустив специально для этого на три дня оба законодательных учреждения. Конечно, это тоже было злоупотреблением, еще более очевидным. Но злоупотребление в данном случае было направлено не против Думы, а только против Государственного совета; мало того, только в такой форме эта статья и могла быть с успехом использована. Права Думы затронуты не были; Дума этот закон приняла, и Столыпин провел его в редакции Думы. Если бы и Дума была против законопроекта, он не мог бы эту меру принять. Пусть он распустил бы Думу на каникулы раньше, чем полагалось. Но, хотя несколько позже, все равно день бы пришел, когда законопроект пришлось бы в Думу внести, и Дума поступила бы с ним, как с Министерством здоровья. Если этого не случилось, то только потому, что большинство Думы, по существу, было за этот закон. Она не захотела из одного принципа угодный для нее закон отвергать. Но и этого опыта довести до конца не пришлось; Столыпин был убит раньше, чем закон мог быть внесен[978]. А когда он был внесен, то Дума его не стала рассматривать и тем оставила в силе. Обиженным оказался лишь Государственный совет.
Но злоупотребление этой статьей критики видели не в этих исключительных случаях, а в повседневной обыденной жизни. Правительство пользовалось ею слишком часто и не в тех «чрезвычайных обстоятельствах», о которых говорит ее текст. Это правильно, но этот прием оказался полезным. Он дал выход из тупика; в жизни оказались непредвиденные «чрезвычайные обстоятельства», а именно: неуменье Думы поспевать за текущим законодательством.
Опыт показал, что в Думу вносилось больше законопроектов, чем Дума могла рассмотреть; образовались залежи нерассмотренных дел и все увеличивались. В этом была вина и самой конституции, ее излишней централизации, ибо значительная часть дел, которые в Думу вносились, могли бы разрешаться местными установлениями. Вина была и в ненормальных отношениях Думы и власти, при которых Дума не соглашалась ограничиваться общими нормами, предоставив правительству определять декретами подробности закона. Но к этому присоединялась и медлительность Думы. Наши комиссии были чересчур многолюдны, потому что всякая партия хотела быть в комиссии пропорционально представлена. Работа в них шла очень плохо; посещались они неаккуратно. Кроме докладчика обыкновенно никто дела не знал. Это не мешало случайно завернувшим в заседание депутатам вносить экспромтом поправки, произносить длинные речи и мешать тем, кто работал. Большинство законопроектов застревало в самих комиссиях. Еще хуже дело шло в общих собраниях. Если мелкие законопроекты, которые Н. А. Хомяков картинно называл «вермишелью», проходили без прений и без внимания, целыми пачками, под виртуозным председательством князя Волконского, то мало-мальски серьезные занимали бесконечно много времени без всякой пользы, при полном равнодушии Думы. Дума еще не научилась законодательствовать; она тонула в собственном многословии. Она сделалась законодательной пробкой. Статья 87-я и дала ей самой неожиданный и спасительный выход. Во время вакантов не рассмотренные ею спешные законопроекты и стали проводиться в этом порядке.
Нарушало ли это права Государственной думы? Кто страдал от этого? Ведь проведенные так законы от контроля Думы не уходили. Более того: правительство могло проводить так только те меры, против которых оно принципиальных возражений не ждало. Практика это доказала достаточно ясно. Когда после роспуска 1-й Государственной думы Столыпин провел по 87-й статье массу законопроектов и внес их во 2-ю Думу, то эта левая, почти революционная Дума, решившись сразу отменить все, что из этих законов ей не понравилось, нашла не более трех или четырех, которые она отменила. Все остальные она оставила в силе. Правда, среди тех, которых она не тронула, был и аграрный закон 9 ноября, которому она не сочувствовала, но отменить который все-таки не решилась, боясь быть на этом распущенной[979]. Но это только подтверждает то, что я говорил. Права Думы были так велики, что законодательствовать помимо нее можно было только тогда, когда она по какой-либо причине этому не хотела противиться: дело Думы было смотреть, стоило ли ей идти на конфликт из-за закона аграрного? Но права отвергнуть этот закон она не лишилась. И когда мы видим, что в опытных демократиях признают необходимым давать правительству экстраординарные законодательные полномочия, вводят институты décrets-lois[980], чтобы упростить законодательную процедуру, избавиться от парламентской демагогии, то надо признать, что наши Основные законы раньше других указали остроумный и правильный способ дать нашей Думе возможность не потонуть среди парламентской волокиты.
Нельзя без улыбки над нашей наивностью и непрактичностью вспоминать и наше возмущение против стеснений в области бюджетных прав Думы. Можно сделать теперь одно любопытное наблюдение: то, что мы в наших Бюджетных правилах осуждали, то сейчас стараются ввести в парламентских странах, чтобы ограничить анархию, которую народное представительство вводит в бюджет. Подумать, что мы жаловались даже на то, что ст[атья] 114 Основных законов