[1008] в 23-й статье Основных законов[1009]; теоретически спорное, оно во многих конституциях существует). Благодаря этим словам был установлен принцип о подзаконности всего управления, в том числе и верховного. Эта капитальная оговорка еще раз доказала, что прежнего самодержавия более нет.
Как ни важно провозглашение принципа, он рисковал бы остаться мертвой буквой, если бы представительство не имело права наблюдать за его исполнением. Именно это право было обещано Манифестом [17 октября 1905 года] и теперь закреплено ст[атьей] 108 Основных законов[1010]; ею Думе предоставлялось «право запроса».
Хулители конституции возмущались постановкой этого права, склонны были его считать фикцией. Конечно, немедленные последствия запроса были неощутительны. Иначе и быть не могло, раз конституция была дуалистической, а не парламентарной и министерство перед Думой ответственно не было. Запрос не мог свергнуть министра, который ответственен был перед одним государем. Только парламентаризм дает представительству реальную власть в управлении. Но конституция не обязана быть непременно парламентарной, и наша Дума благодаря запросу получила не фиктивное, а очень реальное право.
Правда, Учреждение о Думе устанавливало для запроса совершенно ненужную и нелепую санкцию. Она была изложена в следующих словах ст[атьи] 60 Учреждения о Думе: «Если, — говорила эта статья, — Государственная дума большинством двух третей ее членов не признает возможным удовлетвориться сообщением министра на запрос, то дело представляется председателем Государственного совета на Высочайшее благовоззрение».
Этот дикий и неконституционный порядок не применялся ни разу. Кто его выдумал — не известно. Он был проектирован для булыгинской Думы и оттуда перенесен в Учреждение [Государственной думы] 20 февраля [1906 года]. Он остался в нем как архаический пережиток. Достаточно напомнить, что по статье 60 про дело, возникшее в Думе, докладывал государю председатель Государственного совета, а не Думы. Этот порядок был опасен и политически, ибо вмешивал в спор самого государя. Все понимали бессмысленность такой процедуры и ни разу к ней не прибегли. За нее, к стыду своему, стал Сенат. Когда в Думском Наказе было постановлено, что для применения этой статьи надо внести в Думу особое предложение, Сенат нашел это незаконным. Статья 60-я, по его мнению, не право, а обязанность Думы и потому должна применяться автоматически. Это возражение показало, как низко мог пасть Сенат, когда вместо охраны закона занимался политикой. Подобное право Думы, очевидно, не могло автоматически применяться; никто, кроме самой Думы, не мог признать неудовлетворительным объяснение министра; было необходимо, чтобы Дума вынесла об этом специальное постановление. Но на этом не стоит настаивать; 60-я статья не только не применялась ни разу; никто никогда ее не предлагал применить. Дума ограничивалась формулой перехода, которая практических последствий вне парламентской конституции иметь не могла.
Было много других справедливых возражений против постановки «запроса», но им место скорее в специальном журнале, чем здесь. Так, право запроса ограничивалось лицами, подчиненными Сенату; он мог быть предъявлен только о «незакономерности» действий; требовалось непременно 30 подписей и т. д. Практика показала, что ни одно из этих ограничений ничему не мешало. Запрос часто касался действий формально законных и о лицах, не подчиненных Сенату. Таковы запросы 1-й Думы о смертной казни на том основании, что они противоречили Думскому адресу[1011]; запрос 3-й Государственной думы о финляндских делах и о введении Юго-Западного земства, которые касались действий Совета министров, не подчиненного Сенату. С этими ограничениями никто не считался, ибо они запросу и его значению помешать не могли. Надо только усвоить, что сила запроса была не в санкции Думы, не в том, что она скажет; при отсутствии парламентаризма она своим вотумом не могла министра свалить; иногда она его укрепляла. Была не без горького основания шутка, что у нас парламентаризм существует, но только навыворот: доверие Думы министра компрометирует, а недоверие — укрепляет. Смысл запроса был в том, что Дума получала законное, конституционное право действия властей обличать, осуждать, оглашать и требовать министров к ответу. Всякий запрос, даже отвергнутый Думой, даже укрепивший министра, был опасен ему, если правда была за запросом, если в нем не было неправды, преувеличения, тенденциозности. Оттого министры боялись запросов.
И я скажу то же, что говорил про законодательство. Абсолютизм, диктатура не мирятся с правом их публичного обличения и осуждения. Чтобы существовать и действовать, они должны их запрещать; так было при нашем самодержавии, так стало теперь в Италии, Германии, Советской России. Так будет везде, где установится диктатура. И когда Основные законы 1906 года не только объявили монархию «ограниченной», но и обеспечили представительству право предлагать новые законы и обличать управление, они установили для конституции твердое основание и открыли для России новую эру. Она и началась с фактическим созывом 1-й Государственной думы.
Глава XXV. Заключение
Для тех, кто жил в старое время, конституция 1906 года осуществила гораздо более того, о чем они в юные годы мечтали. В 1881 году одно предложение о введении в Государственный совет нескольких представителей земств называлось уже «конституцией»; за него слетели сподвижники Лорис-Меликова. В 1894 году заявление о желательности для государя услыхать голос земств по вопросам, которые касались всего государства, показалось Николаю «бессмысленными мечтаниями». Когда «освободительное движение» становилось сильнее, а престиж самодержавия падал, когда отовсюду стали требовать «представительства», власть все-таки упиралась: в последнюю минуту она его или вычеркивала, как в Указе 12 декабря 1904 года, или вводила только «при неприкосновенности самодержавия», как в булыгинской Думе. Было чудом, что через несколько месяцев после этого была объявлена настоящая конституция и власть самодержца сделалась ограниченной по закону. Люди, которых воспитывали в убеждении, что Россия от неограниченного самодержавия неотделима, дожили до того, что слово «самодержец» стало историческим титулом, а термин «неограниченный» был вычеркнут, как не отвечающий существу нашего строя. С этих пор Россия стала конституционной страной, представительство сделалось неотъемлемым фактором государственной жизни. Россия могла развиваться только по линии соглашения между исторической властью и обществом. Без их согласия ничего изменить было нельзя. А настойчивость общества, поддержка представительства широким общественным мнением давали ему и юридический перевес над исторической властью. Такова мысль Основных законов 1906 года.
В этих Законах были неудачные частности, которые легко было исправить. Но верна была основная идея, на которой была построена конституция. Она настолько соответствовала задаче момента, что, если бы ее с этой целью придумала бюрократия, это был бы редкий памятник ее политической мудрости. Этому трудно поверить. Такая мудрость не вязалась с упрямством, с которым бюрократия до тех пор отстаивала свои ненужные привилегии. Конституция образовалась на равнодействующей двух противоположных тенденций, явилась результатом уступки старых традиций запросам общественности. Объективная необходимость указала линию, где должно было быть примирение. Она создала базу для основ конституции, которую формулировали опытные руки бюрократов-законников. Судя по прениям «Совещания»[1012], можно думать, что ее авторы сами не сознавали, насколько удачно они разрешили проблему.
Строй 1906 года не предназначался быть окончательным, но он был тем, что было нужно в это переходное время. России была нужна глубокая реформа, раскрепощение общества, обеспечение прав человеческой личности. Этого не понимали «историческая власть» и классы, на которые она опиралась. Они оберегали сословность, обособленность и неравноправность крестьян; выше личных прав ставили «Высочайшую волю». С 1880-х годов они этим шли наперекор развитию жизненных сил. Общественность видела, где зло и где выход, но не понимала, какой осторожности требует разрешение этой задачи; она забыла, что прочна только нормальная эволюция, а не политическое землетрясение. Если бы дать волю общественности — революция была неизбежна. Было правильной мыслью соединить историческую власть с русской общественностью и дать им возможность идти вперед только по дороге соглашения между ними, т. е. по дороге взаимных уступок.
В этом и была идея конституции 1906 года. Она была настолько правильна, что, несмотря на все противодействия, результат этого скоро сказался. Те, кто пережил это время, видели, как конституция стала воспитывать и власть, и самое общество. Можно только дивиться успеху, если вспомнить, что конституция просуществовала нормально всего 8 лет (войну нельзя относить к нормальному времени). За этот восьмилетний период Россия стала экономически подниматься, общество политически образовываться. Появились бюрократы новой формации, понявшие пользу сотрудничества Государственной думы, и наши «политики» научились делать общее дело с правительством. И это в то время, когда в передовой части «общественности» борьба с «властью» оставалась главным двигателем, как будто интересы России были в борьбе, а не в совместной работе обоих противников над преобразованием Русского государства. Сколько это отняло и времени, и сил от нужной и полезной работы! И все-таки, несмотря на это, совместное участие власти и общества в управлении государством оказалось для тех и для других незаменимою школою, а для России — началом ее