[256]. Из-за этого мы и старались. После очередного концерта отчет обсуждался в публичном заседании; было постановлено отдать все деньги в «Общество вспомоществования нуждающимся студентам» без каких бы то ни было привилегий для оркестра и хора. Это была популярная мера; отчет был напечатан и расклеен. Студенты не без удовольствия читали, что распределение денег было сделано по постановлению общего собрания оркестра и хора, а не так, как прежде — по распоряжению власти. Для того времени это был новый язык.
Но оркестру и хору пришлось обратить на себя больше внимания. Осенью определился знаменитый голод 1891 года. После попыток его отрицать и замалчивать, под влиянием знаменитых писем В. Соловьева[257], Д. Самарина[258], В. Короленко[259], наконец, Льва Толстого[260], правительство должно было сдаться, и обществу была предоставлена свобода для помощи голодающим. Оно со страстностью на эту свободу набросилось.
Предстоял наш осенний концерт, и перед хозяйственной комиссией стал вопрос: прилично ли в этих условиях делать концерт в свою пользу? Мы решили, что нужно отдать весь сбор голодающим. Этот проект вызвал, однако, большое неудовольствие. Нас обвиняли, что красивый жест будет сделан за счет беднейших студентов. В этом была доля правды. Но мы не сдавались. Мы предпочитали совсем отказаться от очередного концерта, чем давать его в нашу пользу. Мы решили рискнуть. Было созвано общее собрание; во всех приемных вывешены повестки о его цели. Интерес к собранию был громадный. Помню, как, подходя к университету, я видел непрерывные струи студентов, которые со всех сторон в него вливались. Большая Словесная была переполнена до отказу. Многие стояли на лестнице. Инспекция и педеля испугались; боялись столкновений. Страсти разгорались, и пришло много противников. Меня предупреждали, что пришла оппозиция, что нам будут свистать. Председательствовал на собрании дирижер хора, добродушный размазня В. Г. Мальм. Лицо его всегда сияло блаженной улыбкой, он не сумел бы управиться с беспорядками. В таких непривычных для России условиях мне пришлось выступать: многолюдных митингов тогда еще не бывало. Я выступил с первой в моей жизни большой политической речью. Я говорил о голоде, о том, что все общество поднимается на помощь голодным, что студенчество не может отстать от общего порыва; что мы потеряем всякое право на это, если в это время пойдем просить о помощи нашей нужде. Говорил о том, что бедные студенты не беззащитны, что мы сами своими силами устроим им помощь, что сочувствие к ним возрастет от нашего жеста, что они первые заинтересованы в том, что мы сейчас предлагаем. Успех превзошел ожидания. Заключительные слова были покрыты такими аплодисментами, что никто возражать не решился. О том, какое эта речь произвела впечатление, можно судить по тому, что через 40 лет двое студентов, которые тогда ее слышали, И. П. Алексинский и С. В. Завадский, в своих воспоминаниях о ней говорят («Московский университет», юбилейное издание)[261]. На другой день я по всему университету был прославлен оратором. Против нас было подано всего 15 голосов, и было решено отдать свой концерт голодающим.
В связи с этим тотчас началось новое дело. Так как от нашего решения страдали нуждающиеся студенты, то было постановлено справиться с этой нуждой путем самопомощи. Хотя это нас, хозяйственной комиссии, не касалось, она взяла на себя это устроить. Мы добыли от попечителя разрешение на устройство официальной среди студентов в пользу студентов подписки. Нам выдали подписные листы. По нашей просьбе популярные профессора вручали их курсам, произнося речи о солидарности, об обязанности студентов — друг другу помочь. Все это были новые приемы, несовместимые с Уставом [1884 года]. Все удалось совершенно. Сбор с концерта в пользу голодающих намного превысил сумму обычных в пользу студентов сборов, а подписка дала вдвое больше, чем сам концерт. Так студенты от этого начинания действительно получили не только моральную, но и материальную выгоду.
Это было триумфом «новой политики». Оркестр и хор, на которые раньше смотрели как на отверженных, сделались героями дня. Студенчество поняло, что это учреждение стало общим их делом. А обстановка собраний оркестра и хора, где говорить мог всякий, многолюдность их, публичность, полная свобода и при этом легальность привлекали своей новизной. Давно в университете ничего подобного не было. Аудитории на собраниях были набиты битком. Когда окончился срок полномочий первой комиссии и мы в своей деятельности давали отчет, то по приему, который был сделан моей заключительной речи, мы могли судить о популярности, так быстро нами приобретенной.
Чтобы поддерживать связь оркестра и хора со студенчеством, мы решили ежегодно, хотя бы частями, комиссию обновлять. Главные ее деятели, я в том числе, на второй год баллотироваться не стали. У меня к тому же был новый план.
Среди этих успехов мы не заметили сразу затруднений, которые стали возникать перед нами. Надо было обладать большою наивностью, чтобы воображать, что при тогдашнем режиме могло создаться совершенно свободное самоуправляющееся учреждение. У него явились враги не только справа, но [и], главное, слева. Правительство не было способно понять, насколько для него было выгодно направлять энергию студентов на такие безобидные и даже полезные цели и отвлекать студентов от соблазнов и искушений подполья. Слева же, наоборот, это отлично постигли и испугались.
Практически это сказалось сразу после концерта. Здесь вышел непредвиденный казус. Давая концерт, мы не подумали, кому отдать деньги. Это казалось деталью, которую собрание решит в свое время. Но когда собрание было назначено, попечитель потребовал, чтобы деньги были отданы в официальный Комитет сбора для голодающих, отделение которого в Москве было под председательством великой княгини Елизаветы Феодоровны[262]. Это требование нас очень смутило. Против самого Комитета мы ничего не имели; во главе дела стоял Д. Ф. Самарин, популярный за свое энергичное выступление по поводу голода. Сам великий князь Сергей Александрович, только что назначенный в Москву генерал-губернатором на место В. А. Долгорукова, не успел себя показать с дурной стороны[263]. Относительно студентов он сумел даже сделать красивый жест. Как и другие начальствующие лица в Москве, он имел даровое кресло на всех спектаклях. В день концерта он прислал адъютанта заплатить за свое кресло 50 рублей и внести 1000 р. Этот взнос, показавший, что он оценил отдачу концерта голодающим, несмотря на нашу нужду, был очень замечен. По существу, мы против желания попечителя могли бы не спорить. Но мы были задеты, что от нас этого требовали; это нарушало наши права. Но конфликта с попечителем из-за этого мы не хотели. Мы пошли на «компромисс», как в таких случаях приходится делать. Начались необычные для наших нравов дипломатические переговоры между попечителем и студенческой организацией, и мы кончили миром. Требование попечителя было им взято назад. Он написал нам другую бумагу; он предоставлял нам свободу решить, куда направить наше пожертвование, но требовал, чтобы деньги были отданы не частным лицам, а официальному учреждению. А за то мы обещали от себя предложить общему собранию направить деньги в комитет великой княгини. Для нас, конечно, был риск; мы брали на себя слишком много; с нами могли не согласиться, и, что еще хуже, — с общим собранием мы вели двойную игру. Всей правды мы ему сказать не могли. Однако все обошлось. Новое требование попечителя было в нравах этого времени. Оно никого не удивило и устранило самые популярные проекты направления денег. Оппоненты не были подготовлены для возражений, да по тогдашним временам возражать могло казаться не безопасным. Как бы то ни было, против нашего предложения никто не поднялся. Один студент попросил проголосовать еще раз обратным порядком: сидеть, а не вставать несогласным. В этом был психологический смысл, но студенты уже были связаны состоявшимся голосованием и мнений не переменили. Потом нас осуждали, и правильно, но это припомнилось гораздо позднее.
Казалось, все сошло благополучно. Решение состоялось в том смысле, как мы обещали и как хотел попечитель. Деньги великой княгине были отвезены депутацией, в которую вошли председатели и казначеи старой и новой комиссии. Мое участие в этой депутации позднее слева мне поставили тоже в вину. Но, несмотря на благополучный исход, студенческая инициатива с концертами наверху не понравилась. Не понравилось в ней именно то, что нас привлекало: то, что студенты показали себя хозяевами собственного дела, что оказалось необходимым считаться с волей общего собрания, что не начальство, а мы распоряжались. Это противоречило не только духу Устава 1884 года, но [и] духу режима.
Несочувствие не замедлило обнаружиться. Наступило время весеннего концерта. Новая комиссия понимала, что давать концерт в свою пользу теперь было еще невозможней, чем осенью, и возбудила вопрос об устройстве второго концерта на тех же основаниях. Но наверху «продолжения» опыта уже не хотели. Попечитель сообщил комиссии, что разрешения не будет. Кто на этом настоял, осталось загадкой; решение шло, очевидно, не от него, а против него. Возник вопрос: что же делать? Было последовательно одно: от концерта совсем отказаться; давать его в свою пользу было очевидно нельзя. Хозяйственная комиссия предложила это собранию. Она просила меня прийти ее защищать. Я согласился охотно, так как такому решению очень сочувствовал. Но в день заседания попечитель потребовал, чтобы я с речью не выступал, и напомнил, что я у него на поруках. Я подчинился. Предложение комиссии защищали другие. Но настроение было не прежнее. С. В. Завадский был главным оратором