Начало этому было положено в 1903 году в связи с крестьянским движением Харьковской и Полтавской губерний. На суд был поставлен ряд крестьян, которые при усмирении были высечены по распоряжению губернатора Оболенского[366]. Возмущенные этой расправой защитники стали выяснять на суде, кто и как был наказан. Председатель этого не позволял; административные репрессии наказанием не «считаются» и судом не зачитываются; словом, такие вопросы «к делу не относились». Как кто-то острил: «Сечение было лишь мерою пресечения». Тогда защита коллективно с процесса ушла, заявив, что при таком отношении председателя ей нечего делать. Для того времени скандал был неслыханный. О поступке защитников сообщили Совету на предмет дисциплинарного производства. Вмешалось Министерство внутренних дел. Директором Департамента полиции был бывший московский прокурор Лопухин; он вызвал в Петербург одного из знакомых ему по Москве защитников и предупредил, что при повторении такого приемы защитники будут высланы административно. Но угрозы уже никого не пугали. Зато они показали, что демонстрация цели достигла; отступать было нельзя. Аналогичных процессов предстояло немало. Было решено все их проводить в таком же порядке. Установлена была очередь, чтобы ездить на эти процессы. Помню, как я ехал в Полтаву не защищать, а от защиты демонстративно отказываться; странно было сознавать, что не нужно готовиться к делу, что вся задача — вызвать конфликт и уйти. В том же вагоне ехал Н. П. Карабчевский, человек старых адвокатских традиций; он не понимал, зачем его приглашали на дело, где его талант был не нужен. Накануне процесса в Полтаве состоялось совещание адвокатов. Там уже был другой уголовный корифей — П. Г. Миронов. Карабчевский и особенно Миронов горячо восставали против новой тактики адвокатуры. Помню плачущий голос Миронова, который доказывал, что мы не исполняем долга защиты; всегда можно кое в чем судей убедить, кое-что у них выпросить, смягчить, создать настроение и т. д. Карабчевский поддерживал ту же позицию. Но политическая адвокатура была настойчивее и победила.
Я с излишней подробностью припоминаю минувшие дни, потому что в душном номере полтавской гостиницы происходило типичное столкновение двух мировоззрений. Это был тот же спор, который старые и новые земцы вели на страницах «Освобождения». Корифеи прежней адвокатуры Карабчевский и Миронов не могли помириться, что «святое дело» защиты, которое составляло их raison d’être, было брошено ради политической «демонстрации». Так старые земцы, всю жизнь воевавшие с губернатором, не могли переварить, что считался нужнее всего «демонстративный жест», хотя бы с разгромом того, что земством было достигнуто. Так завоевала право гражданства «новая» тактика. И характерно, что ни Миронов, ни Карабчевский штрейкбрехерами быть не захотели; они уехали до начала процесса. На этом дело не остановилось. Советы, которым пришлось разбирать дисциплинарное производство, не могли осудить демонстрантов. Они боролись между желанием не подводить адвокатскую автономию и сознанием невозможности сделать обратную демонстрацию. Они искали выхода в компромиссе, в легчайшем дисциплинарном взыскании. Но и палаты, куда по протестам прокуратуры переходило дисциплинарное производство, поддавались общему настроению; они понимали, что судят не обычное дисциплинарное дело, не адвокатское нерадение или небрежность, судят лиц, деятельность которых они уважали. Они невольно негодовали на власть, которая такое унизительное положение для них создавала. Так осуществлялись «освобожденские» директивы: обострять конфликты, накапливать и увеличивать общее недовольство.
Эти действия адвокатских «политиков» вызывали сочувствие. Представители старых традиций, которые протестовали против поведения «молодежи», или отходили в сторону, или сами переходили к новой тактике. Адвокатская масса шла не с ними, а с нами. А государственная власть была не большевистская; она не ставила своих противников к стенке, даже не уничтожила адвокатского самоуправления. Она грозила ввести представителя прокуратуры в Совет присяжных поверенных, но и это осталось угрозой. Против отдельных лиц она иногда принимала административные меры: ссылала их в Архангельск или Вологду и тем из них создавала героев. Адвокатская масса постепенно переходила на сторону новых руководителей; скоро ее нельзя было узнать. Она шла за новым течением с пылом и энергией неофитов; долго затаенное в ней раздражение против власти прорвалось наружу, как только этой власти перестали бояться. Наиболее смирные мстили за свою прежнюю робость, негодовали и кричали громче других. Реакционные советы[367] были забаллотированы, у кормила правления появились новые люди. Адвокатура как таковая была уже готова принять участие в борьбе освободительного движения с самодержавием и ждала только подходящего повода.
То, что я наблюдал в адвокатской среде, повторялось повсюду. Новая деятельность становилась в соответствие с новою верой. Своей цели освободительное движение достигало. Оно усиливало и обостряло военную атмосферу и психологию. Войны можно часто избегнуть. Но после первого столкновения она уже сама питает себя, давая новые поводы для продолжения, и всякую уступку противника считает доказательством его слабости. Мы это увидим в дальнейшем. Но увлечение войной безнаказанно не проходит. Для вернейшего торжества в настоящем не боятся перекладывать трудности на будущие поколения. За победу платят любой ценой. Мы уже видели, как война искажала тип либерального профессионального деятеля, заставляя его интересы профессии приносить в жертву «политике», что терпимо во время войны, но во время мира уродует общество и делает тошной «политику». Но это не все. Если бы «освободительное движение» располагало только этими средствами борьбы, оно бы самодержавие победить не могло. Одна интеллигенция не способна одолеть физической силы, и ее настроения недостаточно страшны для власти и недостаточно прочны. И то и другое, и бессилие героизма одних, и позорное холопство других мы увидали при большевиках. Одно освободительное движение не могло бы сломить самодержавия, если бы рядом с ним не шла антигосударственная стихия, Ахеронт[368], и если бы освободительное движение не пошло с ним заодно. Этот новый шаг закончил «блокаду» и «самодержавие» изолировал; он дал победу движению. Но этот шаг оказался роковым для дальнейшего; он создал либерализм совершенно нового типа, который после победы управлять государством не мог. В ту историческую минуту, когда наступил час либерализма, в русской общественности его как могучего политического течения не оказалось. Были только отдельные и потому бессильные люди. Торжествовала революционная идеология, и представители побежденного старого режима стали опять необходимы для порядка в России.
Глава VII. Отпечаток «освободительного движения» на психологии общественности
Ахеронт с его многообразными «злобами» давно себя проявил в России. Боязнь его стихийной мощи иногда вдохновляла власть на разумные уступки. Опасение перед «крепостным» Ахеронтом, по признанию Александра II, убедило его в необходимости реформы 1861 года. Бессилие справиться с террором в 1870-х годах привело к политике Лорис-Меликова. Но подобными мерами хотели Ахеронт укротить, лишить его благоприятной для него атмосферы. Но, по существу, ему не уступали; либеральная политика была лишь видом борьбы с ним. Для либерализма старого времени союз с ним казался немыслимым.
В эпоху «освободительного движения» недовольство широких кругов опять создало благоприятную обстановку для выступления Ахеронта. «Освобождение» перечисляло те формы, в которых он стал проявляться; это — политический террор, волнения учащейся молодежи, фабричные и аграрные беспорядки. Все это симптомы болезни, опасной не только для самодержавия, но [и] для государства. При нормальных отношениях в государстве власть и общество общими усилиями должны были бы против такого Ахеронта бороться. Но с тех пор, как общество поставило своей задачей низвержение самодержавия, об общих действиях с ним не приходилось и думать. Освободительное движение Ахеронта бояться не стало; оно помнило аксиому стратегии: победу достаточно одержать на главном фронте, остальное придет потом. Оно так и поступало; главным фронтом была война с самодержавием. Освободительное движение против него пошло заодно с Ахеронтом; о том, насколько он опаснее самодержавия, оно не заботилось.
Возьмем самый антигосударственный вид Ахеронта — политический террор. Русское либеральное общество издавна к террору относилось если не сочувственно, то по крайней мере нейтрально. Отсутствие у него самого законных путей для борьбы против власти заставляло его в «террористах» видеть борцов за «общее» дело, как ни далеко от либерализма стояли их цели.
Общество восхищалось их героизмом и их идеализировало. Они рисковали жизнью и этим все искупали. Террористы были окружены ореолом, поблекшим только тогда, когда их самих увидали у «власти».
Наконец, идейная борьба с ними в то время, когда им грозила петля, была невозможна морально. В обличении их враги клеветой не стеснялись. Либерализм считал справедливым заступаться за тех, на кого можно было клеветать безнаказанно.
Такое отношение к террористам было понятно, но оно не означало одобрения террору. Либеральные деятели понимали, что террор сам «провоцирует» власть на репрессии, от которых страдают либеральные начинания. Террористы оказывались «за пределами досягаемости», а за них расплачивались легальные учреждения. А если иногда акты террора и склоняли политику влево, то еще чаще порождали припадки реакции. Выстрел Каракозова определил поворот в царствовании Александра II, как 1 марта [1881 года] дало силу Победоносцеву. Террор мешал либеральной политике; террористы над нею смеялись; их вдохновляли не «либеральные» идеалы. Поэтому, хотя либерализм понимал, как неизбежно явление террора, не искал для него объяснений в низких мотивах, он солидаризироваться с ним все же не мог.