Террор прекратился в 1880-е годы; нелепость убийства 1 марта оттолкнула от него сочувствие общества, а без него существовать он не мог. Простая полицейская техника его тогда доконала. Когда в России появился марксизм, он отнесся к террору с неодобрением, как к революционной «романтике». Но с «освободительным движением» воскрес снова и террор. На фоне общего недовольства и озлобления «активисты» по темпераменту не «могли молчать»; они хотели проявлением «жертвенности» и «действенности» что-либо сделать, не думая о последствиях. Но и «освободительное движение» не заняло прежней нейтральной позиции. У него с террористами оказался общий враг — самодержавие, и они поэтому могли быть друг другу полезны.
В № 7 «Освобождения» в статье «Либерализм и так называемые „революционные“ направления» П. Б. Струве объявил о своей солидарности с революцией со свойственной ему ясностью: «Если в России оппозиция считалась крамолой, — говорил П. Струве, — то это значит, что в России нет крамолы, а есть только оппозиция… Никакого хаоса и никакой анархии революционное движение не может создать… Либерализм должен признавать свою солидарность с так называемым революционным направлением»[369].
Это совсем не убедительно. Из того, что оппозиция трактовалась у нас как «революция», не следует, чтобы «революция» сделалась простой «оппозицией». Но с тех пор, как либерализм поставил первой задачей низвержение самодержавия, революционная деятельность стала для него полезным подспорьем. Она самодержавие ослабляла. Не «революция» стала «оппозицией», а «оппозиция» пошла за «революцией».
Это обнаружилось и в тактических приемах. «Союз освобождения» сделал шаг, для старого либерализма немыслимый. Он принял участие в Конференции оппозиционных и революционных организаций, закончившейся опубликованным их соглашением[370]. Конференция произошла в октябре 1904 года, т. е. при Святополк-Мирском, накануне первого Земского съезда[371]. В общей Декларации конференции было заявлено, что борьба против самодержавия будет иметь больший успех, если «действия различных революционных и оппозиционных партий, как русских, так и заграничных, будут координированы» (Листок «Освобождения», № 17). Было специально оговорено, что ни одна из представленных на конференции партий не отказывается от каких бы то ни было пунктов своей программы или своих тактических приемов[372].
Одна возможность этого соглашения показывает, как изменилась к этому времени идеология либерализма.
Требование низвержения самодержавия ставилось либерализмом как необходимая предпосылка самых скромных реформ. Освободительное движение доказывало, что без этого никакая либеральная программа осуществиться не может. Либерализм добивался конституционной монархии, чтобы проводить в ней свою программу реформ.
А партия террористов — социалистов-революционеров, которую представлял на конференции, между прочим, Азеф, вовсе не хотела «конституционной монархии». У нее были другие политические и социальные идеалы; что для либерализма было когда-то «увенчанием здания», а теперь стало фундаментом нового строя, для революционно социалистических партий было лишь удобной позицией для дальнейшей борьбы против основ, на которых стоял этот строй. Это было их право. Но потому либерализм был их враг, которого они собирались атаковать тотчас после общей победы над самодержавием. Со стороны либерализма это соглашение было союзом с грозящей ему самому революцией. Спасти Россию от революции могло только примирение исторической власти с либерализмом, т. е. искреннее превращение самодержавия в конституционную монархию. Заключая вместо этого союз с революцией, либерализм «Освобождения» этот исход устранял; он предпочитал служить торжеству революции.
Можно понять психологию разочарованных либералов, которые, потеряв веру в возможное оздоровление власти, начинали предпочитать ей революцию. Самодержавие эти настроения само воспитало. Но знаменательно, что соглашение с революцией освобожденский либерализм сделал именно тогда, когда правительство в лице Святополк-Мирского пошло новым либеральным курсом, когда началось давно невиданное оживление легального общества, земские адреса, восстановление Земского съезда и т. д. Это оказалось моментом, когда либерализм выбрал, чтобы официально отречься от своей старой, самостоятельной политики и пойти на службу к революционерам.
Какие были последствия этого? У террористов осталась их программа и тактика. А «Союз освобождения», если не обязался сам принимать участие в терроре, потерял право против него возражать. Он должен был его отныне оправдывать, как его в № 5 «Освобождения» уже оправдывал Струве[373]. Это стало официальной позицией «Освобождения», от которой он более не отступал. Когда в ответственных заявлениях, которые делали либеральные деятели, попадалась нотка осуждения революции, «Освобождение» немедленно протестовало. Так было с первой ласточкой «весны», статьей князя Е. Трубецкого в «Праве»[374], со знаменитой речью кн. С. Н. Трубецкого на петергофском приеме[375]. «Освобождение» не упустило этих случаев, чтобы не осудить Трубецких за их отрицательное отношение к революции.
Трудно сказать, принесла ли эта позиция либерализма освободительному движению пользу. Если террор мог быть полезен, то для того, чтобы проявляться, он не нуждался в санкции либерализма. Но сам либерализм должен был смотреть дальше; после победы он мог стать государственной властью; это было его историческим призванием. Его подчиненное отношение к революции было с этим несовместимо. Это позднее не раз обнаруживалось. На Земском съезде в ноябре 1905 года[376] и позднее, в 1-й Государственной думе, либерализм не выдержал испытания на государственность. Это заставило историческую власть искать правительства в других общественных элементах. Так Первая дума сама подготовила министерство Столыпина. На отношении к революции и на роковых для либерализма последствиях этого отношения «освободительное движение» обнаружило свою слабую сторону. «В политике нет мести, — говорил Столыпин, — но есть последствия»[377]. Они и сказались.
Следующим за террором признаком разложения государства указывались «волнения учащейся молодежи». Странно сопоставлять эти явления. Общего в них было только то, что оба свидетельствовали о нездоровом настроении общества и о бессилии власти. Все же остальное было совершенно различно.
Причина волнений учащихся — преходящие свойства юного возраста, наиболее восприимчивого и наименее благоразумного. На учащихся отражалось настроение широкого общества. Беспорядки бывали даже при Николае I, за что университеты он не любил. В биографиях Лермонтова рассказывается, как он был исключен из университета за историю Малова. В этой истории участвовал также и Герцен, не подозревавший в то время о существовании Лермонтова. История Малова не заключала ни малейшей политики; Малов был бездарный и грубый профессор, и в ответ на какую-то его грубость студенты подняли в аудитории шум и не дали ему кончить лекции. Это самовольство могло заслуживать дисциплинарного наказания, но «политики» в нем не замечалось[378].
В 1860-е годы в связи с политическим возбуждением общества беспорядки изменили характер; они стали выходить за пределы студенческих нужд, переносились на улицу и настолько противоречили политическому складу нашего государства, что могли казаться опасными. Меры воздействия, которые к ним применяли, разгон сходок силою войск, знаменитое побоище под «Дрезденом» в 1860-х годах[379], расправа охотнорядцев со студентами в 1870-х годах[380] были характерными признаками нездорового кипенья государства.
В 1880-х годах, когда общество успокоилось, беспорядки не исчезли, но изменили характер. О них я рассказывал в предыдущих главах. «Политики» в них больше не было. Либеральное общество было довольно, что студенты оказывались способны на жертвы и риск и не превратились в прислужников власти, но само с ними не шло. Цели студенческих беспорядков были обществу чужды, а студенческих способов демонстраций у общества не было. Это давало повод студентам жаловаться на равнодушие «общества», на то, что оно их не поддерживает, обвинять и профессоров, и общество в трусости и лицемерии. Но и студенты после кратковременных вспышек успокаивались и стремились вернуться к занятиям.
Когда пришло «освободительное движение», беспорядки отразили новые настроения. Они перестали быть стихийной реакцией на внешние поводы, стали сознательно устраиваться подпольными организациями, получили серьезный и упорный характер, не были только безобидным спектаклем, разгоняющим скуку унылого общества. Время, когда слово «политика» отталкивало студентов, миновало. Без «политики» беспорядки теперь бы показались бессмысленными. И получили они неожиданную форму студенческих забастовок.
Эта форма была связана с модным марксизмом. Забастовки были классическим орудием борьбы рабочего класса; студенты заимствовали его из рабочего арсенала. Это средство, по существу, было нелепо, но оно не только обнаруживало опасное настроение, но было и не так безобидно, как прежние сходки.
В мое время такая форма была бы немыслима. В беспорядках принимало участие лишь меньшинство, и они могли удаться только накоротке; испытания времени они не выдержали. Чтобы удалась «забастовка», необходимо, чтобы в ней принимало участие большинство, чтобы она была продолжительным, не эфемерным явлением. Для этого требовалась организованность и упорство. Видимость беспорядков было легко создать путем студенческих