сходок, но забастовку симулировать было нельзя: она была несравненно более серьезным явлением.
Была в них другая опасная сторона: удар по насущным интересам академической жизни. Нельзя было равнодушно смотреть на приостановку образования, на появление «années creuses»[381], на то, чтобы люди, имевшие привилегию стать студентами, занимали свои места понапрасну. Но эффект забастовки от этого только усиливался. Забастовка показывала напряженное самопожертвование среди молодежи. Ей сочувствовали по тем же причинам, по которым сочувствуют голодовке в тюрьме. Она ослабляла правительство, показывала падение его авторитета и даже бессилие. Родители горевали и обвиняли неумелую власть. Разосланные из университета студенты делались живой пропагандой; недовольство ширилось и росло.
Правительство это понимало и с новой формой беспорядков пыталось бороться; оно поочередно прибегало ко всяким мерам. При министерстве Боголепова за забастовку была проектирована высшая степень строгости: призыв на военную службу. Это вызвало общее возмущение; эта мера была неудачна не столько строгостью, ибо, в конце концов, отбывание воинской повинности не наказание, сколько несоответствием настроению общества. Общественное возмущение породило и первый по тому времени серьезный террористический акт — убийство Боголепова студентом Карповичем[382]. Тогда власть повернула круто налево и новому министру Ванновскому было рекомендовано по отношению к студентам «сердечное попечение»[383]. Но с этим уже было опоздано. На студенчестве отражалось общее давление атмосферы. Когда кругом бушевало недовольство, а «освободительное движение» это недовольство сознательно увеличивало, студенчество не могло превратиться в мирный оазис.
«Освободительное движение» этого и не хотело. Оно не хотело признать, что обязанность политической борьбы лежит на взрослых, а не на молодежи; что нельзя допустить, чтобы образование останавливалось во имя политики; что забастовка есть способ борьбы рабочих с нанимателями и что преступно перед страной применять ее к образованию. Освободительное движение жило другой идеологией. На войне все дозволено; позволяют и детям вступать в армию, бросая для этого школу, хотя война не детское дело. Руководители движения знали, что вступление молодежи в борьбу даст им оружие, которое будет бить по нервам всему русскому обществу. И оно это использовало.
7 сентября 1904 года в «Освобождении» появилась характерная статья под заглавием «Студенческое движение и задачи оппозиции»[384]. Статья отвергает право профессоров удерживать студентов от внесения ими политики в академическую жизнь. «Не говорим, — пишет автор, — об отечески наставительных советах студентам подождать вмешиваться в политику, отдаться всецело науке. Подобные советы не только политически бестактны, но и совершенно бесполезны. Они не могут быть искренни, а натяжками и доводами эгоистичного благоразумия нельзя переубедить горячее живое чувство».
Поэтому автор считает нормальным вмешательство студентов в политику. «Широкие слои учащейся молодежи, предоставленные сами себе, уже теперь логикой жизни перешли от академических требований к политическим и объединены тем же стремлением к политическому освобождению, которое одушевляет и либеральную оппозицию. Студенчество представляет из себя естественное крыло освободительного движения».
Это своеобразное понимание. В Европе студенты участвуют в политической жизни страны, но делают это как полноправные граждане. У нас же политику хотело делать «студенчество» как таковое, пользуясь приемами, которые были возможны только благодаря условиям академической жизни. Иначе как могли бы они прибегать к забастовке? Но автор статьи находит, кроме того, что либеральной оппозиции надлежит принять участие в студенческом движении как таковом. «Распространение среди молодежи политических знаний, редактирование студенческих требований, советы о наиболее целесообразных приемах борьбы с администрацией и инспекцией — таковы некоторые из необходимых форм деятельности среди студенчества. При целесообразно политически обдуманном ведении студенческого движения легко станет возможной и прямая поддержка студенческих требований либеральной оппозицией, в том числе либеральными профессорами». Так раскрывается затаенная цель автора: спасти молодежь от увлечения крайними партиями: «Крайние революционные партии, по существу занимаемой ими позиции, не могут, да и не хотят, овладеть студенчеством как целым: это дело либеральной оппозиции».
Так освободительное движение не считало нужным удерживать молодежь от траты сил на задачи, которые не стоят перед нею; оно только упрекало профессоров, что не они руководят студенческой политической деятельностью. Освободительное движение старалось перетянуть студенчество к более разумной «политике». Вот все, что советовал автор. Студенты должны оставаться «крылом освободительного движения». Пусть от этого страдает учебная жизнь; для целей освободительного движения это полезно и об этом жалеть не приходится. Я не забуду торжествующего тона, которым один из ответственных руководителей освободительного движения, сам профессор и ученый, говорил мне осенью 1905 года: «А правительству возобновить учебных занятий не удастся».
Так перемалывало «освободительное движение» прежнюю либеральную тактику. В № 1 «Освобождения» редактор его призывал умеренное общество не оставаться в стороне от движения: «На борьбу с бесправием личности и самовластием правительства, — говорил он, — должны как один человек встать все умеренные и отцы и твердым мужественным действием и откровенным, честным словом, как грудью, защищать своих детей. Если они этого не сделают, кровь падет на них»[385]. В этих горячих словах было нечто, шедшее к сердцу. Было позорно «благоразумие» общества, которое оставалось в покое, аплодируя погибающей за него молодежи. Но через два года в том же «Освобождении» призывают уже не удерживать молодежь, а использовать ее «в помощь» отцам.
С точки зрения войны можно было оправдывать такую политику, как оправдывают вырубку лесов, взрывы зданий, порчу мостов и дорог, словом, всего, что может помочь неприятелю; можно допустить даже вербовку в войска мальчиков школьного возраста, страшный пример чего рассказал нам Ремарк[386]; атмосфера войны развращает всех, кто в ней участвует, но следы этого непременно скажутся позже, когда войны уже нет.
Общественности, решившей использовать студенческое недовольство в партийных своих интересах, пришлось испытать на себе результаты этой позиции. Раньше [Манифеста] 17 октября [1905 года] был издан Указ 27 августа, давший университетскую автономию[387]. Либеральные профессора стали тогда во главе университетской жизни; они начали стараться вернуть студентов к нормальным занятиям, возобновить в университетах преподавание. Но было поздно. Либерализм начал пожинать то, что посеял. Студенты уже верили, что они — крыло освободительного движения, помнили лозунг, что при «самодержавии ничего хорошего быть не может». Университетскую автономию они ни во что не ценили, как позднее 1-я Дума не ценила Основных законов 1906 года. По их мнению, управлять университетом должны не профессора, а студенты. И профессоров выбирать должны не профессора, а студенты. Помню депутацию студентов, которая тогда ко мне с этим приехала. Эти требования излагались серьезно. Завоевали автономию, победили — ведь они, студенты, а не профессора, и они должны своей победой воспользоваться. Так как новый Университетский устав им этих прав не давал, то они повели с ним борьбу старыми способами и другими, которые предоставил уже новый Устав[388]. В результате университет стал достоянием не студентов, а улицы. По иронии судьбы первым выборным ректором был тот же князь С. Н. Трубецкой[389], который недавно говорил государю, что «при представительном строе крамола будет совершенно бессильна»[390]. Ему пришлось скоро сказать студентам совершенно другое; говорить о разочаровании, которое поведение студентов всем принесло, об опасности, которой оно грозит для свободы. Но студенчество и либеральная оппозиция говорили на языках совершенно различных. Трубецкой не сказал еще студентам исторических слов о «взбунтовавшихся рабах», студенты начинали уже видеть в нем «ренегата»[391].
Это должно было бы быть поучительным. Но позиция либеральных идеалистов не изменялась; тогда приехал из-за границы М. М. Ковалевский. Помню его слова: «Поведение студентов понятно. При общем полицейском режиме не может быть свободного университета. В Европе можно было бы сказать улице, которая захватывает университетские аудитории: в вашем распоряжении много других зданий, идите туда и нам не мешайте. В России этого нет. Университеты оказались оазисом среди деспотизма; толпа стремится в этот оазис; студенты правильно не хотят для себя привилегий и потому наплыву толпы не противятся». Это казалось логично, но убеждение студентов, что они господа университета, что в нем все определяется только их волей, привычка пренебрежительно относиться к закону и порядком не дорожить исчезают не скоро. Самое объявление конституции[392], повсеместное разрешение митингов[393] студенчества не успокоили, а подстрекнули к дальнейшей борьбе. Политическое бурление студенческой массы, отравившее академическую жизнь партийной политикой, не исчезло ни после 17 октября, ни после издания Основных законов, ни после созыва Государственных дум, ни вообще ни в один момент новой политической жизни. Либеральным деятелям профессуры пришлось больше всех пострадать от этой политики. Им было дано возбудить Ахеронт, у них не было средств и уменья его успокоить.