Ненормальные положения бесконечно не продолжаются и сами вырабатывают противоядие. Разрушение академической жизни во имя политики, поглощение студентов взбунтовавшейся улицей не могли не вызвать реакции. Но она пошла не в русле «либерализма». «Академизм», под флагом которого началось отрезвление, отразил на себе черты обратной политики. Академическое движение вышло филиальным отделением «Союза русского народа»[394]. Появилась «правая» профессура, опиравшаяся на «правых» студентов и получившая покровительство в «правом» правительстве. Наше многострадальное студенчество осталось до конца тем же, чем было всегда: чувствительной пластинкой, на которой обнаруживались настроение общества и ошибки правительства. Ни одна из воюющих сторон его не пощадила, ни одна не постаралась удержать его в стороне от движения, но каждая стремилась использовать его для себя. Течение, которое действительно хотело освобождения университетов от всякой «политики», было смыто напором той волны, которая видела в студентах естественный фланг «освободительного движения», и другой, которая поднимала его во имя реакции.
Так мстила жизнь за военную тактику взрослого общества. От нее страдала более всего молодежь, которая гибла в эпоху освободительного движения, как гибла потом в 1917 году, защищая Временное правительство против большевиков или бросая все для участия в Белом движении. И потому мы не можем досадовать, что она с недоверием и осуждением относится к старшему поколению, которое ее не защитило. Но прямой опасности для государства от студенчества не было. Студенческий Ахеронт производил более шума, чем разрушений, действовал более на нервы, чем на устои порядка. У Ахеронта были силы страшнее.
Третьим «признаком разложения» называли «фабричные беспорядки». Настоящие беспорядки были не страшны. Они только свидетельствовали о некультурности рабочей среды. Я видал много рабочих процессов. Была одна и та же картина. В известный момент забастовки начинались погромы лавок, кабаков, расхищение того, что было разгромлено, — словом, дикий разгул. Это было печально, но не опасно. С этим полиции и войскам легко было справиться; вожаки рабочих возмущались этой картиной не менее, чем власти.
Опасность была в общем настроении рабочего класса. Она оказалась очень реальна. Без содействия рабочего класса «освободительное движение» не смогло бы добиться такой быстрой и полной победы. Ведь 17 октября дала нам все-таки всеобщая забастовка. Что рабочий класс к этому времени окажется настолько организован и единодушен, что своим выступлением заставит самодержавие уступить, было для освободительного движения такой неожиданной помощью, которой оно тогда само не предвидело. Перед самым 17 октября оно еще в ней сомневалось. И можно было думать, что за такую помощь не жалко было заплатить никакою ценою.
Это бы было действительно так, если бы вся задача сводилась только к капитуляции самодержавия. Но «конституция» была только началом новых порядков, и надо было предвидеть дальнейшее. Для вожаков рабочего класса в ней был первый шаг к революции; в дальнейшем надлежало ее углублять в более благоприятных условиях. Программою-minimum для них была демократическая республика, а дальше — «строительство социализма»; к этому надо было идти вооруженным восстанием. Совершенно иной была программа «Союза освобождения». Самодержавие он хотел заменить конституционной монархией, господством закона и права. Тем, кто так смотрел на дальнейшее, надо было себя сохранить для практического осуществления этой задачи. Ее было невозможно совместить с программою рабочая класса; и потому их союз должен был очень скоро превратиться в борьбу.
Движение в рабочей среде было вполне самостоятельно и началось гораздо раньше «освободительного». Рабочий вопрос неизбежен там, где развиваются капитализм и промышленность; меры к его разрешению только на время смягчают его остроту. Утописты говорили, что его не будет существовать, когда не будет наемных рабочих и вся собственность перейдет в руки государственной власти. Мы, однако, не видим, чтобы рабочий вопрос в Советской России исчез. В Европе же он стал теперь в форме несравненно более острой, ибо безработица есть тоже «рабочий вопрос». Но это задача нашего времени. В России в конце прошлого века ничего подобного не было, а пути к смягчению тогдашнего рабочего вопроса были указаны опытом Запада.
История этого вопроса у нас интересна. Он был поставлен реформами 1860-х годов, переходом России к капиталистическому строю. Чем дальше проникали в жизнь последствия этих реформ, тем рабочий вопрос становился острее. И все-таки его первое время признавать не хотели. «Какой в России рабочий вопрос? У нас нет пролетариата. У нас все рабочие приписаны к сельскому обществу». Были люди, которые искренно были уверены, что «рабочий вопрос» просто выдуман, заимствован из-за границы, как очередное либеральное новшество.
Правительство было умнее этих поклонников патриархальной России; оно признало, что в России есть рабочий вопрос, и пыталось если его не разрешить, то его напряженность ослабить. Но любопытное наблюдение. Казалось, что для самодержавной власти это было легче, чем для конституционного государства. Власть самодержца от обеих враждующих сторон — капитала и труда — более независима. И самое наше общество к ее вмешательству во все стороны жизни привыкло. Удача самодержавия в этом вопросе была бы его новым оправданием. И почему это могло не удаться? Ведь самодержавие сумело в 1860-х годах разрешить несравненно более запущенный, сложный и острый крестьянский вопрос. Но это сопоставление обнаруживает, в чем слабость абсолютизма. Он более пригоден для разрубания гордиевых узлов, для хирургических операций, т. е. для проведения единовременной меры, которая нарушает сложившиеся давно отношения и требует жертвы у правящих классов. Так было в 1861 году. При представительном строе тогда или не было бы настоящей крестьянской реформы, или бы была революция. Но ничего подобного в рабочем вопросе было не нужно. Никто еще не помышлял о национализации всех предприятий. Вопрос должен был разрешаться, как и всюду, социальным законодательством и вмешательством государственной власти на защиту рабочих.
Это было гораздо легче, но здесь был слабый пункт самодержавия. Рабочий вопрос должен был разрешаться прежде всего самодеятельностью и организацией рабочего класса. Государство должно было только ему помогать. Рабочая самодеятельность не только условие силы рабочего класса, но и гарантия порядка в самом государстве. Когда перед рабочими открыты пути защищать свои интересы, они не мечтают о революции; этим поддерживается кровная связь рабочих с государством. Это школа, которая лучше полицейской силы удерживает от беспорядков.
Но именно эта политика представлялась несовместимой с самодержавием. Оно соглашалось для рабочих делать гораздо больше, но иначе. Защиту рабочего класса против хозяев оно брало на себя. Оно накладывало на предпринимателей обязательства более тяжелые, чем те, которые существовали на Западе. Но оно не позволяло рабочим организоваться и сообща отстаивать свои интересы. Программой правительства стало социальное законодательство, как веление самодержавной власти, и запрет рабочих организаций и самодеятельности во имя принципов полицейской идеологии. Министерство внутренних дел не могло мириться даже с тем, что наблюдение за рабочей жизнью и нуждами возложено на чиновников Министерства финансов; оно не раз поднимало вопрос о передаче их в свое министерство.
Это было опасной постановкой вопроса. Выступая в роли всемогущего устроителя жизни, государство брало на себя ответственность за все, чем рабочие могли быть недовольны. Оно претензии рабочих против хозяев благодаря этому окрашивало «политическим цветом»; рабочего вопроса оно не разрешило, но защиту рабочими своих интересов против хозяев превратило в борьбу против власти.
Постепенное превращение фабрик в излюбленный плацдарм политической пропаганды произошло на глазах моего поколения. Раньше этого не было. Политические агитаторы стремились в деревню, но в ней они терпели крушение; она была совершенно невосприимчива к политическим лозунгам и в самодержавии видела не врага, а защитника. Но по мере того, как росло социальное значение рабочего класса, как вырастал капитализм, открывалось новое поле для работы самоотверженных агитаторов, которые в политической работе среди этого класса видели призвание, для которого готовы были жертвовать жизнью. Их успех им дался не даром; много молодых жизней было погублено на этой работе, но ее результаты остались.
В начале 1890-х годов началось экзальтированное увлечение марксизмом; оно захватило и взрослых, и всю «действенную и жертвенную» молодежь, для которой социал-демократия сделалась «верой». Началось сближение студентов и фабрики. Помню восторги, когда первый раз на какой-то студенческой демонстрации появились «рабочие». Сам я был тогда адвокатом, но эти восторги доходили и до меня. Казалось, что интеллигенция для своих политических стремлений нашла, наконец, новую почву в рабочей среде. Знаменем этого явилось создание в 1898 году организованной Социал-демократической рабочей партии, выпустившей свой Манифест, принадлежавший перу П. Б. Струве[395]. А правительство, стараясь оградить рабочую среду от всякой политической агитации и мешая поэтому легальным влияниям, само создавало на фабриках фактическую монополию подпольной социал-демократической пропаганды.
Постепенное развитие социал-демократии в рабочей среде могло не казаться опасно. Перед ней лежал длинный путь. А по мере своих успехов социал-демократия повсюду становится менее непримиримой. Завоеванные рабочими достижения, накопляемые материальные средства, приобретаемое влияние примиряют социал-демократию с основами строя, против которого она сначала боролась. Мечта о социальном перевороте превращается в стремление к эволюции. Но для этого нужно, чтобы социал-демократия в рамках капитализма имела реальные достижения, чтобы ей было и чем в нем дорожить, и на что в нем надеяться. Но именно в России этого не было. Социал-д