Если поражение, полученное от Японии, привело к благу России, то потому, что пораженцем был не народ, а только большинство интеллигентского русского общества. Зато оно в своем пораженчестве шло очень далеко. У меня в памяти застряло воспоминание. Я был у М. Горького в день начала войны с Японией. Я сообщил ему весть о ночном нападении на наши суда. Он пришел в буйный восторг: война! Он радовался этой войне не потому, что ожидал нашей победы; напротив, он не сомневался, что это начало революции, полной анархии в государстве. «Вы увидите, — говорил он, — будут взрывать фабрики, железные дороги, жечь леса и помещиков и т. д.» Так смотрел на предстоящий нам военный разгром один из тогдашних властителей дум нашей радикальной общественности. Зато настоящий народ смотрел совершенно иначе. Он войны не понимал и, конечно, ее не хотел, но и нашим неудачам не радовался; он не видел в них поражения только правительства. Он с нетерпением ждал наших побед, и наши политические вожди опасались, что победы могут его развратить, примирить с нашей властью. Я помню свои встречи с крестьянами и откровенные разговоры с ними; они не понимали, зачем мы воюем за «арендованную землю»[452], но зато хорошо чувствовали, что «наших бьют», оскорблялись и огорчались нашим неудачам; злорадствующих слов при них никто произнести не решился бы. Они не оправдали предсказания Горького; не начали жечь фабрик и взрывать железные дороги. Это здоровое народное настроение и могло привести к тому, что военные неудачи 1904 года заставили провалившуюся власть уступить, т. е. заставили ее поверить народу, его благоразумию и патриотизму. Либерализм пожал свою жатву на чужом настроении.
Вот почему здравая тактика, даже продиктованная тем холодным расчетом, от которого по малодушию Струве отрекся, должна была бы побудить русскую общественность не терять в эти минуты своей солидарности с народными чувствами. Я говорю только о нашей излюбленной «тактике». Ибо если бы в это время передовая общественность и по существу была настроена иначе, и свой главный фронт видела бы не против самодержавия, а за Россию, то все события после 1905 года пошли бы иначе. Поведение либерального общества в этот решающий год оказалось бы иным и принесло бы иные последствия.
Так «освободительное движение» закончило деформацию русского либерализма. Бисмарк говаривал, что ничто так не развращает политических партий, как долговременное нахождение в оппозиции. Ведь в конституционных странах даже краткое пребывание во власти многому учит; а возможность к ней снова вернуться удерживает оппозицию от слишком односторонней критики и слишком легкомысленных обещаний. Это кладет на партии отпечаток серьезности. В России либеральное течение казалось обреченным быть вечною и безнадежною оппозицией. Либерализм стал, по существу, оппозиционною категорией. Либеральная власть с либеральной программой казалась в России «contradictio in adjecto»[453]. Даже в эпоху либеральных реформ, как в шестидесятые годы, либералы не переставали вызывать подозрение власти. В нашей истории они проскакивали временным метеором и часто в замаскированном виде.
Это издавна развращало идеологию либеральной общественности, отчуждало ее от власти, заставляло в ней видеть природного врага и, как последствие этого, приучало к систематическому осуждению всех начинаний, исходивших от власти, к предъявлению к ней требований заведомо неисполнимых. Русский либерализм давно этим страдал, как профессиональной болезнью. Но «освободительное движение» все эти свойства либерализма усилило и обострило. Борьба, направленная на свержение самодержавия какой угодно ценой в союзе с какими угодно союзниками, оказалась такой развращающей школой, что либерализм вышел из нее неузнаваемым. Либеральные деятели прежнего типа, которые еще верили в разумность и добросовестность исторической власти, готовы были сотрудничать с нею для совместного проведения либеральных реформ, стали исчезать с политической сцены. Одни отходили от всякой политики или, боясь Ахеронта, уходили в охранительный лагерь; другие по необходимости усваивали новую идеологию освобожденцев. Прежнего, знакомого типа либерального деятеля, которые бывали у власти, больше не оставалось. Освободительное течение их уничтожило и похоронило.
Это имело роковые последствия для результатов победы над самодержавием. Среди передового русского общества было много честных и хороших людей; было много знаний, талантов, энергии и бескорыстия. Но в нем не было ни уменья поддержать власть на хорошем пути, ни способности самому управлять государством. Этого не могли делать партии, который заключили союз с Ахеронтом и уступали во всем антигосударственным силам; партии, для которых всякое соглашение с властью казалось изменой. Для либералов, воспитанных освободительным движением, создалось безвыходное положение. Они не могли стать правительством при монархии; этого не позволяло их отношение к Ахеронту. А когда, как в 1917 году, их привел к власти сам Ахеронт, он их тотчас и смел. Так освободительное движение обрекло на бессилие будущих победителей самодержавия; они могли привести к революции, но либеральной власти создать не могли.
И что хуже — они этого не понимали; не понимали, насколько им самим нужно соглашение с властью для защиты себя от своих новых друзей и союзников. Они не понимали, что та максимальная программа, с которой они свергали самодержавие, не может в случае победы стать программой правительства. Они еще не научились тому, что даже партийное правительство принуждено к компромиссу с побежденным им меньшинством, что программа партийного правительства не должна быть непременно программою партии. Опыт научил этому на Западе. А у нас еще наивно считали, что выборы по четыреххвостке выражают всегда настоящую волю народа и что всякая партия, пришедшая к власти, должна считать свою программу для себя обязательной. Компромисс — основа конституционной жизни на Западе — нам казался изменой.
Так освободительное движение сыграло в нашей истории двойственную роль. То, что оно сломило самодержавие, которое само гибло и в своей гибели могло унести с собою Россию, — историческая заслуга его и его вожаков. Стоит представить себе, что бы было, если бы самодержавие существовало во время Великой войны! Освободительное движение было счастливой страницей нашей истории и дало России шанс к ее возрождению. Но оно в то же самое время было болезненным процессом, каким бывает затяжная война. Последствия такой войны даже для победителей изживаются очень нескоро. Для России было бы гораздо полезнее, если бы ее развитие шло медленно по мирным путям шестидесятых годов, т. е. инициативою исторической власти, пока самодержавие без скачков и потрясений, «самотеком», не превратилось бы в конституционную монархию. Это был бы более длинный и более серый процесс, без ярких красок и драматических эпизодов; это был бы один из тех скучных периодов, которых не любит история. Война всегда кажется интереснее и остается в памяти дольше, чем события мирного времени, как болезнь заметней, чем прозаическое здоровье. Без «освободительного движения» не было бы популярных любимцев и тех военных легенд, которые выдаются за правду. Герои мирного времени совершенно другие, для поверхностных взглядов толпы — незаметные. В военное время легче блистать и составлять себе громкое имя, иногда без всякого права на это.
Россия в начале XX века пошла этой эффектной, но полной соблазнов дорогой. В истории надо искать причин, а не виноватых. Причиной этого злополучного уклона нашей новейшей истории было самодержавие. У него все было в руках, чтобы обойтись без войны. Примирение власти и общества, возвращение самодержавия на героический путь Великих реформ зависели тогда от него. Последний несчастный наш самодержец этого не захотел и сам начал войну со страной.
Он был побежден, но тогда, когда все было в руках его победителей, они уже не сумели этой победой воспользоваться. Долгая война их развратила, и они не смогли заключить разумного мира.
Так самые последние годы монархии стали поучительны и драматичны; они напоминают двух непримиримых врагов, которые схватились на краю обрыва, в который и свалятся вместе. Но до 1905 года Россия была полна оптимизма. Самодержавие проигрывало тогда неправое и безнадежное дело. Как у всех обреченных режимов, все оборачивалось против него. Его губили не только враги, не только безрассудные льстецы и поклонники, которые больше всех в гибели его виноваты. Его помимо воли губили и те разумные люди, которые указывали ему верные пути для спасения. Ибо если такие советы отвергнуты или не доведены до конца, то они наносят режиму последний удар. И людей, которые не могли спасти режима потому, что их не послушали, обвиняют тогда в том, что они его погубили. Все это мы увидели в последние годы самодержавия.
Отдел третий. Уступки и падение самодержавия
Глава IX. Витте как идеолог либерального самодержавия
Первым человеком у власти, который понимал, в какой тупик заводят самодержавие его слепые сторонники, который сделал попытку вернуть самодержавие к его историческому долгу перед Россией, но вместо успеха ускорил развязку, был С. Ю. Витте.
Витте был одной из тех самых замечательных фигур последнего времени; ее можно назвать и трагической. Даже его враги признавали его исключительные государственные дарования. О нем вспоминали всегда, когда ждали чуда; его одного считали на это способным. Никто не может отрицать и следа, который его короткое пребывание у власти оставило в жизни России. А между тем у нас, где государственных людей оказалось так мало даже среди тех, кто сам был о себе очень высокого мнения, Витте оказался всеми отвергнутым. После его падения все боялись его возвращения к власти; пустые слухи об этом заставляли тревожиться. Когда он умер в начале войны