мелких землевладельцев для Витте было предпосылкой тех политических перемен, о которых в то время мечтал свободолюбивый либерализм.
В этом пункте обнаруживались и сходство, и разница между Витте и либеральной общественностью. Витте не находил, что очередная задача момента есть замена самодержавия конституцией. По его мнению, нельзя было вводить конституционный строй в стране, где большинство населения еще стоит вне общих законов. Пусть история знала олигархические конституции, в России для них не было почвы. Говорить о конституции раньше, чем покончено с крестьянской сословностью, значило не понимать необходимых для конституционного строя условий. Начинать надо с крестьянского освобождения. Зато когда самодержавие эту свою историческую задачу исполнит и освобождение доведет до конца, тогда Россия сама собой придет и к конституции. Витте был чужд национального мистицизма, веры в российскую самобытность, которая будто бы с конституцией никогда не помирится. «Почему вы думаете, — говорил он Шипову еще в 1902 году, — что русский народ какой-то особенный? Все одинаковы, как англичане, французы, немцы, японцы, — и русские. Что хорошо для одних, почему не будет хорошо для других? Разве в государствах с представительной формой правления дело хуже идет?»[463][464]
Понятно, что правые, которые стремились заморозить Россию, сохранив навеки ее прежний сословный уклад, ненавидели Витте. Он был для них опасным врагом. Но и либеральное общество, которое программе Витте о крестьянах не могло не сочувствовать, его все-таки считало чужим. Их разделяло отношение к самодержавию. В ту суровую эпоху представители либеральной общественности сами не смели публично заявлять себя конституционалистами и, напротив, уверяли, будто режим 1860-х годов самодержавию не противоречит; никто поэтому не стал бы требовать конституционных заявлений от Витте. Но либерализму об этом щекотливом вопросе полагалось молчать; ставить его могли господа вроде Грингмута для провокации. А Витте о нем не молчал. Несмотря на близость к либерализму, он заявлял себя убежденным сторонником самодержавия. Более того: он выступил его агрессивным защитником и в знаменитой записке о Северо-Западном земстве[465]во имя самодержавия отрицал наше земство. Эта позиция с его стороны была так противна всему, чего можно было ждать от человека либерального образа мыслей, что репутация Витте в либеральном лагере была этим подорвана. Этого мало; никто даже в искренность его не поверил, и записка явилась образчиком беспринципного коварства и двоедушия.
Сенсационность этой записки, излагавшей политическое credo Витте, превзошла эффект всяких революционных изданий. Она распространялась в бесчисленных копиях и была перепечатана «Освобождением». Современных читателей могло в ней прельщать и то, что она открыто трактовала о таком вопросе, как конституция для России, о чем в то время запрещалось и думать. Но значение ее было не в этом. Записку и сейчас можно прочитать с неослабевающим интересом. В ней много правды, которую раньше обе стороны старались скрывать. Эту правду Витте разоблачал без стеснений, ходил всем по ногам. Не знаю впечатления, которое рассуждения Витте произвели в правом лагере, ведь официальную политику власти он в своей записке судил тоже без снисхождения. Но помню недоумение в левом общественном лагере. Витте показался изменником, который ради карьеры скрыл или предал свои либеральные убеждения. Иные стали искать более хитроумных объяснений. В разговоре с Д. Н. Шиповым В. К. Плеве изложил официальное понимание этой записки: «Она была-де направлена не против земства, а против Горемыкина; ни один министр больше Витте не убежден в необходимости общественной самодеятельности»[466]. Для Д. Н. Шипова это объяснение показалось неубедительным. Он не без простодушия рассказал, что, прочтя записку два раза, пришел к двум выводам, совершенно обратным; подумал сначала, что записка направлена против земства; прочтя второй раз, убедился, что главной целью ее было доказать необходимость конституции для России и что только из-за осторожности Витте не решился сказать это прямо[467][468].
Психологически такие суждения были естественны; но оригинальность самого Витте в том, что в записке он был только искренен и говорил то, что действительно думал. Этим он расходился как с официальным миром, так и с либеральной общественностью.
Плеве был прав, что Витте — горячий сторонник свободы и общественной самодеятельности. Это он не только доказал практикой своего министерства; в записке он это начало горячо защищал и теоретически. Он с горечью клеймил власть, которая борется с обществом, боится его вместо того, чтобы привлекать лучшие силы его на служение государству. Власть, по мнению Витте, должна как можно меньше посягать на свободу общественной деятельности. Чем власть сильнее, тем больше свободы она может дозволить; а так как самодержавная власть самая сильная власть, то именно она наиболее полно должна обеспечить свободу — таково было убеждение Витте.
Признание необходимости «свободы» для общества не мешало Витте заявлять себя противником земства. Это кажется противоречием. Но для Витте это было очень понятно. Идея земских учреждений совсем не в «свободе». Земство — проявление иного начала. Оно не свободная, а обязательная, принудительная организация; у земства государственные права и обязанности. Оно выросло не из принципа свободы, а из принципа «народоправства», а этот принцип действительно с самодержавием несовместим. Поэтому в самодержавном государстве земство существует как инородное тело; между самодержавием и им фатально происходит борьба. Земство, как представитель народовластия, естественно старается свою компетенцию расширить и к верху, и к низу и добивается «конституции». А самодержавие, поскольку в этом оно уступать не желает, с таким стремлением борется. Надо быть в политике последовательным и честным. Если самодержавие хочет конституции, пусть оно к ней ведет через земство и помогает земству расширяться и укрепляться в стране; если же оно конституции не желает, пусть не провоцирует страну земством. Как очень цельный и логический ум, Витте до болезненности был чувствителен к непоследовательности; она так глубоко его задевала, что казалась неискренностью. В самые трагические минуты нашей истории (знаменитый доклад 17 октября 1905 года) он настаивал именно на ней для государственной власти[469]. Только это он говорил и в записке о земстве. «Будьте честными, — в общих чертах писал он, — хотите конституции — покровительствуйте земству; хотите сохранить самодержавие — не лукавьте и не вводите земства только затем, чтобы на него же обрушиться. Земство вовсе не необходимо для удовлетворения местных нужд; местное управление можно поставить совершенно иначе и нисколько не хуже. И единение власти и общества можно удовлетворить по-другому. Источник популярности земства в России в том, что оно осуществляет начало народоправства, является зародышем, из которого вырастет конституция. Если власть этого хочет — пусть выращивает этот зародыш. У нас поступают не так: построив земство на этом начале, государство с его развитием борется. Отсюда вечный антагонизм администрации и земства; вместо сотрудничества — подвох их друг под друга, развращающий и власть, и общество, нездоровая атмосфера, при которой общественная деятельность уважается, только если она направлена против правительства, а в заслугу местной администрации вменяется наибольшая придирчивость к тому же самому земству»[470].
Едва ли теперь это нужно оспаривать. Либеральное общество действительно ценило земство не столько за результаты его работ на благо местного населения, сколько за практическую конституционную школу. Только тогда раскрывать этого секрета было нельзя; свои конституционные надежды общество принуждено было замалчивать и проповедовать совместимость земства с самодержавием. Витте поступил против традиции, грубо разрушив эту иллюзию. Он сделал то, что у нас очень поспешно называлось «доносом», сыграв на руку противникам Великих реформ. Это было так непохоже на Витте, что если одни в этой записке увидели подвох под Горемыкина, то другие, как Шипов, предпочли усмотреть подвох под самодержавие.
Либеральная общественность иначе смотреть не умела. У нее были кумиры, которым она ни при каких условиях не изменяла; они были для нее дорогими символами, были легальными воплощениями «народоправства». К таким кумирам принадлежали суд присяжных и земство; мы не могли представить себе либерального деятеля, который решился бы отрицать суд присяжных или осуждать принцип земской реформы. И так как русское общество не могло считать Витте простым обскурантом, оно естественно обвинило его в двоедушии.
А между тем в этом вопросе было не двоедушие, а только разномыслие Витте с либеральной общественностью. Для общественности будущность России была связана с земством, а не с самодержавием. Общественность старалась развивать и расширять земскую деятельность, считая полезным, что эта работа подрывает самодержавие. Поставленную альтернативу она решила в пользу земства. Витте, в отличие от нее, был предан самодержавию и считал вредным все, что его дискредитировало и ослабляло. В этом пристрастии либерального и свободолюбивого Витте к самодержавию состоит интересная и даже загадочная черта его политической физиономии. И едва ли можно объяснить ее каким-либо одним доводом.
На первом плане в этом сказалось основное свойство виттевского склада ума — его практицизм, свобода от предвзятых теорий; на все он смотрел глазами «реализатора». Если бы не опасение слишком упрощенных объяснений, я бы сказал, что в этом сказывалась его профессия — железнодорожника. В своей работе он привык принимать обстановку так, как она сложилась вне его воли. Дорогу можно построить и через болото, и через скалы; нужно только знать, скала ли перед нами или болото, и не пытаться их переделывать. Пока