, страстный и прекрасный охотник, Сипягин был сделан из материала, из которого стряпали в старину предводителей [дворянства], а иногда и тех губернаторов, которые, предоставляя управление правителям канцелярий, занимались сами «представительством» и «объединением» общества. Пока государственная машина вертелась без перебоев, они могли казаться на месте, а тактом, воспитанностью и добродушием могли и смягчать ненужные трения. Политическая программа таких людей глубоко не шла; она сводилась к подчинению «священной воле монарха» и к борьбе против тех, кто покушался «умалить» самодержавную власть. У Сипягина вдобавок была та личная преданность государю, которая заменяла программу. Чувствительный ко всему, в чем можно было бы усмотреть покушение на прерогативы монарха, он зато органически не мог допустить, чтобы благо населения могло оказаться в чем-нибудь несовместимым с самодержавием. Он мог поддерживать реформу в крестьянском вопросе, если его убедить, что она не затрагивает интересов самодержавия и для него даже полезна. Сословные интересы дворянства в этом его остановить не могли бы. Сипягин принадлежал к тем отживавшим типам дворянства, которые в дворянских привилегиях видели не столько свою личную выгоду, сколько почетное средство обслуживать интересы страны. Мое поколение еще застало носителей этой старомодной идеологии. Они не походили на оппозиционный шаблон, по которому привилегированному классу полагалось быть паразитами, а преданность общему благу была монополией демократии. В благодушных баловнях жизни, которые не забывали и о нуждах других, было немало наивности, но и своеобразного шарма. Я видал в дворянских собраниях, как они возмущались стремлением большинства использовать свое положение, увеличить свои привилегии, как они негодовали на дворянские походы на казначейство или на Государственный банк, словом, как они сопротивлялись стараниям дворянства взять все, что можно, с политической ставки на верность «передового» сословия. Эти «идеалисты» дворянства редко выступали с речами; они не были мастерами говорить на многолюдных собраниях, да и во имя достоинства дворянства не хотели являться публично его обличителями; зато в кулуарных беседах, личным примером, влиянием, поведением и голосованием бывали живым укором дворянским дельцам.
Конечно, богатство, независимое положение людей этого типа, избавляя их от оборотной стороны «борьбы за существование», позволяли им больше думать о достоинстве своего положения, чем об извлечении из него выгод; эти условия делали для них легкой задачу себя не срамить. Но это вопрос другого порядка. Важно, что благодаря этому они могли не оставаться равнодушными к тому положению, в котором наше законодательство держало крестьян. А кроме того, верные патриархальным взглядам на жизнь, они сочувствовали зажиточным элементам крестьянства, «старичкам», как их тогда называли, а по новейшей терминологии — «кулакам»; они не считали разумным приносить их в жертву крестьянской демократии, «беднякам и середнякам». Их политическое провидение не шло так далеко, чтобы понимать, насколько крестьянское неравноправие неразрывно связано было с существовавшим в России государственным строем; насколько оно служило опорой самодержавию. Понять это люди вроде Сипягина были не в состоянии. Для них самодержавие казалось естественным защитником против социальной неправды; Сипягин пришел [бы] в ужас, если бы поверил, что явную социальную несправедливость надо было бы охранять в интересах самодержавия. Его преданность самодержавию побудила бы его приветствовать реформу, которая увеличила бы престиж самодержца в стране, вызвала бы к нему такие же благодарные чувства крестьянства, как в 1861 году. Эта сантиментальная психология создавала у Сипягина возможность общего языка с реалистом Витте, почву для соглашения с ним. На людей вроде Сипягина поневоле приходилось рассчитывать Витте в том классе, который тогда правил Россией; их помощь или по крайней мере нейтралитет были необходимы; иметь Сипягиных на своей стороне было для Витте гораздо полезнее, чем приобресть лишнего сотрудника из либерального лагеря.
И действительно, при Д. С. Сипягине, на которого для Витте было тем легче влиять, что он был связан с ним личной дружбой, Витте мог, наконец, сделать первый шаг в осуществлении своей крестьянской программы. Крестьянский вопрос сдвинулся с места. По высочайшему повелению 22 января 1902 года было образовано Особое совещание для выяснения нужд сельскохозяйственной промышленности и соображения мероприятий, направленных на пользу этой промышленности и связанных с ней отраслей народного труда[508]. Председателем Совещания назначен был С. Ю. Витте. Так скромно начиналась глубоко задуманная попытка вернуть самодержавие на дорогу реформ.
Объявленная программа работ Совещания носила характер технический, никого не пугавший. Но в эту программу, однако, могло быть включено почти все; оставаясь на почве высочайшего повеления, можно было поставить на обсуждение все главные вопросы нашей государственной жизни.
Сам Витте, как председатель, не собирался Совещания ограничивать. Он не скрывал, что в Сельскохозяйственном совещании предполагал поставить во всей полноте правовой крестьянский вопрос. Он настаивал на этом перед своими друзьями, членами Совещания; просил их об этом подумать и поднять вопрос в комитетах[509]. Так Витте смело брался за самый стержень тогдашнего социального строя. Витте оставался только последователен. В докладе по росписи 1897 года он этот вопрос уже публично поставил. Судьба доклада его показала, что этого было недостаточно. Было недостаточно и обеспечить себя со стороны недалекого министра внутренних дел. Так Витте решился привлечь на свою сторону помощь нашей общественности. Совещание получило право образовывать уездные и губернские комитеты, привлекать к работе всех тех, «участие коих будет признано ими полезным». Этим открывалось сотрудничество власти и общества в той форме, в которой Витте всегда считал это сотрудничество наиболее продуктивным. Этим правом Витте предполагал широко воспользоваться. Такой способ разработки мероприятий не применялся ни разу с воцарения Александра III. Общественность была привлечена к широкому обсуждению недостатков нашего строя и того, что надлежало теперь предпринять. Впервые после 1881 года вопрос был так поставлен перед Россией.
Я без особенного изумления прочел в статье Милюкова («Соврем[енные] записки», № 57), что значение этого «предприятия» Витте очень мной преувеличено[510]. Такое суждение характерно для политика позднейшей формации. Для представителей «освободительного движения» Витте и те, кто в этом вопросе готов был с ним следовать, значения не имели уже потому, что борьбы против самодержавия вести не собирались. «Освободительное движение» стало расценивать все явления только по этому признаку. Что реформа основ крестьянской обособленности повлекла бы за собой реформы и в земстве, и в суде, и в самой постановке государственной власти — об этом освободительное движение так мало думало, что в своей декларации, в 1-м номере «Освобождения», ограничилось требованием «конституции», а крестьянский вопрос уступало будущему русскому парламенту[511]. Даже когда оно поняло, что на одной поговорке «Долой самодержавие» крестьянства не привлечешь, оно, ставя крестьянский вопрос, позаботилось только о том, чтобы для тогдашних крестьян его решение было наиболее соблазнительно. При таком отношении к делу громадный план Витте ни интереса, ни сочувствия в наших политиках не возбуждал. Нужно добавить, что, по системе Особого совещания, «политики» остались в стороне; губернские и уездные комитеты не выбирались по четыреххвостке, и общественным слоем, который мог в них сыграть роль, были все-таки земцы. Это была лишняя причина, почему от этих комитетов, как от Назарета, политикам ничего доброго ожидать было нельзя[512]. Если бы попытка Витте удалась, русская общественность устремилась бы к разработке практических, жизненных тем, столь же разнообразных, какие были в 1860-е годы, а интеллигенция со своей поговоркой «Долой самодержавие» отклика бы в стране не нашла. План Витте мог оказаться преградой для той войны, которую «освободительное движение» повело через несколько месяцев позже. Он бы ее предотвратил, и при этом — к благу России.
Но зато, когда случилось иначе и самодержавие разрушило «предприятие» Витте, резко и грубо оттолкнув земскую среду, гибель этого начинания и эту лояльную среду превратила во враждебную[513]. Так самодержавие само создало себе тогда новых врагов. Если интеллигенция считала, что «освободительное движение» выиграно ею одной в союзе с Ахеронтом, то это самообольщение. Самый сильный удар по самодержавию произошел именно тогда, когда его бескорыстные сторонники от него стали отвертываться и присоединяться к интеллигентскому освободительному движению. Именно это его участь решило. И все это оказалось связанным с не доведенным до конца начинанием Витте.
Первые трения в Совещании, как и можно было ожидать, произошли на земской почве. Здесь обнаружилось разномыслие между Витте и Сипягиным. Витте предлагал привлечь к работам представителей земских собраний, Сипягин в этом предложении усмотрел направление, с которым надо было бороться. Государственные вопросы, по его мнению, не касаются земских собраний, а в качестве сведущих местных людей достаточно должностных лиц, представителей земских управ. Для возражения, впрочем, был выставлен более благопристойный предлог. Министерство внутренних дел находило, что в настоящее время нет необходимости запрашивать земские учреждения, так как они у