же были запрошены о нуждах земледелия и сельскохозяйственной промышленности в конце 1894 года Министерством земледелия. Это было одно лицемерие. В сопротивлении расширению земской компетенции состояла вся политика Министерства внутренних дел. Витте ей уступил. Его упрекали за это, но эту уступку нетрудно понять. Для Витте участие земства был все-таки второстепенный вопрос, а после его знаменитой записки выступать в защиту земств значило бы дать повод к дешевым нападкам. Конечно, они только бы показали непонимание того, что тогда Витте писал; но это не причина, чтобы им не был обеспечен успех. Витте, который сознавал, какую громадную реформу он затевал, какими последствиями она отозвалась бы на всех отраслях государственной жизни, считал бы тактической ошибкой расхождение с министром внутренних дел по такому частному вопросу. Устранение земских собраний не могло не вызвать негодования в земской среде, но это негодование ему казалось мелочью в сравнении с делом, которому клал почин. К тому же земские люди в комитетах все-таки были. Если бы ценой этой уступки он мог успокоить Сипягина, он счел бы это выгодной сделкой.
Едва ли надежды Витте на помощь Сипягина могли оправдаться. Это было слабостью позиции Витте. Воспитанный в школе самодержавия, он преувеличивал значение личных отношений, личного влияния, вообще «маневрирования» около трона. В противоречии со своим пониманием «непреложности законов государственной жизни»[514][515] он рассчитывал на возможность добиться успеха благодаря искусным ходам наверху. Крестьянское равноправие стояло в программе либерализма, а не дворянства. Задача провести эту программу руками Сипягина была бы политическим фокусом. Несмотря на дружбу Сипягина с Витте, другие влияния наверное бы оказались сильнее и Витте пришлось бы испытать разочарование в сипягинской помощи.
Но на какие влияния ни ставилась ставка, создание Особого совещания было все же попыткой самодержавия пойти не путем вынужденных и запоздалых уступок, а вернуть себе инициативу в проведении полезных и для общества желанных реформ, т. е. возвратиться на дорогу 1860-х годов. Попытка не удалась, ибо она хотела спасти самодержавие вопреки ему самому. Обреченное самодержавие этого не захотело. Тогда попытка обратилась против него, и создание сельскохозяйственных комитетов стало прологом к освободительному движению уже в кавычках.
Пришла ли эта попытка слишком поздно? Она почти совпадала по времени с выходом «Освобождения»; первый номер его вышел в июне того же 1902 года[516]. Но настроение широкого общества тогда было еще далеко от того, которое владело «вождями» освободительного движения. Если бы Витте смог свой план осуществить и самодержавие пошло бы по дороге реформ, обывательское население оказалось бы с ним. Самодержавие само оттолкнуло этот спасательный круг.
Второго апреля 1902 года, в самом начале работ Совещания, Сипягин был убит Балмашевым[517]. Его место на посту министра внутренних дел занял Плеве. Он олицетворял собой совершенно другие тенденции. Борьба Витте и Плеве явилась единоборством двух противоположных начал в самодержавии. Потому она представила такой политический интерес.
Плеве прошел трагической фигурой в нашей истории. Не знаю, кто стал бы его теперь защищать. Сам Витте к нему беспощаден. В своих мемуарах он передает отзыв Победоносцева; сравнивая Плеве с Сипягиным, Победоносцев сказал: «Сипягин — дурак, а Плеве — подлец»[518]. Смерть Плеве в свое время вызвала почти всеобщий восторг[519], не менее демонстративный и, конечно, более мотивированный, чем восторг от убийства Распутина[520]. Не было обвинений, которые бы на него не взводили, начиная с устройства им Кишиневского погрома[521], против чего с негодованием возражал А. А. Лопухин, и кончая провокацией Японской войны, чего не отрицает и Витте[522].
В борьбе с Витте Плеве, как и Витте, защищал самодержавие. Но Витте стремился его направить на проведение либеральной программы, которая страну бы с ним примирила и надолго вырвала бы оружие из рук его принципиальных врагов. Наоборот, Плеве не допускал изменения прежней политики, отстаивал неприкосновенность основ, на которых с 1880-х годов стало самодержавие. Он не хотел считаться с тем, что эти основы — сословность, государственный нажим на все развитие жизни — были причиной русской отсталости и не могли продолжаться вечно. Говоря теперешним языком, Витте хотел эволюции самодержавия, Плеве с нею боролся[523]. Один был оптимистом, другой — пессимистом. Им было суждено в какой-то момент друг с другом сразиться.
Свою политическую позицию Плеве защищал с большой энергией. Он не боялся создавать себе врагов и их не щадил. Он был и последователен. Он один имел смелость доказывать, что увеличение крестьянского землевладения вредно и что поэтому нужно сократить деятельность Крестьянского банка[524]. Про Плеве можно сказать, что он не вилял и взглядов своих не скрывал. Он бился с открытым забралом.
Но если политическая позиция его совершенно ясна, то личность его для меня остается загадкой. Я никогда с ним не говорил, только один раз видел его издали в поезде и впечатлений от него не имею; я жил в среде людей, которые не могли быть к нему беспристрастны. И я затрудняюсь сказать, что им руководило. Он не был похож на слепого фанатика. Был человек умный и трезвый, занимавший в течение жизни разные политические позиции[525]. Победоносцев, по словам Витте, назвал его «подлецом», но это ничего не доказывает; тот же Победоносцев сказал как-то Витте: «Кто ныне не подлец?»[526] В его устах этот отзыв значил не много; он не прощал Плеве уже того, что он когда-то был сотрудником Лорис-Меликова. Но самое любопытное в личности Плеве — это то, что он понимал обреченность самодержавия, которое он защищал. Характерны и, я бы сказал, драматичны те откровенности, которые он решился доверить Шипову; они свидетельствуют, между прочим, о том уважении, которое нельзя было не чувствовать к этому человеку. В первом разговоре Плеве с Шиповым, в июле 1902 года, он сказал ему следующее: «Я полагаю, что никакой государственный порядок не может оставаться навсегда неизменным и, очень может быть, наш государственный строй лет через 30, 40, 50 должен будет уступить место другому (прошу вас, чтобы эти слова мои не вышли из этих стен); но возбуждать этого вопроса теперь, во всяком случае, не своевременно; исторические события должны развиваться с известною постепенностью»[527][528]. А через 2 года, в разгаре освободительного движения, когда уже после победы над Витте Плеве сообщал Шипову о его неутверждении председателем губернской управы[529], он о том же вопросе говорил в иных выражениях. «Я не могу не согласиться, — говорил он, — что мы к этому идем и что разрешение этого вопроса дело недалекого будущего, но вопрос этот может быть разрешен только сверху, а не снизу и только тогда, когда в этом направлении выскажется определенно воля государя»[530]. Как же себе объяснить, что при подобном понимании дела Плеве боролся с той эволюцией самодержавия, которая одна могла бы сделать переход к другому строю безболезненным? Было ли это с его стороны простым угождением государю, заботой о сохранении портфеля? Мне потому этому трудно поверить, что этой политикой Плеве возбуждал против себя опасных врагов, которые имели доступ и к государю; угодники идут по линии наименьшего сопротивления. Плеве не останавливался ни перед какими опасностями. Поэтому ни угодничество, ни политическая слепота недостаточны для объяснения политики Плеве. В основе ее лежала та трагедия нашего положения, которая кое-кем уже сознавалась в то время. Плеве мог понимать, что самодержавие своей властью поступиться не хочет и что поэтому попытка либеральных реформ ему не по плечу и не по силам и его приведет к катастрофе. Если он не хотел отстраниться и предоставить свободу событиям, если он считал нужным свой долг перед государем исполнить, ему оставалось одно — стараться выиграть время и защищать существующий строй, как защищают обреченную крепость. Враги были и возникали повсюду; Плеве не боялся открытых противников, которые вели против самодержавия прямую атаку; ее он считал возможным отбить, как в 1880-х годах в должности директора Департамента полиции отбил атаку того, прежнего времени. Это воспоминание впоследствии вводило его в заблуждение. Он поэтому гораздо больше боялся тех, которые могли увлечь самодержавие на путь либеральных реформ, на которые он нашу страну и общество, а вероятно — и монарха, способными уже не считал. По этим спасителям он бил с ожесточением приговоренного к смерти бойца, озлобляясь в борьбе, но твердо решившись не уступать им ни пяди и реформ не допускать. И в этом фигура всем ненавистного Плеве была не лишена не только трагизма, но и своеобразного героизма.
Таков был тот главный противник, который в начале XX века столкнулся с Витте в его попытке направить самодержавие на другую дорогу. Борьба Витте и Плеве была той же борьбой двух основных путей самодержавия, как борьба Лорис-Меликова и Победоносцева в 1881 году