[569]. Вот как встретили руководители «освободительного движения» примирительный курс Мирского. Они в нем усмотрели опасность слишком раннего мира, а мириться совсем не собирались.
Политическое положение было гораздо сложнее, чем казалось благодушному Мирскому. Его уже начали поносить и справа, и слева. А он не был крупным политиком, преисполненным веры в себя, способным других увлекать. Он должен был найти себе опору в общественном мнении. Конечно, он не мог принять программу «освободительного движения», с ее Учредительным собранием по четыреххвостке. Осуществить ее могла бы только победоносная революция. Он же по своим личным симпатиям был, как и Витте, сторонником только либерального самодержавия; но если Витте, как человек исключительно крупный, имел для такого самодержавия свою программу, то у Мирского ее еще не было. Инициативу реформ он из своих рук выпускал, предоставив свободу общественности свои пожелания высказать.
«Освободительное движение» их давно объявило. Но в этот момент на сцене появилась другая, более разумная и практическая сила — русское земство. Если эта среда и имела много нитей, связывавших ее с «Союзом освобождения», то тогда она еще с ним не слилась, а могла выступать самостоятельно. Но нетрудно было увидеть, что и она была уже не той, какой была раньше. Программные слова Мирского о доверии к земству, конечно, в нем отклик нашли. Тогда последовала первая земская демонстрация, проявление негласного Земского объединения. Шли сессии земских уездных собраний, и на них всех принимались приветствия Мирскому с напоминанием слов о «доверии» и о том, что должны значить эти слова. Все это было вполне лояльно, но уже очень внушительно. Но этого мало. Бюро Земского объединения, которое со времени разгрома при Плеве ни разу не собиралось, решило созвать общее совещание на ноябрь 1904 года и поставить на его обсуждение ряд политических общих вопросов. Созывом этого совещания земцы только возвращались к традиции, нарушенной Плеве. Мирский не только не хотел ей мешать, но [и] счел нужным пойти дальше прежней терпимости. Узнав про предстоящий съезд от С. Н. Гербеля, занимавшего должность начальника Управления по делам местного хозяйства[570], а раньше, в качестве земца, бывшего членом таких совещаний, Святополк-Мирский по собственной инициативе испросил на него Высочайшее разрешение. Если вспомнить, что Д. Н. Шипов был не утвержден председателем губернской управы за работу по созданию Земского объединения, то такой жест со стороны нового министра внутренних дел был знаменателен. Он действительно возвещал наступление новой эры в отношении правительства к земству. Но этот шаг привел земцев в смущение. Во-первых, Высочайшее согласие на съезд не могло не помешать ставить вопрос чистой политики. И, главное, при официальном характере совещания им было бы трудно сохранить прежний состав.
Я уже указывал раньше, как объединение официальных представителей земских управ переродилось в собрание «единомышленников», представителей либерального направления в земстве. Заменить этих людей председателями губернских управ значило бы вынуть из этого своеобразного учреждения душу. Шипов в своих воспоминаниях передает о разочаровании земцев, когда они про свою «победу» узнали; передает и свою собственную интересную беседу об этом с министром[571]. Святополк-Мирский указывал, что именно вопросы общей политики правильней обсуждать в собраниях уполномоченных представителей земств. Шипов этого не оспаривал. Он ссылался только на то, что время не терпит; что правильной Общеземской организации нет по вине самого Министерства внутренних дел, что вместо нее пока есть суррогат, и с ним надо мириться. Если бы земцы были искренни, то они должны бы были признать, что более дорожат тем частным совещанием, которое обеспечивало гегемонию либерального направления, чем официальной организацией, которая рисковала бы выдвинуть других руководителей.
Политическое расхождение земцев и их представительства свою роковую роль сыграло позднее. В 1904 году это еще не сознавалось; Шипов и Святополк-Мирский думали только, как им выйти из того неловкого положения, в которое неосторожно испрошенное Высочайшее соизволение Святополк-Мирского ставило. В переговорах, которые велись между ними, были новы предупредительная уступчивость министра внутренних дел и непреклонность земцев. Земцы не захотели сделать ни единой уступки, о которых Мирский просил: ни в сроке съезда, ни в программе, ни хотя бы в месте созыва. И так как было, очевидно, невозможно придать Высочайшим согласием официальный характер собранию лиц неуполномоченных, то оставалось продолжать считать съезд собранием частным. Мирский должен был признаться государю, что ввел его в заблуждение. Он это сделал. Этим он показал, что дорожил земской поддержкой, что его слова о доверии не были только словами. Но земцы, которые для того, чтобы выручить Мирского, не согласились отложить съезда на несколько дней, показали, что им не дорожили. Это было характерно для новых отношений власти и общества. И типично отношение к этому эпизоду «Освобождения». Он вызвал в нем только насмешки над Мирским. П. Милюков в статье «Фиаско „нового курса“» вышучивал «плачевную роль, которую сыграл по отношению к съезду либеральный министр внутренних дел». «Бедный, бедный министр; он не знал, что по нынешнему времени нельзя уже злоупотреблять фразами о „доверии“ к обществу… Князь Святополк-Мирский честный человек; пусть же он не берет на себя двусмысленной роли и, если не хочет быть активно честным, пусть останется честным хотя пассивно… Пусть уходит — и пусть уходит скорее, чтобы дать место другим, чтобы открыть простор для нового эксперимента… Во всяком случае, нам, которые ничего не ожидали от „нового курса“, его скорая ликвидация может быть только желательна»[572].
Вот как освободительное движение относилось к политике Мирского.
Земцы, к счастью, этими настроениями проникнуты еще не были. Политические руководители остались при своем остроумии. Совещание земства собралось и, как должно было признать «Освобождение», превратилось, несмотря на свой частный характер, в «историческое событие громадной политической важности»[573]. Это не преувеличено. Впервые и вернее, чем когда-либо позже, здесь прозвучал голос зрелого русского общества.
На съезд собралось все, что было лучшего в земстве[574]. Съезд был не многолюден, около 100 человек. Были и председатели управ, и предводители, и просто выборные гласные. Все были земские люди. Фронт присутствовавших был все же очень широк; здесь были и идейные защитники самодержавия, как Д. Н. Шипов, и старые конституционалисты, как Петрункевич и Родичев. Они в то время могли еще делать общее дело и иметь общий язык, как и в «Беседе», и большая половина членов этого съезда действительно принадлежала к «Беседе».
После трехдневного совещания (7–9 ноября) съезд принял программу, изложенную в 11 пунктах[575]. Это та самая программа, которая была принята земцами на шиповском совещании в мае 1902 года и за которую всем был объявлен высочайший выговор. Она — логическое развитие реформ 1860-х годов, крестьянской, судебной и земской; классическая программа русского либерализма, не терявшего надежды на «увенчание здания», но и не ставившего его непременной предпосылкой. В 1902 году на этой программе могла бы состояться совместная работа либерального общества и правительства, чего тогда испугался Плеве. Теперь, после двухлетней политики Плеве и пропаганды освободительного движения, даже Земское объединение этим удовлетвориться уже не могло. В мае 1902 года земцы говорили только о большей свободе печати. Теперь, в ноябре 1904 [года], именно земцы первые не в анонимных статьях нелегальных журналов, а открыто, за личной ответственностью, единогласно приняли пункт о народном представительстве.
Правда, единогласно высказавшись за представительство, земцы разошлись по вопросу о его полномочиях; против 71 голоса, поданного за конституцию, 27 голосов были за совещательный орган[576]. Но от этого мнение большинства вышло только определеннее. Может быть, именно благодаря этому разногласию точки на i были поставлены и стало ясно, что речь идет «о конституции». С другой стороны, было характерно для земской России, что даже идейные враги конституции прежнего самодержавия уже не хотели; и они признавали необходимость иметь выборный совещательный орган. В единодушном утверждении этого было первое значение съезда. Выставляя это требование, земцы уже отходили от программы, на которой могло когда-то состояться их соглашение с Витте. Политика Плеве плоды свои принесла. Впервые прежнее самодержавие было осуждено всеми земцами, и большинство их требовало уже конституцию. Подобного поступка со стороны русских земств в истории его еще не было.
Но в этом съезде была другая особенность, не менее важная, но, конечно, гораздо менее оцененная общественным мнением. Земский съезд громадным большинством высказался за «конституцию», но одновременно с этим показал, что революционного переворота не хочет. И в этом отношении с освободительным движением он разошелся. Лозунг «освободительного движения» его не увлек. Учредительного собрания он не только не требовал, но его единогласно отверг. Противником его выступил даже такой человек, как Ф. Ф. Кокошкин; он отметил в своей речи, что учредительные собрания образуются только в эпоху анархии, что желательно, чтобы новый порядок был сразу установлен верховной властью