[577], т. е. чтобы конституция была октроирована.
Именно этот характер Земского съезда и сделал его событием историческим. Он заслонил все другие события. Помню, как через несколько дней после этого съезда я был в Петербурге, где вместе с Ф. Плевако вел дело М. А. Стаховича, обвинявшего в клевете кн[язя] Мещерского. Этот еще начатый при Плеве процесс возбуждал большой интерес в кругу светской общественности[578]. Оказавшись в центре процесса, я перевидал тогда много людей. Все было полно рассказами и надеждами, связанными с Земским съездом. Земство стояло на авансцене. Оно первое «потребовало» наконец «конституции». Но это было мало. Земская резолюция не была повторением «известной русской поговорки». Она была целой программой, достойной передового слоя общественности. И можно было видеть, как ушли за два года события. В 1902 году за программу без всякой конституции земства получили выговор и запрещение вновь собираться. А теперь, в 1904 году, несмотря на требование конституции, министр не отсылает земцев к прокурору, а их резолюцию докладывает государю. Если земцы нашли, наконец, либерального, понимающего их министра внутренних дел, то не менее отрадно было и то, что нашелся слой русской общественности, который мог понимать положение и сделаться опорою власти. Недаром Мирский, предлагая программу преобразований государю, взял за ее основание резолюцию Земского съезда, не исключив из нее и пункта о представительстве[579]. Это был новый опыт примирения власти с либеральной общественностью.
Правда, взяв за основание резолюцию съезда, Мирский ее взял в редакции меньшинства, предлагая не конституцию, а «совещательное представительство»[580]. Но ведь это было все-таки громадным шагом вперед; за меньшее когда-то слетел Лорис-Меликов, а позднее — Игнатьев. Любопытная и поучительная кривая событий. В 1902 году для примирения с обществом самодержавие могло не давать никакого представительства; в 1904 [году] совещательного представительства было уже недостаточно; миф о Сибилле, который в первом номере «Освобождения» так кстати привел Милюков, получил в этом хорошую иллюстрацию[581].
Было ли бы этой уступки достаточно? Сейчас это может быть только академическим спором. Возможно, что к совещательному представительству отнеслись бы так, как отнеслись позднее при Булыгине[582], т. е. увидели бы в нем только способ продолжать войну с самодержавием. Но одно несомненно. Объявление «представительства» в этот момент откололо бы от «освободительного движения» его наиболее зрелую часть и придало бы вес земской среде. Она стала бы самостоятельной политической силой, опирающейся на союз с государственной властью, а не идущей в хвосте революции. Но это уже академический спор.
Земцы показали себя и передовой, и разумною силой. Но усилиями «Союза освобождения» и безумной политикой Плеве уже было создано то широкое «освободительное движение» в кавычках, у которого были совсем другие программа и тактика. Резолюция Земского съезда им показалась малодушием или изменой. Лозунгом освободительного движения было Учредительное собрание по четыреххвостке, а земцы его отвергали; тактикой — обструкция и бойкот всех, кто бы хотел с самодержавием помириться, а земцы заключили соглашение именно с министром самодержавного государя. Среди самих участников Земского съезда некоторые считали, что уступили слишком много. Пример земцев, которые произнесли запрещенное слово, вынесли крамольную резолюцию и из которых никто не был ни арестован, ни сослан, показал руководителям движения, что можно идти дальше и вести свое дело, не приспуская знамен. Так сейчас же после съезда началась «банкетная кампания» с настоящими освобожденческими лозунгами — полным народоправством и Учредительным собранием по четыреххвостке[583].
Эта форма борьбы могла показаться смешной. Организаторы шутливо называли себя «кулинарной комиссией». В них было, действительно, много совсем несерьезного. На банкеты шли из любопытства, из снобизма, из моды. Шли люди, никакой политикой не занимавшиеся и нашедшие, что такая политика — занятие очень приятное. Страшные лозунги их не пугали; они над ними смеялись. Но смеяться не приходилось. Что подумали бы теперь в эмиграции, если бы узнали, что в России происходят банкеты, что на них произносят речи на тему «Долой советскую власть» и «Да здравствует Учредительное собрание»? Ясно стало бы, что большевизм побежден, если такую кампанию допускает. Но кампания была бы и сама своеобразным средством борьбы, организацией настроений и сил. То же было при самодержавии. Основные условия диктатур одинаковы. Их подрывает выражение свободного мнения. Банкетная кампания 1905 года для торжества освободительных лозунгов была показательна и полезна; она и готовила, и предвещала конец. Но зато мирной политике Земского съезда и Мирскому она только мешала. В своих «Воспоминаниях» Шипов говорит с огорчением, как «Союз освобождения» открытой им «банкетной кампанией» затруднил план земцев и Мирского[584]. Шипов в одном ошибался. Кампания была вызвана не излишней горячностью, не тем, что она не предусмотрела опасных последствий своих выступлений. Она была сознательной тактикой тех, которые в выступлении земцев усмотрели опасность, боялись продешевить, ибо хотели не примирения с властью, а войны до «полной победы». Но, с другой стороны, эта кампания была и на руку тем, кто пугал государя призраком революции, кто указывал на беспочвенность земцев, на то, что уступать им не стоит, а уступать разбушевавшейся «улице» и нельзя. А то, что и сами земцы, даже участники Земского съезда, были не чужды кампании, в которой провозглашался отвергнутый земцами лозунг — Учредительное собрание, позволило сомневаться в их искренности.
Но банкетная кампания была еще меньшее зло. Политика Плеве, которая была ударом по лояльному либерализму, поставила вопрос еще более остро. На кого либерализм должен был опираться? В 1860-х годах он вдохновил самодержавную власть и в союзе с ней провел все реформы. Теперь этого власть не хотела; либерализму пришлось искать совершенно противоположной, но для него бесконечно опасной опоры. Ибо в России были только две реальные силы: государственная власть и стихийная революция — Ахеронт. Освободительное движение, как я выше указывал, пошло к Ахеронту, и в то приблизительно время, когда земский либерализм торжествовал свой первый серьезный успех, представители освободительного движения в Париже заключили формальный союз с революцией. Этот союз заставил освободительное движение усвоить не только фразеологию, но и идеологию революции; оно должно было верить во всемогущество и непогрешимость четыреххвостки и в то, что революция все же желательна и лучше самодержавия. Помню, какие горькие споры эта «освобожденская» политика возбуждала в «Беседе». Но если там думали, как Шипов, что это только общественное нетерпение, в котором никто не повинен, то это было неточно; начинался настоящий «раскол». В самой «Беседе» были люди, которые были захвачены надеждой на новых союзников и верой в их силу. Со Святополк-Мирским своей политики они связывать не хотели и предпочитали идти новой дорогой. Чтобы этих людей вернуть к старинной либеральной идеологии, к позиции Земского съезда, необходима была наглядная победа этого либерального направления, успех политики Мирского. Одна такая победа могла удержать от большого сближения с революцией. Но события сложились не так. Спасительный замысел Мирского самодержавие ухитрилось превратить в новый удар по режиму.
Результатом Земского съезда и представления государю программы Мирского было издание высочайшего Указа Сенату 12 декабря 1904 года[585]. В нем все характерно для агонии погибающего режима.
Указ сам по себе представлял, несомненно, торжество либеральных идей. В нем была программа, принятая земцами еще на шиповском Совещании 1902 года. Она продолжала и заканчивала реформы 1860-х годов. На первом месте, как главное свое содержание, Указ возвещал завершение крестьянской реформы, имевшей целью сделать крестьян «полноправными свободными сельскими обывателями». Потом шли восемь пунктов, перечислявших развитие в либеральном направлении основных реформ 1860-х годов, земских и судебных учреждений. Указ касался вопросов веротерпимости, исключительных положений, вопросов национальных и, наконец, в соответствии с шиповским Совещанием устранял «излишние стеснения» в постановлениях о печати, предоставив ей возможность быть «правдивою выразительницею различных стремлений на пользу России».
Указ не скрывал, что все это было равносильно «крупному внутреннему преобразованию», которое «внесет в законодательство существенные нововведения»[586].
Словом, указ возвещал наступление эры реформ, был первым актом либеральногосамодержавия. Он возвращался к неудавшейся попытке Витте 1902 года. Естественно поэтому, что указ оказался тесно связанным с его именем. По крестьянскому вопросу указ привлекал к делу «отзывы и сведения, заявленные при исследовании в местных комитетах общих нужд сельской хозяйственной промышленности», т. е. результаты отнятой у Витте работы[587]. Разработку новых мероприятий он поручал Комитету министров под председательством Витте[588]