некоторых гласных разных губернских земств». На одну доску с этим собранием лояльных людей поставлена была банкетная кампания, названная «происходившими в некоторых городах шумными сборищами». С ними сопоставлялись, наконец, уличные «демонстрации целыми скопищами». Все эти явления различного смысла и веса объяснялись одинаково стремлением «внести смуту в общественную и государственную жизнь». Всему широкому общественному движению сообщение давало такую суммарную характеристику: «Такое движение против существующего порядка управления, чуждое русскому народу, верному исконным основам существующего государственного строя, старается придать означенным волнениям несвойственное им значение общего стремления. Охваченные этим движением лица, в забвении тяжелой годины, выпавшей ныне на долю России, ослепленные обманчивыми призраками тех благ, которые они ожидают от коренного изменения веками освященных устоев русской государственной жизни, сами того не сознавая, действуют на пользу не родины, а ее врагов»[599]. Ясно, что, прочитав «сообщение» и обещанные в нем меры репрессий, наше общество в нем усмотрело настоящие намерения власти, а в указе увидело только новый обман.
И что хуже, такое понимание было бы неверно. Сообщение и указ вовсе не были хитрой политикой, которая одних успокаивает лицемерными обещаниями, а других собирается задавить. Это были конвульсии обреченного режима, который мечется из стороны в сторону, одновременно хватаясь за взаимно себя уничтожающие средства. Около трона существовали две непримиримые группы, два противоречивых понимания задач самодержавия. Они друг с другом боролись и раньше, поочередно друг над другом торжествовали победу. Но при Николае II эти победы стали одерживаться одновременно и одновременно стали опубликовываться противоречивые акты. Указ 12 декабря и «Сообщение» были еще не последним и не самым разительным примером подобной политики.
«Сообщение» более всего ударило по Мирскому и по лояльному либеральному направлению. Чистые «освобожденцы» могли торжествовать. Новая вода хлынула на их мельницу. У меня стоит в ушах веселый смех Н. Н. Щепкина, который издевался над физиономией, которую должны иметь сейчас члены ноябрьского съезда: «Они гордились тем, что шли своим путем, не смешиваясь с общей массой, осуждали банкетные выступления и уличные демонстрации! Получили! А кн[язь] Святополк-Мирский, который принял земскую делегацию и положил ее резолюцию в основу проекта указа. В какую рубрику его занесло Сообщение» и т. д.
Да, для смеха поводы были. Самодержавие оказывалось неспособно себя спасать. Оно само гнало людей в освобожденческий лагерь. Над ним можно было смеяться, как смеются над врагом, который на глазах у всех неловким движением обрывает кусты, за которые он уцепился над пропастью. Но для этого смеха нужно было проникнуться настоящей военной психологией; ею постепенно и проникались.
Оскорбленный Мирский подал в отставку. Он не мог иначе поступить. Как можно было заставить его сохранить свое место! Но для полноты картины именно это от него и потребовали. Исказив, осмеяв, опозорив его политику, его все же формально сохранили у власти. Так попытка этого не сильного, но вполне честного человека была самодержавием превращена в смертельный удар по себе. После этого кончилась роль и лояльного земства. На сцене против самодержавия стояли только «освободительное движение» и Ахеронт.
После этого события развиваются логически и ускоренным темпом. Грозные слова «Сообщения» никого не устрашили, не остановили, ни Ахеронта, ни освободительного движения, ни лояльного либерализма. Но последний впервые, вопреки своей воле, вовлекался в оппозицию «самодержавию». Верные сторонники самодержавия стали догадываться, что во имя спасения самодержавия надо с теперешним самодержцем бороться. И повод для этого немедленно обнаружился.
«Правительственное сообщение», обвинив всех своих противников в том, что «они желают внести смуту в государственную жизнь», пригрозило ответственностью всем учреждениям, всем их представителям, которые позволят себе обсуждение «не относящихся к их ведению вопросов общегосударственного свойства». Этот грубо мотивированный запрет поставил дилемму: либо смолчать и согласиться с характеристикой, которая была дана «Сообщением», либо продолжать прежнюю линию и этим нарушить высочайшую волю.
Незадолго перед этим шли осенние сессии земских собраний; почти все принимали адреса с казенной просьбой о представительстве. Это превратилось в шаблон, который не волновал никого; от адресов не ждали практических последствий, но за них и не боялись репрессий. Теперь отношение власти к ним переменилось. В числе других обратилось к государю Черниговское земское собрание[600]. 9 декабря 1904 года на него последовал высочайший ответ. Ответ совпал по времени с теми четырьмя днями, когда государь уже дал согласие на представительство (7 декабря) и пока согласия назад не взял (11 декабря). Удивительно, что именно в эти дни, когда созыв представительства был предрешен, просьба о нем была государем заклеймена резкой отметкой в адресе: «Нахожу поступок председателя губернского собрания дерзким и бестактным; заниматься вопросами государственного управления не дело земских собраний»[601]. Хотелось ли государю показать себя педантом формальной законности и, удовлетворяя просьбу земств по существу, указать им все-таки, что это дело не их компетенции? Или, дав Святополк-Мирскому согласие, он в душе о нем пожалел и свое сожаление выместил на черниговском адресе? Как бы то ни было, высочайшая отметка раньше «Правительственного сообщения» показала, как встречено будет впредь предъявление подобных ходатайств[602]. Под свежим впечатлением этой отметки 13 декабря собиралось Московское земство.
Было показательно, как поступит оно. Председателем земского собрания был князь П. Н. Трубецкой, лояльность которого к государю была вне сомнений; губернатором был его beau-frère[603] Г. И. Кристи, который в силу родства мог иметь на Трубецкого влияние, а сам не только по должности, но и по личным убеждениям не мог сочувствовать либеральной демонстрации. После ответа черниговцам обращение к государю с такою же просьбою было уже ослушанием, «дерзостью и бестактностью», по выражению государя. Но бывают моменты, когда это становится патриотическим долгом. Так и был поставлен вопрос перед председателем, от которого зависело дело. П. Н. Трубецкой, единокровный брат знаменитых С. Н., Е. Н. и Г. Н. Трубецких, был честным и независимым человеком, но не боевой натурой; влияние выбравшей его дворянской среды для него могло быть решающим; идти в рядах ослушников царской воли было для него нелегко. И, однако, П. Н. Трубецкой на это решился. Помню то заседание земства, где на повестку был поставлен адрес государю с просьбой о представительстве. Губернатор открыл собрание и поскорее ушел, недовольный, не сказав ни слова привета. Проект адреса был прочитан Ф. А. Головиным. Он был принят без прений. Не помню, были ли голоса против него. Принятие земского адреса в этот момент было не пустой резолюцией банкетного зала; оно было серьезнейшим актом. Левая общественность не ценила того, что протест против самого государя вышел из лояльной среды, сохранял безупречную форму. В тот же вечер от левых я слышал упреки за почтительный тон, за включение в текст поздравления с рождением цесаревича[604] и т. д. Общественность не понимала, что главная сила адреса была именно в его лояльности, в том, что его подписал князь Трубецкой и приняли люди, в государственной зрелости которых у государя сомнения быть не могло. Это было подчеркнуто П. Н. Трубецким в его письме министру внутренних дел. Допустив принятие адреса, Трубецкой пал духом и хотел подать в отставку. Его друзьям пришлось успокаивать, разъяснять перед ним правоту его жеста; эти мысли были развиты в превосходном письме его же Святополк-Мирскому, которое едва ли Трубецкой сам написал, но которое соответствовало его настроению. Объяснив мотивы, которые заставили его не подчиняться распоряжению власти, Трубецкой указывал, что единственный путь избежать революции, на которую власть толкает русский народ, но которой народ вовсе не хочет, есть путь царского доверия к общественным силам. Он заявлял, что если «государь доверчиво сплотит около себя эти силы, то Россия поддержит своего царя и его самодержавную власть и волю». Тот факт, что неповиновение распоряжению власти исходило от сторонника самодержавия, который хотел представительством не ограничить, а укрепить самодержавие, было для государя аргументом более убедительным, чем банкетные речи. В самом обществе впечатление от письма было громадно. В тысячах списков наша общественность читала его нарасхват, с не меньшей жадностью, чем думские речи в ноябре 1916 года, т. е. накануне революции[605].
Московское земство было все же либеральной средой; слева его могли упрекать за «нерешительность», но не за слепую поддержку правительства. Но дух времени проникал в среду, которая до тех пор была опорой непримиримой правой политики. Я хочу напомнить один эпизод, который в моей памяти сохранился: адрес московского дворянства. В то время его считали победой реакции. Покойный Н. Н. Щепкин шутил, что это не поражение, а наша победа. Это принимали за шутку. Но в его парадоксе было более правды, чем он сам думал в то время.
Отдельные дворянские собрания не раз присоединяли свои голоса к земским в период, когда адреса следовали один за другим. Но уже после перелома политики, в конце января [1905 года], предс