страной на началах, Отечеству Нашему несвойственных». И Манифест кончался какой-то вымученной риторикой: «Да станут же крепко вокруг Престола Нашего все русские люди, верные заветам родной старины, радея честно и совестливо о всяком государственном деле в единомыслии с Нами. И да подаст Господь в Державе Российской: пастырям — святыню, правителям — суд и правду, народу — мир и тишину, законам — силу и вере — преуспеяние, к вящему укреплению истинного самодержавия на благо всем нашим верным подданным»[618].
Но в тот же самый день, как была опубликована эта утомительная элоквенция, общество прочло второй акт: высочайший рескрипт А. Г. Булыгину, каждая строчка которого Манифесту противоречила.
То, что Манифест называл «мятежным движением», в Рескрипте изображалось как похвальная «готовность народа поставить свои силы для усовершенствования государственного порядка». В ответ на эту готовность государь объявлял, что «отныне вознамерился привлекать достойнейших, доверием народа облеченных, избранных от населения людей к участию в предварительной разработке и обсуждении законодательных предположений»[619]. Это и было именно тем, что Манифест того же самого дня называл «посягательством на основные устои Государства Российского».
Одновременное опубликование двух этих актов создавало нечто комическое. Помню недоумение читающей публики: что это значило? Угрозы Манифеста уничтожались рескриптом; надежды, который мог вызвать рескрипт, подрывались Манифестом.
Во время июльского Петергофского совещания о булыгинской Думе государь в своей вступительной речи напомнил эти два акта, «связь которых, — по его словам, — не нуждается в пояснении»[620]. Это все, что он сказал по этому поводу. Вот преимущество государей: им вопросов не задают. Очевидно, никто и не улыбнулся. Но большего удара лично себе государь не мог нанести в глазах обоих лагерей, на которые тогда разделялась Россия. Государь отрекался от тех защитников своей власти, которые продиктовали ему Манифест; они чувствовали себя преданными тем, чью власть защищали. А появление этого второго акта свидетельствовало о слабости государя, о том, что испугать его можно. Это пошло на пользу «освободительному движению».
Но это было не все. Тем же днем опубликован был третий акт, наиболее скромный по форме, но наиболее действительный по содержанию: высочайший указ Сенату[621]. «Освободительное движение» в нем получило уже очень реальную помощь.
Этот указ предоставлял всем «верноподданным возможность быть непосредственно услышанным государем». В предложении проектов всяких государственных преобразований указ видел уже не «смуту», но «радение об общей пользе и нуждах». Указ обязывал Совет министров такие заявления не отсылать прокурорам, как было бы раньше, а рассматривать и обсуждать.
Чего рассчитывали добиться этим указом, который переворачивал все прежние представления о дозволенном и запрещенном? Очевидно, хотели открыть отдушину, дать безопасный выход накопившемуся недовольствию; это казалось шагом безобидным и успокоительным. Сначала мы сами особенного значения указу не придавали; некоторые находили даже унизительными обращаться к Совету министров. Но политические последствия этого указа были громадны. Он шел дальше рескрипта того же числа. Рескрипт обещал право совещательного голоса только «достойнейшим, доверием облеченным, избранным от населения» людям. Предполагалось нечто скромное, доступное только просеянным через горнило избрания людям; только им давался никого не обязывающий совещательный голос, право рассуждать о делах государства.
В указе Сенату эта осторожность была отброшена. Указ объявлял всем, всем, всем, что существующий государственный строй «пересматривается». Приглашал всех, всех, всех принять участие в его пересмотре и присылать свои предположения Совету министров. Никаких формальных условий для этого поставлено не было; как будто уже не было прежних строгих законов, ограничивавших право слова и право собраний; как будто уголовные статьи, которые карали за стремление изменить законный порядок, более не существовали. Сама верховная власть этим указом закладывала мину, которая должна была взорвать тот порядок, который она с таким упорством до тех пор защищала. Обывательская масса, чуждая политике или, по крайней мере, ничем бы для нее не рискнувшая, с высоты престола приглашалась к обсуждению самых острых государственных вопросов. Враги самодержавия этим получали помощь, на которую недавно не смели рассчитывать. «Освободительное движение» этим воспользовалось, и последствия этого быстро сказались.
25 июня 1905 года в «Освобождении» была опубликована любопытная Мемория Совета министров по поводу Указа 18 февраля[622]: «Население империи, — говорит мемория, — пожелало широко воспользоваться дарованным правом; частные лица стали группироваться в кружки, публично обсуждать указанные выше вопросы; то же самое имеет место в частных обществах и в заседаниях городских дум и земских собраниях, хотя закон до сих пор уполномочивал и тех и других заявлять ходатайства лишь о местных пользах и нуждах. Вопрос о пределах и степени допустимости этих собраний и совещаний и объем дарованных населению прав толкуются местными властями очень различно. Враги существующего порядка, пользуясь всякими поводами к преступной пропаганде, без сомнения, не преминут и в настоящем случае проявить свою деятельность».
Иначе, конечно, быть не могло, и было удивительно, если этого не предвидели. Но что же делать теперь? Взять назад или, по позднейшей терминологии, «разъяснить» указ? Мемория находит, что это опасно. «Умаление в чем-либо значения только что оказанной В[ашим] И[мператорским] В[еличеством] милости произведет тягостное впечатление на население». Но мемория не мирится с логическими последствиями того, что уже сделано. Она только заключает, будто власть недостаточно пользуется предоставленными ей правами по предупреждению беззаконий, и рекомендует ей впредь это делать; а если бы ее прав оказалось для этого мало, то можно будет их увеличить, для чего министру внутренних дел и юстиции предоставляется разослать циркуляры[623].
Такое никчемное решение показывало непонимание серьезности положения.
Указ Сенату, призывавший население высказываться об изменениях государственного строя в России, находился в таком противоречии с идеологией и практикой нашей государственной власти, что он должен был либо остаться мертвою буквою, либо своим применением изменить основы государственной власти. Но ему было трудно остаться мертвою буквою. При самодержавном строе, когда воля самодержца отменяла всякий закон, указ был уже положительным правом. Решить, как сочетать этот революционный указ с прежними нормами, какие из них видоизменить, какие считать отмененными, решить эти вопросы в рамках существовавших законов было нельзя. Этим указом правовая анархия была произведена в первый, но не последний раз. Mutatis mutandis[624] таковы же были последствия Указа 27 августа [1905 года] об университетской автономии и самого Манифеста 17 октября [1905 года]. Вместо новых законов, устанавливавших новые права для населения, в него были брошены лозунги, которые противоречили укладу нашей общественной жизни и по неизбежности питали конфликты, подрывая уважение и к закону, и к власти.
Деятели освободительного движения были бы очень неловки, если бы они не использовали всех тех новых возможностей, которые указ им предоставил. Указ открыл им путь к населению, в самую толщу обывательской массы, и поставил их агитацию под защиту высочайшего приглашения. Тот, кто посоветовал государю издать этот указ, был или очень хитер, или очень наивен.
С этих пор определяется победа «освободительного движения», и в последние месяцы самодержавия оно начинает вести за собой все русское общество. Лояльных земцев самодержавие от себя оттолкнуло. Но до тех пор оно все-таки затрудняло и агитацию, и организацию «освобожденской общественности»; все это происходило в подполье, в маленьких анонимных кружках и до «обывательских масс» не доходило. Указ 18 февраля дал всем возможность широкой и легальной политической агитации. Все попытки власти этому помешать порождали конфликты, которые были красноречивее и убедительнее всяких речей. Это была удивительная судьба нашей обреченной династии. В феврале 1917 года эфемерный император, великий князь Михаил своим манифестом санкционировал и утвердил революцию[625]. В феврале 1905 года самодержавие указом Сенату дало всем сигнал «на себя нападать». Со времени этого указа его судьба была решена.
Другим, еще более важным последствием того же указа явилось поощрение политической организации общества.
В России до сих пор не было политических партий. Были лишь «революционные сообщества», существование которых констатировалось, когда за участие в них подвергали преследованиям. Освободительная эпоха сопровождалась общим оживлением жизни; оно сказалось и в усиленном создании профессиональных союзов. Это было проявлением общественной самодеятельности. Указ Сенату отразился на жизни профессиональных союзов. Когда все были приглашены подавать голоса о переустройстве России, в каждом союзе находились лица, которые перед ним эти вопросы ставили. Этого мало. «Союзы» стали возникать специально для использования Указа 18 февраля, т. е. для заявления политических требований.
Так профессиональное движение получило обязательный политический отпечаток; оно завершилось образованием «Союза союзов», для которого не было бы никакого raison d’être, если бы союзы оставались на профессиональной почве