[626]. Кроме политических требований у отдельных либеральных профессий никаких общих нужд и дел не было. Зато после Указа 18 февраля вся интеллигенция получила легальную возможность политически организовываться. Процессы, которые происходили в союзах, были настолько общи, что с вариантами повторялись повсюду. Те, которые жили в эту эпоху, помнят, что у них происходило. Для иллюстрации припомню союз, в котором участвовал лично, — Союз адвокатский[627].
Различные адвокатские объединения существовали давно. Начало «освободительного движения» совпало с возобновлением судебного разбирательства для политических дел[628], а это вызвало к жизни специальное адвокатское объединение — политических защитников. По целям, которые оно себе ставило, в нем уже был политический элемент. Члены объединения, по каким бы партиям они потом ни разбрелись, были, во всяком случае, оппозиционно настроены, иначе их не тянуло бы к политическим защитам. Политические защитники и составили ядро для Союза [адвокатов]. Он начался характерно. После Указа 18 февраля московская адвокатура не могла отказаться представить Совету министров и свои пожелания. В начале марта по инициативе Кружка политических защитников для этой цели состоялось официальное собрание адвокатуры. Оно было заранее подготовлено; роли распределены и резолюции выработаны. На собрание был внесен и проект образовать Союз адвокатов. Был назначен организационный съезд в Петербурге и выбраны делегаты. Так адвокатский союз оказался символически связанным с указом Сенату.
Предположенный съезд собрался в конце марта[629]. Никто не спрашивал для него разрешения; право собираться предполагалось установленным указом Сенату. Это казалось настолько бесспорным, что первое заседание было назначено не на частной квартире, а в Вольно-экономическом обществе[630]. Съезд начался очень торжественно под председательством Ф. И. Родичева. Припоминаю поучительное начало этого съезда. На съезд была приглашена и польская адвокатура; организаторы видели в этом только признание равноправия с Польшей, наличие у всех общего дела. Щекотливых политических разномыслий по этому поводу мы не ожидали. Польские делегаты прибыли в другом настроении. Они заявили, что примут участие в съезде только тогда, если будут находиться с русскими на равных правах, т. е. если Россия и Польша представят собой две равноправные единицы. Так был поставлен вопрос громадной политической важности и остроты, хорошо обдуманный и подготовленный поляками; он застал нас совершенно врасплох. Кроме общих благожелательных формул в нашем распоряжении по этому вопросу не было решительно ничего. Мы об этом раньше не думали. В привезенной поляками резолюции вопрос был поставлен конкретно: в ней указывалась необходимость установить «польскую автономию». Только при этом условии поляки соглашались с нами работать. К принятию серьезно такого решения готовы мы не были. И это очень характерно. Не только потому, что «освободительное движение», загипнотизированное своей борьбой с самодержавием, о многом не думало; оно не оценивало напряженности требований национальных меньшинств; оно так же мало ждало ультимативного требования автономии, как после 1917 года, в период «самоопределения народностей», оно не предвидело сепаратизма и других явлений этой эпохи. Прогрессивные деятели России были уверены, что национальности не будут заявлять претензий к возрожденной России. Как позднее, в 1917 году, им казалось тогда, что все будут спокойно ждать Учредительного собрания. Но не менее характерно, насколько собрание адвокатов, людей культурных и образованных, по профессии связанных с самыми разнообразными правовыми проблемами государства, оказалось малоподготовленным к роли государственного устройства России, которую оно с такой легкостью брало на себя. Ни у кого, кроме, может быть, маленькой кучки посвященных, по этому политическому предложению не было мнения. Вопросы о единстве России, о возможности ее сохранить при автономии Царства Польского, о польской проблеме в Северо-Западном крае — все решались экспромтом, по одному настроению.
Сначала оно было не в пользу поляков; их ультиматум многих задел, их заявление было встречено холодно, и мы были близки к разрыву. Положение спас Ф. И. Родичев. Он сказал одну из тех полных идеализма речей, которыми на эти темы он заражал своих слушателей. Подъем мысли и красота слов одних устыдили, других увлекли. Польские условия были приняты par acclamation[631], и этим адвокатский съезд экспромтом одобрил польскую автономию. С нашей стороны это решение тогда не было сознательным актом. Мы только испытали на себе преимущество тех, кто приходит с готовым решением и его навязывает неподготовленному большинству обывателей; иными словами, мы в этот раз оказались жертвами той самой системы, которую до тех пор применяли к другим. В самом же решении, к счастью, мы не ошиблись[632].
Заседание еще не было кончено и даже не было приступлено к главному предмету занятий, когда явилась полиция. Опираясь на формальные узаконения, она требовала предъявления разрешения на это собрание, угрожая в противном случае нас разогнать как незаконное сборище. Мы в ответ ссылались на право, дарованное нам Высочайшим Указом Сенату [18 февраля 1905 года]. Обе стороны были по-своему правы. Но в первой стычке с полицией мы уступили, не желая подводить Вольно-экономическое общество, и, «подчиняясь насилию», очистили зал. Но свой реванш мы взяли. Съезд продолжал заседать на частных квартирах[633]. В них опять являлась полиция, но на частных квартирах мы были упорнее и предлагали применить к нам силу не символически. Но тогдашняя власть была не большевистская. Полиция отступала, не зная, что делать. Указ [18 февраля 1905 года] был ей знаком, а политика завтрашнего дня была неизвестна. Она пугала, грозила, но действовать не решилась; наконец, наметился компромисс: мы стали давать списки участников, не подчинившихся приказу уйти, полиция составляла на них протоколы для дальнейшего направления дела, но нам не мешала.
Препирательство с полицейскими могло иметь и смехотворный финал. Чтобы дать ход протоколам, в то время составленным, придумали привлечь участников съезда по 126-й статье Уложения[634]. Можно себе представить процесс нескольких сотен адвокатов по этой статье после того, как было возвещено преобразование строя России и всем предоставлено сообщать свои мнения. Над привлечением нас смеялись без исключения все, и только октябрьская амнистия избавила суд от такой судебной комедии[635].
Что же делал этот профессиональный Адвокатский союз, созданный с такой помпой и треском, оповестивший о своем рождении в «Освобождении», с перечислением там (по его собственной просьбе) имен всех участников[636]? Я помню полезную практическую работу многих адвокатских обществ, консультаций, кружков, организаций политических или уголовных защитников и т. д., но в моей памяти не осталось никакого следа от профессиональной работы Союза. Весь его raison d’être, ради которого он создался и с которым окончился, было принятие и опубликование нескольких политических резолюций. В них были трафареты (Учредительное собрание, четыреххвостка), в которых заключалась вся политическая мудрость этого времени; если с ними и спорили, то только те, которые хотели идти еще дальше. Так, предложение вступить всем членам профессионального адвокатского союза в политический «Союз освобождения» было отвергнуто лишь потому, что некоторые из участников уже были членами революционных социалистических партий. Помню другое предложение — поставить в программу профессионального союза борьбу с капитализмом и собственностью, что вызвало реплику даже от левого М. Л. Мандельштама. Все подобные предложения носили характер несерьезных импровизаций. Но неожиданно открывшиеся между нами разномыслия и неумение их примирить тем вернее вели к принятию всепокрывающей спасительной формулы о подчинении себя «воле народа», которая выразится в Учредительном собрании по четыреххвостке. Вера в то, что Учредительное собрание всеведуще и всемогуще, что оно найдет для всего разумный исход, что оспаривать волю народа есть богохульство, было той мистической основой, без которой освободительное движение того времени невозможно понять[637].
Я говорил об Адвокатском союзе, но с некоторыми вариантами таковы были все. Все они обнимали самых видных членов профессии, создавались как бы для обсуждения профессиональных нужд, а на деле становились простыми формами политической агитации. Они излагали условия, в которых их профессиональная деятельность могла бы правильно развиваться, и заключали, что первой и необходимой предпосылкой для этого есть Учредительное собрание по четыреххвостке. Тенденциозность таких заключений хорошо понимали и те, кто их принимал. Но на время они создавали видимость единомыслия в общественном мнении. После 17 октября[638] все эти союзы умерли естественной смертью; никому они не были более нужны.
Я хочу мимоходом здесь упомянуть о союзе, который стоял в стороне, о союзе Крестьянском[639]. Что было ему делать в интеллигентской среде? Помню удивление, когда этот союз впервые заявил о своем желании присоединиться к Союзу союзов. Он не мог называться