[645]. Но это было самообманом.
Если бы Земский съезд был официальным учреждением и выборы в них проходили в официальном порядке, это наименование могло быть оправдано. Но это было не так. Правда, земские съезды уже не преследовались, но остались предприятием частным, только терпимым. Принять участие в выборах в такое «подозрительное» учреждение уже предполагало принципиальное его одобрение. С другой стороны, инициатива выборов на Съезд принадлежала его фактическим участникам; они имели возможность проводить своих единомышленников.
Поэтому, несмотря на «правильное представительство», состав Земского съезда не изменился; появились только представители некоторых губерний, которые раньше отсутствовали. Но если его состав не изменился, то менялось его настроение. Не новые представители на это влияли. Съезд, к несчастью, получал от самого самодержавия примеры наглядного обучения; с ноября [1904 года] прошло много событий. На глазах всех побеждала не либеральная «дипломатия», а «революционные дерзания». Наиболее активные земские элементы уже тянули налево, к согласованию своей программы и тактики с «Освобождением», с «демократической интеллигенцией», которая после 18 февраля [1905 года] получила возможность организоваться и выставить старые освобожденские лозунги как программу всего русского культурного общества.
Это обнаружилось на третьем, апрельском съезде 1905 года[646]. Те земские деятели, которые на ноябрьском съезде, уступая земским традициям и дорожа земским единством, уступили своему меньшинству, более не хотели уступок. И потому перед съездом были поставлены самые острые вопросы; шло испытание на «демократичность».
Как и нужно было ожидать, раскол произошел. Часть земцев, с Шиповым во главе, со съезда ушла. Правда, и этот Земский съезд за Учредительное собрание определенно не высказался. В такое противоречие со своим ноябрьским постановлением он стать не хотел. Но разномыслие заключалось не в определенном пункте программы или тактики; оно было в самой идеологии, и было не важно, на какой апельсиновой корке это разномыслие обнаружится. Земское меньшинство осталось при земских традициях и не мыслило нового строя в России без соглашения с исторической властью. Некоторые ради этого соглашения мирились даже с принципом самодержавия. Этим я могу объяснить позицию наших «прежних» славянофилов, которые до самого 17 октября [1905 года] «конституции» не хотели, а затем стали конституционалистами «по Высочайшему повелению», как острил Хомяков. Но и серьезные конституционалисты, и придворные славянофилы земского меньшинства одинаково хотели оставаться лояльными в отношении к исторической власти, не мечтали о ее «низвержении» и ждали сверху «реформы».
Но большинство ничего от самодержавия уже не ждало. С ним оно было в открытой войне и против него было радо всяким союзникам. Оно не заботилось, чтобы его желания были для власти приемлемы, но зато шло на уступки, чтобы все враги самодержавия могли стоять на одном общем фронте. Революция их не пугала. В ней они, напротив, видели способ установить в России «свободу и право». Была полная аналогия. Меньшинство, ища соглашения с властью, принуждено было ей уступать; большинство, поддерживая общий фронт с революцией, должно было уступать революции. Между этими двумя направлениями обнаружилась пропасть, при которой стало трудно делать общее дело.
Помню тогдашние разговоры о земском расколе. О нем мало жалели. С меньшинством сходили с политической сцены отсталые сторонники совещательных прав представительства, которых «Освобождение» давно рассматривало как реакционеров. Вожди большинства могли радоваться, что меньшинство им не будет мешать держать свой курс на «демократическую интеллигенцию». Помню все же и сожаления. Боялись, что раскол земства усилит самодержавие; жалели, что меньшинство обрекает себя на бессилие и принуждено будет искать поддержки направо. Однако мало кто предвидел тогда, что отход меньшинства нанесет громадный вред самому земству в момент, когда его авторитет будет нужнее всего, т. е. когда война с самодержавием окончится капитуляцией и сменится задачей конституционного устройства России.
Со времени апрельского Земского съезда руководство движением безраздельно переходило к интеллигенции. Но земству, как самостоятельной силе, пришлось, однако, еще раз выступить вместе. Это выступление опять показало его политический вес. Но, как и после первого Земского съезда, земство этого не сумело использовать, и всю выгоду от его последнего выступления получили «интеллигентские» руководители. Им оно принесло неизмеримую пользу, чего они, конечно, не только не хотели признать, но за что земцев лишний раз упрекали.
Последнее совместное выступление всего русского земства состоялось в мае 1905 года и получило характерное название «коалиционного» съезда[647]. Так изменилось положение! До сих пор были просто земские съезды; как во всех коллегиях, в них могло быть большинство и меньшинство, правое и левое крыло; но это было все-таки единое русское земство, т. е. то самое, которое в ноябре 1904 года заявило единогласное требование народного представительства. Но после раскола в апреле [1905 года] две половины его так разошлись, что совместное их совещание называлось уже «коалицией». Более того, встреча этих двух половин, даже в то исключительно тяжелое время, когда Россия потеряла весь флот, когда война казалась проигранной и когда внутренние препирательства в земской среде были ее недостойны — даже в это время майский коалиционный съезд явился какой-то случайностью, а не естественным порывом руководителей различных групп русского земства. Я в то время был еще так далек от мира профессиональных политиков, что на одни свои наблюдения положиться не мог бы. Но посвященные люди тогда говорили с усмешкой, что настоящим инициатором этого съезда был Н. Н. Баженов; это подтверждалось и тем, что он был именно тогда кооптирован в Бюро земских съездов.
Баженов был любопытной и типичной фигурой московского общества 1890-х и 1900-х годов. Харьковец по рождению, он был москвичом по воспитанию, службе и всему своему облику. Очаровательный человек и, как все очаровательные люди, — исполненный противоречий. По профессии доктор, ученик С. С. Корсакова, главный врач громадной Преображенской больницы, он вечно вертелся в мире художников, артистов или писателей. Обладая совершенно исключительным безобразием, над которым он сам добродушно смеялся, он был страстным поклонником женщин и имел среди них громадный успех. Жадный к жизни во всех ее проявлениях, он увлекался всякими видами спорта, но, как сам говорил, поражал во всех своей бездарностью. Я в этом мог убедиться, побывав один раз вместе с ним на охоте. Остроумный и интересный собеседник, человек высококультурный, гостеприимный и веселый товарищ, он был везде желанным сотрудником, но никто его всерьез не принимал, чему он наивно и искренно удивлялся. Так было с ним и в политике. Во время выборов в III Государственную думу он решился поставить свою кандидатуру в Москве; собрав на совещание видных товарищей-докторов, он предложил им ужин и вопрос на обсуждение: не находят ли доктора, что было бы полезно иметь одним из депутатов Москвы доктора по специальности? Доктора съели ужин и решили, что это совсем нежелательно. Баженов не унывал; после заседания кадетского городского комитета, который намечал кандидатов и куда он поехал защищать свою кандидатуру, он приехал ко мне с недоуменным вопросом: «Скажи мне, почему меня в городском комитете не любят? За меня были поданы только две записки, в том числе и моя». Все такие огорчения не мешали ему ни к кому не питать ни малейшей досады и потом добродушно трунить над своей неудачей.
Этот Баженов после Цусимы[648] счел нужным что-нибудь сделать и собрал у себя на совещание разнообразных приятелей; тут были и земцы, и посторонние люди, вроде меня. Может быть, именно потому, что ни с каким направлением Баженов тесно связан не был и ни в каком не имел принципиальных врагов, он не представлял себе трудности коалиционного съезда. Но его идея имела успех. После Цусимы стало ясно, что война нами проиграна. Флот был последнею ставкою. Ясно стало также, что продолжение войны для нашей прежней власти уже не по силам. Попытки ее упорствовать в ведении войны могли привести к революции. А так как панацеей всех бед считалось тогда «представительство», то наступил момент, когда это дóлжно было сказать с ясностью. На собрании у Баженова было решено собрать вновь Земский съезд и от имени всей земской России поставить государя лицом к лицу с той ответственностью, которую он брал на себя. Помню на этом собрании речь Н. Н. Львова, по его привычке не столько речь, сколько монолог, в котором он доказывал, что подобное заявление в этот момент — прямой долг объединенного русского земства.
Ни одна из земских половин не решалась взять на себя одну отказ от съезда. Бюро съездов взяло на себя инициативу и пригласило шиповскую группу. Съезд состоялся. Но обе стороны шли на него без энтузиазма. И, прежде всего, они своего единства уже не чувствовали. С ноября [1904 года] утекло много воды. Тогда земцы разошлись по капитальному вопросу о конституции, и это им все-таки не помешало выработать совместную программу реформ, совместно ее подписать и согласиться в дальнейшем вместе работать. Сейчас же, в трагическую минуту России, им вместе нечего было делать. Это говорилось на съезде. «Если мы вздумаем рассуждать о внутренней политике, — говорил Петрункевич, — мы тотчас расколемся; поэтому лучше не начинать». Ему вторили из противоположного лагеря[649]