. А между тем все острые вопросы (конституция или совещательное представительство, четыреххвостка или цензовые выборы, Учредительное собрание или октроированная конституция) были вне обсуждения. Единственным пунктом, которым съезд занимался, было утверждение, что продолжать войну силами одного бюрократического самодержавия больше нельзя. В этом все были согласны. О чем же было спорить страстно и долго и не раз подходить снова к разрыву? Прения обнаружили разницу идеологии, которая разделяла всех на две группы. Вопрос был в одном: продолжают ли желать земцы совместных действий с исторической властью, т. е. реформы сверху, или, изверившись во власти, они с революцией уже примирились и желают довести ее до того напряжения, чтобы власть уступила ей место?
Это коренное разномыслие открылось при обсуждении адреса. Одни хотели убеждать государя, обращались к нему. Другие обращение к государю считали бесцельным и допускали адрес только как прием агитации. Практические предложения этих других варьировали в зависимости от темперамента. Одни хотели немного: были бы удовлетворены, если бы в адресе была упомянута угроза, что это последнее обращение к государю. Другие считали главным не адрес, а посылку депутации, которая его повезет. Здесь открывалось новое поле для действия. «Адрес не имеет значения, — говорил Н. Н. Ковалевский, — надо поддержать его поездкой в Петербург всего съезда in corpore[650]». Его, конечно, не примут. Но это будет сенсация. Оратор рисовал соблазнительную картину разгона: «Пусть нас хоть нагайками разгоняют, я не боюсь и нагайки; пусть стреляют; капли крови, которые мы прольем, будут полезнее, чем реки крови, которые льются на полях Манчжурии». Третьи настаивали, что надо обращаться не к государю, а к народу, выработать национальную петицию и покрыть миллионами подписей. Красноречие, которым облекались подобные предложения, не скрывало никчемности предлагаемых мер. В этом была слабость тактики земского большинства. Угроза поездки скопом, чтобы вызвать отказ в приеме, агитация для массовой подписи адреса — как революционное средство — были слабы, не лучше воззвания в Выборге[651]. Но как поступок зрелой земской среды, которая претендует на участие в управлении государством, они противоречили цели. Можно было бояться, что съезд расколется на этом вопросе. Но сила земских традиций, чувство реальности, которое еще сохранялось в земской среде, оказались сильнее диалектики прямолинейных политиков. Земцы не хотели себя осрамить и разойтись, не приняв никакого решения. Они нашли компромисс. Этот компромисс был нормальным. Когда люди хотят вместе идти, они, естественно, равняются по слабейшему; кавалерия вместе с пехотой идет шагом, а не пехота бежит за ней рысью. В политической жизни часто бывает другое: передовое большинство моральным насилием старается навязать меньшинству свою волю. Земцы поступили иначе. Большинство уступило и пошло по линии наименьшего сопротивления. Адрес был принят. Он был резок по форме, утверждал, что «Россия была ввергнута в войну преступными небрежениями и злоупотреблениями советчиков государя», что спасение — в созыве народного представительства[652]. Но правдивая резкость могла быть оправдана; час был трагический. Зато, по существу, адрес не провоцировал революции, не задавался целью колебать историческую власть; он обещал ей поддержку русского земства, т. е. выражал идеологию земского меньшинства.
То же вышло и в вопросе о депутации. Она выбрана была из наиболее ярких имен земского большинства. В ее составе были не только И. И. Петрункевич и Ф. И. Родичев, опальные и одиозные для государя, но зато громкие земские имена, но даже Н. Н. Ковалевский, гораздо менее известный, который на майском съезде особенно нетерпимо осуждал самую мысль об адресе государю. Единственный выбранный представитель земского меньшинства Д. Н. Шипов от участия в депутации отказался[653]. Но, несмотря на такой состав, депутация поехала все-таки не для демонстрации, не для возбуждения населения, не для постановки государю ультиматумов; оратором ее от имени всех был выбран кн[язь] С. Н. Трубецкой, который сочетал твердые конституционные убеждения с полной лояльностью к монархии и монарху. Это было опять торжеством земского меньшинства.
Посылка депутации была для того времени громадным по значению «политическим актом». По нравам самодержавия прием ее уже был почти переворотом. Придворный мир был скандализован составом депутации, в которую вошли специально для государя неприятные люди; он настаивал на исключении некоторых участников. Ни на какие уступки депутация не пошла. Уступил государь[654]. Но зато вся депутация говорила языком лояльного русского земства. Вступительные слова Трубецкого, в которых он от имени всех благодарил государя за то, что он не поверил тем, кто изображал земцев крамольниками, резко отмежевали земцев от революционной идеологии. Трубецкой провел грань между лояльной земской средой, опорой для будущей власти, и волновавшимся Ахеронтом. Это была правильная и умная постановка вопроса, которую государь оценил. И со стороны Трубецкого это не было «превышением прав», правым «уклоном»[655]. В своих воспоминаниях И. И. Петрункевич рассказывает, что Трубецкой предварительно прочел депутации свою речь и она «вызвала общее удовлетворение и одобрение как своим содержанием, так и силой и красотой формы»[656]. Вот каково было настроение даже левого земства, когда оно было на надлежащем месте, оставалось самим собой и освобождалось из-под влияния профессиональной интеллигенции.
Такой язык, естественно, нашел отклик и в государе. Он, автор злополучных слов о «бессмысленных мечтаниях», в ответе земцам торжественно обещал созвать народное представительство, просил их «отбросить всякие в этом сомнения», уверил их, что «сам за этим делом следит» и что они, земцы, «отныне ему в этом помощники»[657].
Петергофское свидание могло стать переломным пунктом в отношениях государя и если не всего общества, то по крайней мере земства. Историческая власть и избранная общественность находили почву для совместной работы. Общественность отмежевалась от Ахеронта и готова была помогать государю в мирном преобразовании государства. Государь отрекался от прежних ошибок и вступал на путь преобразований. Свидание могло оказаться не только символически, но и практически важным.
Но таким оно не оказалось. Соглашение вышло призрачным по вине обеих сторон. «Окружение» государя приняло меры, чтобы не допустить дальнейших уступок. Государь был склонен слушать свое «окружение»; его взглядам он в душе сочувствовал. Бесполезно это ему ставить в вину; он был таким, каким его создали традиции династии и придворного мира. Вместо упреков было полезнее с этим считаться и влияния этих традиций и привычек в нем не усиливать.
Но если окружение государя постаралось удержать его от дальнейшего сближения с земцами, то о том же хлопотали и левые союзники земства — освобожденская интеллигенция. Они были недовольны приемом, недовольны речами и поторопились выпрямить «земский уклон». Профессиональные политики возмущались Трубецким за его речь. Помню личные впечатления от разговора с С. Н. Трубецким. Он охотно рассказывал, как все происходило, но я чувствовал, что он оправдывается и доволен, что я его не осуждаю. Осуждали его со всех сторон. В 73-м номере «Освобождения», влияние которого было в то время в своем апогее, появилась статья, подписанная «Старый земец», полная негодования на Трубецкого. Она горько его упрекала, что он «стремился подчеркнуть расстояние, которое отделяло его от революции (крамолы)», и забыл, что «крамоле он был обязан возможностью говорить перед царем»[658]. Такая статья была не одна и выражала общераспространенное убеждение. Но было нечто и более реальное, чем статья в заграничном журнале. В начале июля в Москве состоялся Съезд земцев-конституционалистов, т. е. руководящего ядра земского большинства[659]. Это был важный и решительный съезд. На нем было решено начать организацию будущей К[онституционно]-д[емократической] партии, а «земцам-конституционалистам» — войти в организацию «Союза союзов». На этом съезде присутствовали представители неземской общественности; земцам пришлось от них выслушать много неприятных вещей. Были упреки за посылку депутации к государю. И характерны были не столько упреки, сколько то, как земцы против них защищались. Никто не решился принципиально отстаивать законность «лояльного либерализма», ставку на благожелательность власти. Никто не отметил своеобразия роли, которую в ближайшем будущем придется играть земской среде и которую для этого в интересах дела полезно было сохранить не компрометированной. Земцы-конституционалисты защищались только тем, что майский съезд был коалиционный и что они должны были с этим считаться. Эта их капитуляция предрешила дальнейшее.
Попятные настроения правительства и земцев, которые друг друга питали, ибо правительство знало, что происходит в земской среде и как мало примирительно она была настроена, вышли наружу на июльском Земском съезде 1905 года и разорвали только что установившуюся связь между государем и земством. И хотя в том, что случилось, обе стороны были одинаково виноваты, старый режим ухитрился принять на себя одного весь одиум[660] за крушение перемирия. Депутация была принята 6 июня, 6 июля созван был съезд. Петергофская встреча могла дать новое направление земской работе в соответствии со сказанными государем словами. Во всяком случае, съезд был естественен после встречи госуд