Бездействие власти вербовало революции новых сторонников. Восходящая сила всегда находит поклонников. Это еще более удаляло от Витте либеральное общество; с ним связывать своей судьбы оно не хотело. Против революции выступала только «реакция», которая за все винила манифест и «изменника» Витте. К государю являлись от нее депутации и сыпались жалобы. Реакция последовала примеру, данному ей революцией: она стала организовывать низы, создавала «черные сотни». Эти последние находили покровительство очень высоко. Черносотенные погромы, поджоги, убийства, которым местные власти не всегда торопились мешать, еще более возбуждали общество против Витте. От него требовали решительных мер против белого террора. Либеральное общество не хотело понять, что, отказав Витте в поддержке, оно отняло у него ту позицию, на которой он мог дать бой реакции. Если бы общественность со своей либеральной программой явилась в это же время опорой порядка в стране, Витте, опираясь на нее, мог ударять по реакции. Но пока либеральное общество требовало Учредительного собрания, амнистии и полных свобод, не находя ни единого слова осуждения для революции, черные сотни казались как бы единственной защитой трона и порядка в стране. Общественность нападала на бездействие Витте против реакции, реакция — на его же бездействие против революции. Витте терял всякую почву. Либерализм давал ему совет уходить. Он понимал, какую услугу оказал бы реакции Витте своим уходом, но это либерализм не пугало. С «реакцией» справится «революция». Отходить в сторону, снимать с себя ответственность за совершающееся для либеральных общественных деятелей было привычной позицией. Наконец, Витте должен был сделать выбор; он не мог все ждать отрезвления общества. В самом правительстве были люди, которые ждать не хотели; в нем был П. Н. Дурново.
Я никогда не понимал отношения Витте к Дурново; он о нем отзывался по-разному, часто — с большой горечью и обидой. В период их общей опалы он меня с ним познакомил в Виши. Тогда отношения их казались хорошими. С Дурново говорить было возможно и интересно. Он был таким же реалистом, как Витте; еще менее его был пленником предвзятой идеи. Как ни странно было видеть его в кабинете, который должен был осуществить конституцию, он согласился пойти в министерство не затем, чтобы интриговать против Витте и взрывать кабинет изнутри. Дурново, как и Витте, понимал, что самодержавие невозможно без самодержца, с конституцией помирился и готов был ей служить. При обсуждении Основных законов он против Горемыкина и Стишинского защищал исключение титула «неограниченный»[728]. Приглашая его, Витте на себя брал ответственность. О прошлом Дурново остались плохие воспоминания. Витте просил разрешения уничтожить знаменитую резолюцию Александра III: «Убрать этого мерзавца в Сенат»[729]. Чтобы на это пойти, Витте должен был по крайней мере обеспечить себе поддержку со стороны Дурново. Думаю, что Дурново его не обманул. Но их положения были разны. Витте связал себя с манифестом, должен был опираться на общество и ради этого шел на компромиссы. Дурново был свободней. Увидав, чего требует наша общественность, он проникся презрением к ее непрактичности. Дожидаться ее отрезвления он считал бесполезным. Он повторял позднее фразу, ходившую по Петербургу: «Votre revolution est encore plus bête que votre gouvernement»[730]. Он не видел основания ожидать. Власть была достаточно сильна, чтобы с революцией справиться. В своем ведомстве он стал проводить эту линию и представлений Витте не слушал. Так он сделался его противником в кабинете. Когда после ноябрьского Земского съезда[731] Витте понял, что общественность безнадежна, он передал Дурново полную власть подавить революцию, как по закону в момент народных волнений гражданская власть уступает место военной. Это был тот конец, к которому привела позиция либеральной общественности. Природа пустоты не терпит. Старый режим мог или без боя сдать Россию на усмотрение революции, как он это сделал в 1917 году, или защищать ее сам. Либеральная общественность имела случай показать преимущество конституционного строя перед голою силой и своим авторитетом остановить беспорядки. Но она предпочла привязать свою ладью к кораблю революции и предоставила старому порядку самому выпутываться из безысходного положения.
Правительство приняло вызов. С той поры события пошли очень быстро. Когда после попыток кустарной борьбы с революцией за это взялась центральная власть, ее первые же шаги произвели впечатление орудийных выстрелов на фоне беспорядочной ружейной стрельбы.
Первым пострадал Крестьянский союз. Через два дня после Земского съезда Комитет Союза был арестован[732]. Дело о нем передано прокурору. От подобных приемов все так отвыкли, что арест показался невероятным. Судебный следователь предписал всех освободить. Но власть не уступала. Тут же в здании суда все были вновь арестованы в порядке охраны. Газеты подняли крик. Арестованные напечатали воззвание, прося продолжать; выражали убеждение, что их арест не помешает осуществить постановления съезда и передать всю землю тем, кто ее обрабатывает. Под воззванием стоял насмешливый адрес: «Тюрьма». Арестованные ждали, что скоро будут освобождены. Влиятельные лица за них хлопотали. Но реальная жизнь была не такова, какой казалась в атмосфере Союза. На хлопоты и упреки не обратили внимания. Скоро в самих крестьянах явились сомнение; аграрное движение стало приостанавливаться. Когда через несколько лет главарям Союза пришлось давать ответ на суде, они от него отрекались[733]. Я не хочу допускать, чтобы они только испугались ответственности и покупали спасение ложью. Но их роль в этом деле, прежние увлечения и надежды стали звучать так фальшиво, что им было в них стыдно признаться. И, однако, эти маловерные люди вели за собою крестьянство!
Главою революции был Рабочий совет. П. Н. Дурново решил с ним покончить. 25 ноября был арестован председатель Носарь-Хрусталев[734]. Совет опубликовал бюллетень: «Царским правительством был взят в плен председатель Совета. Совет временно избирает нового председателя и продолжает готовиться к вооруженному восстанию»[735]. 2 декабря от имени Совета, революционных партий с[оциал-]д[емократов] и с[оциалистов-]р[еволюционеров] и Крестьянского союза был опубликован «Манифест»[736]. Населению рекомендовалось не платить налогов, требовать уплаты по всем обязательствам золотом и вынимать золотом же вклады из сберегательных касс. Призыв открыто мотивировался решимостью свергнуть правительство, «лишив его финансовых средств»[737]. Совет рабочих депутатов разослал это воззвание по газетам. Большинство его напечатало. Собиралось напечатать даже «Новое время», и только личное обращение Витте к Суворину его удержало. Такова была атмосфера этого времени. Но Дурново она не пугала. 3 декабря во время пленарного заседания 257 членов Совета были арестованы[738]. Совет в новом составе 6 декабря, в ответ на эту «провокацию», объявил всеобщую забастовку с переходом в восстание[739]. На военном языке это называлось генеральным сражением.
Ни забастовка, ни восстание не удались. Обыватель уже устал и боялся. Восстание произошло только в Москве. Но с 1825 года в России не было вооруженных восстаний[740], и впечатление от него было громадно. По газетным отчетам оно казалось страшнее, чем было на деле. Но все-таки улицы были перерезаны «баррикадами»; по ним стреляли из орудий и пулеметов. Сражения не было; силы сторон были несоизмеримы. Об этом не думают те, кто сейчас надеется на успех вооруженных восстаний в России. Мне рассказывал офицер, подавлявший восстание, что в его роте никто не пострадал. Ружейный огонь насквозь пронизывал баррикады, и когда к ним подходили, за ними не было никого, кроме трупов. Правительство без труда одержало победу. Вожаки спаслись за границу, предоставив разбитые войска их собственной участи.
Так в несколько дней кончилась непобедимая русская революция. Что государственная власть даже без аэропланов, танков и удушливых газов оказалась сильнее дружинников с их револьверами, не удивительно. Но это поразило воображение; рассеялся призрак революционной страны. На революционеров посыпались укоры благоразумных людей за доверие, которое они к себе возбуждали. Наступило некрасивое отрезвление, удел побежденных.
Поражение показало, что революционное настроение не было ни глубоко, ни обще. Было недовольство, но до готовности собой пожертвовать было далеко. Подтверждалось изречение Бисмарка, что «сила революции не в крайних идеях их вожаков, а в небольшой доле умеренных требований, своевременно не удовлетворенных»[741]. Для удовлетворения этих умеренных требований 17 октября было достаточно. Если бы либеральное общество своевременно это признало, ноябрьских и декабрьских событий могло и не быть.
Я помню эти месяцы. Сначала самые мирные обыватели, которые раньше всего «опасались», поверили в успех революции, превратились в «непримиримых» и не шли ни на какие уступки. Для них всего было мало. Сколько их было в одной адвокатуре! Но с какой легкостью они потом успокоились и стремились искупить свое увлечение. Эти сначала расхрабрившиеся, а потом струсившие обыватели были не только в интеллигенции. Они были и в революционной пролетарской среде (вспоминаю процесс о Московском восстании