субъект самоуправления, противополагалась самодержавной России как объекту управления. Единственная программа Конституционно-демократической партия этой эпохи была: «народовластие» на смену «самодержавию». Народовластие предполагает разные, противоположные партии; но это считалось делом будущего. У К[онституционно]-демократической партии было другое призвание; по сравнению Струве — она должна была быть «акушером нации», который поможет выявиться этой будущей нации в своеобразном сочетании ее стремлений и интересов. Она создавалась для чисто временной цели, для того, чтобы затеянную войну с самодержавием довести до победы; целью партии было не примирение, а отсрочка «всех классовых споров», всех «социальных и иных делений», пока не будет свален общий враг — самодержавие. Это была та же идеология и тот же язык, которыми иногда все партии нации объединяются против внешних врагов.
В этом настроении подготовлялось образование партии, разрабатывалась ее программа, тактические приемы и другие аксессуары; в нем же она собралась и на свой Учредительный съезд 10 октября 1905 года[824]. День съезда был установлен задолго до забастовки, никто ни ее конца, ни ее самое не предвидел. Конституции еще могло бы долго не быть; партия организовалась для борьбы с самодержавием во имя народовластия.
Мне очень памятен этот съезд, так как он втянул меня в политическую деятельность. В «освободительном движении» я до тех пор участие не принимал, если не считать формального пребывания в Адвокатском союзе. Кадетский учредительный съезд был первым собранием, на котором я сидел уже в качестве полноправного члена. О предварительной работе и намеченных решениях я знал очень мало, и мое отношение к съезду было отношением «обывателя». В этом, может быть, была его поучительность.
Разница точек зрения на назначение партии скоро вышла наружу. По поводу вопроса о перлюстрации писем я высказал мнение, что кадеты как партия, которая завтра может стать властью и будет отвечать за порядок в стране, должны в своей программе помнить об этом и отстаивать не только права населения, но и права всякой государственной власти. Эти слова вызвали целую бурю. Меня прервали негодующими возгласами, как будто я сказал непристойность. В антракте меня дружески и серьезно разнес С. Н. Прокопович. «Мы не должны ставить себя в положение правительства, — разъяснил он мне, — не должны сообразоваться с тем, что может быть нужно ему. Это значило бы, по-щедрински, рассуждать „применительно к подлости“[825]. Мы должны все проблемы решать не как представители власти, а как защитники народных прав».
На этом не стоило бы останавливаться, если бы не обнаружилось, как до сих пор живучи эти настроения. В 46-й книжке «Современных записок» я этот инцидент рассказал[826]. И вот через 30 лет меня за это снова разносит, и уже не дружески, не С. Н. Прокопович, а П. Н. Милюков. Он говорит («Совр[еменные] записки», № 57, стр. 303): «Маклаков на Учредительном съезде Партии к[а]д[етов] в Москве заговорил о праве к[а]д[етов], как будущей власти, на… перлюстрацию писем. Естественно, что внесение этого „права“ в серию других „политических свобод“, которых добивалось „освободительное движение“, произвело впечатление неблагопристойности… Теперь тогдашняя „непристойность“ становится общей точкой зрения Маклакова»[827]. Такое изложение моего же рассказа об Учредительном съезде есть образчик нехорошей полемики. Прежде всего это неправда. Я не предлагал внести «перлюстрацию» в серию политических свобод, и вообще не я предлагал говорить в программе о перлюстрации. Право государственной власти на перлюстрацию было без меня включено в п[ункт] 7 проекта кадетской программы и принято Учредительным съездом[828]. Если Милюков теперь серьезно считает это «непристойностью», то в ней повинен не я, а вся Кадетская партия и он с нею вместе. И другая неправда. Обрушились на меня не за предложение, которого я вовсе не делал, а за слова, которые я сказал «по этому поводу»; за то, что я указал, что Кадетская партия может стать властью и потому в своей программе она должна помнить о задачах государственной власти. Это допущение, что кадеты могут быть государственной властью, что программа их должна этой возможности не противоречить, и было встречено негодованием.
Недовольство собрания тогда было характерно. Оно показывало пропасть между настроением искушенных политиков и «новичка-обывателя». Для меня было бесспорно, что мы сочиняем программу, которая должна быть программой власти, а не только одной «оппозиции». Для собрания же, по теперешнему определению Милюкова, программа была только «серией политических свобод, которых освободительное движение добивалось». Как сказал тогда Прокопович, мы, партия, должны говорить не как власть, а только как защитники народных прав. Это и было в процессе освободительного движения временным военным призванием Конституционно-демократической партии.
Ирония судьбы опровергла расчеты политиков. Партии для низвержения самодержавия, партии-акушера более не было нужно. Она еще не образовалась, когда самодержавие себя упразднило. Но зато именно тогда сделалась нужна другая партия, другого настроения, которая могла стать основой жизни конституционной России и могла дать новую власть. Кадетская партия, которая от этой роли только что с негодованием отреклась, исторически была именно к этому призвана. Не прошло 10 дней со времени инцидента, о котором я говорил, как лидерам К[а]д[етской] партии уже пришлось давать правительству Витте совет, что ему делать[829]. А через 6 месяцев Милюков повел тайные переговоры с Д. Ф. Треповым об образовании кадетского министерства[830]. Так мстят за себя теперешние слова о тогдашней моей «непристойности».
В этом сказалось несоответствие между условиями образования партии и ее действительным назначением. Она появилась в нужный момент, и в этом было ее преимущество; но это же и было несчастием, так как благодаря этому она появилась не в том виде и не с той идеологией, которая была России нужна. Для своей настоящей роли эта партия не годилась. Ее прошлое ее уже испортило.
Глава XX. Основной порок к[онституционно]-д[емократической] партии
Если бы общественная жизнь управлялась одною логикой, то Кадетская партия, задуманная для войны с самодержавием, после его капитуляции должна была бы сама себя распустить. В ней не было больше надобности, и ей было нормально распасться на свои составные части. Каждая из частей, смотря по взглядам, интересам и темпераменту, могла стать ядром новой партии, заключить подходящие блоки с другими и внести в политическую жизнь необходимую ясность. Но прошлое партии ее крепко держало. Мысль о распадении казалась абсурдом. Если вместе победили, нужно было вместе победу использовать.
Такое настроение — явление очень обычное. Ничто так не сближает, как работа, увенчанная общей победой. Во Франции непримиримые партии, соединившись на время выборов против «реакции», продолжали упорствовать в сохранении своего соглашения уже для управления государством. Этот абсурд дважды случился: в 1924 и в 1932 году. Нужны были катастрофические предостережения 1926 и 1934 годов, чтобы убедить, что логикой все-таки нельзя жертвовать ради одной психологии. В России такое желание совместить несовместимое было гораздо естественнее. Речь шла не о прекращении временного союза самостоятельных партий, а об уничтожении только что создавшейся, единственной партии. Можно понять, что это казалось величайшим несчастьем, что считали нужным перепробовать все, чтобы избежать такого исхода.
Партии не монолиты. Во всех есть оттенки мнений, фланги и центры. Разномыслия в партии только естественны. Они неопасны, когда, несмотря на них, члены партий идут к общей цели. Но цели, которые жизнь поставила перед Кадетской партией после 17 октября [1905 года], были совсем не те, которые она сама себе при образовании ставила.
Партия создавалась, чтобы бороться против самодержавия; борьба велась общим фронтом в соглашении с революционными партиями. Если фронт К[а]д[етской] партии был короче, чем у «освободительного движения», ибо открыто революционные партии в К[а]д[етскую] партию не входили и были только союзники, то зато в своей собственной среде К[а]д[етская] партия революционной идеологии не исключала. В начале Учредительного съезда Милюков сказал речь, которая была напечатана как приложение к партийной программе, как «аутентическое» ее толкование. Он называл противников слева «союзниками», заявлял, что партия «стоит на том же, как и они, левом крыле русского политического движения». «Мы, — говорил он, — не присоединяемся к их требованиям „демократической республики“ и „обобществления средств производства“. Одни из нас потому, что считают их вообще неприемлемыми, другие потому, что считают их стоящими вне пределов практической политики. До тех пор, пока возможно будет идти к общей цели вместе, несмотря на это различие мотивов, обе группы партии будут выступать как одно целое; но всякие попытки подчеркнуть только что указанные стремления и ввести их в программу будут иметь последствием немедленный раскол. Мы не сомневаемся, — заканчивал он, — что в нашей среде найдется достаточно политической дальновидности и благоразумия, чтобы избегнуть этого раскола в настоящую минуту»[831].
Вот что говорил лидер партии в момент ее образования; в ней, значит, уже тогда были