оно мешает общественности поддерживать власть, те круги и лица, которые революцию боялись и ее не хотели, в кадетской тактике стали видеть или недомыслие, или хитрый обман. Обвинение несправедливое, но совершенно естественное. И в известных кругах началось настроение, которое получило название «кадетоедства».
Я говорю, что это обвинение было естественно. Чего бы ни хотели кадеты в боевые месяцы — ноябрь и декабрь 1905 года, они сделали все, чтобы затруднить исторической власти ее победу над революцией. Они не только сами отказались ей хотя бы морально помочь, они систематически мешали это сделать другим. Они давали правительству такие советы, которые можно было бы счесть провокацией, если бы они сами их полностью не применили, когда через 12 лет стали властью. Они не хотели понять, что в 1905 году самодержавная власть, хотя и обещавшая себя ограничить, была все же и законная, и сильная власть, которая не была обязана пасовать перед криками улицы. О полномочиях, силе и праве тогдашней монархической власти у кадетов обнаруживались самые странные представления. По их поведению можно было подумать, что монархии более нет, что мы в настоящем состоянии «революции». Кадеты оспаривали даже право монарха «октроировать» конституцию; написать ее должно было Учредительное собрание. Правовые несообразности этого домогательства им не бросались в глаза. Что произошло 17 октября? Самодержавный монарх связал себя обещанием дать конституцию; исполнение этого обещания он вменил своему правительству в долг («На обязанность правительства возлагаем Мы выполнение непреклонной Нашей воли»[843]). Кадетская партия могла бы настаивать, чтобы это обещание было скорее осуществлено, помогать точному его исполнению. Но было бессмысленно отрицать за самодержавною властью право свое обещание выполнить. А между тем позиция партии свелась именно к этому. Она, в сущности, вторила утверждениям правых, по мнению которых самодержавный монарх не имеет права октроировать «конституцию», ибо отрекаться от самодержавия права он не имел. Левые партии по другим мотивам стали тоже отрицать право монарха «октроировать» конституцию. Они ссылались на правило Манифеста [17 октября 1905 года], что ни один закон не может быть издан без согласия Думы. Они не хотели видеть, что по смыслу манифеста это правило должно было быть положено в основание будущей конституции, что считать его в силу уже вступившим — значит впадать в ложный круг, из которого не было выхода. Для наших политиков казалось «теоретически правильным» созвание Учредительного собрания по четыреххвостке. Они не замечали, что и для этого нужно было бы издать новый закон, на что, по их мнению, государь права уже не имел. Какой же был бы выход из этого? Через 12 лет эти теории пришлось применить. Было создано Временное правительство, которое само облекло себя «полнотой власти», т. е. самодержавием; свои новые полномочия оно основало на постановлении [Временного] комитета Государственной думы и на Манифесте великого князя[844], из которых ни тот ни другой на то никаких прав не имел. Было объявлено о созыве Учредительного собрания по четыреххвостке, и это было сделано великим князем Михаилом, который престола не принял и никаких распоряжений делать не мог. Но тогда это еще можно было понять. Отречение двух императоров[845] создало то «состояние революции», где власть брал тот, кто себя мог заставить послушать, и где все правовые основы порядка все равно были низвергнуты. Но этот «способ» предлагался как «единственный выход» в то время, когда на престоле сидел еще самодержавный монарх, власть которого признавалась во всей России, и когда речь шла только о том, чтобы превратить этого самодержавного государя в конституционного и разумно разделить его власть с представительством. Эта странная идеология, которая показывала, как мало партия способна была водворить конституционный порядок, распространилась и на все виды законодательной деятельности. В тогдашней публицистике, не исключая серьезной, не раз старались доказывать, что Манифест 17 октября уже лишил государя права издавать законы и даже применять старые, манифестом якобы отмененные. Как при таких условиях могла бы власть противостоять революции? И эти чисто революционные настроения распространены были не только в тот исключительный год, но дожили [и] до нашего времени.
Я уже упоминал, как Милюков в 1920 году в «Трех попытках», несмотря на свой тайный совет Витте — вопреки всем октроировать конституцию, все же продолжал находить, будто созыв Учредительного собрания был разумным и «единственно теоретически правильным» способом издания конституции. А теперь И. И. Петрункевич, человек громадного практического опыта и ума, на стр. 445 своих интереснейших воспоминаний повторяет тогдашние кадетские хитросплетения. «Все законы, — пишет он, — опубликованные в промежутке времени от Манифеста до созыва Первой Думы, были изданы без одобрения Государственной думы и, следовательно, были нелегальны (!) и не могли иметь силы закона»[846].
Вспоминая все это, нельзя удивляться, что сторонники правового порядка, понимавшие, чем ему грозит победоносная революция, думавшие в кадетах видеть конституционную партию, которая справится с революцией, в них были глубоко разочарованы, смотрели на них как на обманщиков, которые своих слов не сдержали. Это относилось особенно к тем, чье присутствие в рядах партии было гарантией, что она к монарху лояльна. Я не забыл этого времени и в их лояльности не сомневаюсь; но одной лояльности мало, чтобы дать хороший совет или верно оценить положение. Но я хорошо помню другое: как левое крыло партии и, пожалуй, ее большинство действительно с революцией не хотело бороться. Одни ее не боялись, а боялись только реакции. Другие, которые ее, может быть, и боялись, в успех борьбы с ней больше не верили. Им нужно было поэтому с нею идти; это единственный шанс ею потом управлять. Помню, с каким восторгом М. Л. Мандельштам говорил, что всеобщая забастовка делает пролетариат непобедимым. Силой, ораторствовал он, можно всему помешать, но силой ни к чему принудить нельзя. Нельзя силой заставить работать, если пролетариат не захочет. Он теперь господин положения[847]. Помню другого, теперь очень правого; он указывал, что сложность современной экономической структуры делает власть бессильной против насильственных актов и потому «левые партии поставят власть на колени».
Все это оказалось иллюзией. Когда, убедившись в том, что либеральная общественность ему не опора, Витте призвал на помощь «реакцию», он в несколько дней революцию разгромил. Нейтралитет кадетов в этом разгроме не увеличил доверия к ним ни справа, ни слева. Правда, пока еще не было «партии», видны были лишь ее «руководители». Эти тяжелые месяцы были испытанием только их одних, и только они провалились. В январе должен был быть новый съезд партии, который дал бы партийную оценку руководительской линии и этим бы определил настоящую физиономию уже партии. Он мог стать отправной точкой новой политики. Под таким настроением он собрался.
Январский съезд оказался интересен как символ[848]. На нем уже у всех на глазах[849] произошло приведение различных мнений к бессодержательному единомыслию; на нем можно было увидеть, в чем состояло руководительство партией и чем была на деле ее хваленая «тактика».
Пережитые перед этим за два месяца события открыли глаза всем, кто имел очи, чтобы видеть. Тогдашняя политика кадетских руководителей, их ставка на бессилие и разгром исторической власти потерпели крушение. Им приходилось отступать и в этом сознаться. Печальную истину можно было словесно замазывать, возлагая вину на других, но самого факта скрыть было нельзя. Тон руководителей поэтому был минорный. Они говорили о своих надеждах, которые «к сожалению, не оправдались». Ф. Ф. Кокошкин докладывал, что хотя Учредительное собрание по четыреххвостке по-прежнему считается наиболее правильным путем переустройства государства, но прибавлял, что «возможность осуществления этой бесспорной схемы представляется в настоящее время весьма мало вероятной»[850]. А если так, то становилось невозможным отсрочивать всю законодательную деятельность до созыва Учредительного собрания, и Бюро признавало, что Дума сможет приступить к предварительной разработке законопроектов. Другой тактический доклад от Бюро принадлежал П. Н. Милюкову. Он не скрывал, что положение переменилось. «Два месяца тому назад шансы нашей партии на выборах были весьма велики»; теперь же выборная победа кадетов представляется ему уже «сомнительною». Приходилось делать из этого выводы, не теряя bonne mine à mauvais jeu[851]. «Если мы не можем стать властью, — заявлял теперь Милюков, — то это хуже для дела; но для партии это лучше; лучше для морального влияния ее на ближайшее будущее… Партии предстоит в этом случае еще более благодарная роль — политической оппозиции». «Наша же политическая роль, — говорил он, — перешла теперь к партиям 17 октября и правового порядка». Все это Милюков объясняет, конечно, не кадетской ошибкой: «Это случилось вовсе не по необходимости, не под напором жизни, а в результате ошибок революции и нашей брезгливости». И хотя, по словам Милюкова, роли теперь распределились иначе и защита конституции пала на долю октябристов и Партии правового порядка[852]