ь «ограничение свободы» как «прямое физическое вмешательство в личные или имущественные дела или угроза такого вмешательства». Вопреки тому, что предполагает Оливер, мошенничество попадает в категорию «прямое физическое вмешательство», поскольку последнее включает не только насилие с использованием оружия, но и такие акты, как нарушение права собственности и кражу без применения оружия. В обоих случаях осуществляется «применение силы» по отношению к чужой собственности. Мошенничество представляет собой разновидность воровства, поскольку предполагает, что мошенник завладевает чужим имуществом с применением хитрости, т.е. обещает равноправный обмен, который впоследствии не реализуется. В обоих случаях собственность изымают без согласия владельца.
Кто ищет, тот всегда найдет, и мы видим, что не так уж сложно сформулировать закон Спенсера таким образом, чтобы он однозначно приводил только к системе laissez faire. Важно избегать использования таких расплывчатых выражений, как «нарушение прав», «вред» или «контроль». Следует использовать термины, имеющие определенный смысл, такие, как «физическое вмешательство» или «угроза физического насилия».
Избавившись, к собственному удовлетворению, от базовых постулатов теории естественных прав, Оливер предпринимает атаку на определенную категорию этих прав — на свободу договоров[279]. Оливер предлагает три формулировки этого права: 1) «человек имеет право вступать в договорные отношения»; 2) «человек имеет право вступать в договорные отношения, если условия договора не направлены к причинению ущерба кому-либо»; 3) «человек имеет право вступать в договорные отношения, если условия договора не нарушают чьих-либо прав». Вторую формулу можно отклонить сразу, поскольку и в этом случае, как признает сам Оливер, смутная идея «причинения ущерба» может послужить оправданием неограниченного вмешательства государства. Ни один либертарианец не стал бы использовать эту формулу. Наибольшей определенностью отличается, естественно, первая формулировка, не предусматривающая возможности для государственного вмешательства. Но Оливер и здесь обходит проблему: «Мало кто будет настаивать на столь пространном понимании свободы договоров». Возможно, но когда это истина устанавливалась большинством голосов? Третья формулировка, включающая оговорку, знакомую нам по формуле Спенсера, опять оказывается ненужной. Представим, что А и В заключают договор застрелить С. В соответствии с третьей формулировкой можно было бы сказать, что это незаконный договор. Но ведь ситуация совсем иная! Сам по себе договор никак не нарушает права С. Нарушением его прав могло бы стать только исполнение договора. Но в этом случае незаконным и наказуемым будет само действие, а не договор. Первая формула, предусматривающая абсолютную свободу договоров, отличается предельной ясностью и в силу этого заслуживает предпочтения[280].
Поскольку в основе договора должно быть взаимное согласие двух человек, Оливер усматривает еще более сильные возражения против свободы договоров, чем предлагает базовый постулат теории естественных прав. Потому что как, спрашивает Оливер, можем мы отличить договор, заключенный добровольно, от договора, заключенного в условиях «мошенничества» и «насилия», доказанность которых делает договор недействительным?
Во-первых, нужно определить — что такое мошенничество? Здесь он развивает два соображения.
1) Он говорит, что «согласно обычному праву, если некоторые статьи в тексте договора приняты по умолчанию, а также если наличествуют определенные виды ложных и вводящих в заблуждение утверждений, то договор оказывается недействительным. Где границы применимости этого правила об умолчаниях?». Оливер признает, и совершенно справедливо, что, если поставить любые умолчания вне закона, степень огосударствления окажется чрезмерной. Но эта проблема решается очень просто: измени обычное право и ликвидируй все статьи об умолчании! Любопытно, что Оливер не готов рассматривать изменения обветшавших законов даже в тех случаях, когда изменения необходимы по принципиальным причинам, или он не осознает, что либертарианцы выступили бы в поддержку таких изменений. Поскольку либертарианцы выступают за радикальные перемены в политических структурах, нет оснований подозревать, что они остановятся перед изменением нескольких статей обычного права.
2) Он утверждает, что некоторым людям даже законы, направленные против ложных сведений в тексте договоров, кажутся чрезмерно этатистскими, и в качестве примера он цитирует некоторые положения, которыми руководствуется Комиссия по ценным бумагам и биржам. Но ведь проблема заключается в том, что либертарианская система не может принять никакие административные коллегии или правила регулирования. Не должно быть никакого государственного регулирования. На идеально свободном рынке любой, понесший ущерб из-за ложного свидетельства, подаст на обманщика в суд и получит возмещение. Тогда любое лжесвидетельство, любое мошенничество будут наказываться судом с такой же жесткостью, как и воровство.
Во-вторых, Оливер хочет уточнить определение «принуждения». Читатель может вернуться к разделу «Иные формы принуждения». Оливер путается в противоречащих друг другу определениях принуждения как физического насилия и как отказа в совершении обмена. Как мы убедились, принуждение можно определить либо одним способом, либо другим, но оно не может охватывать обе группы явлений. Далее, он путает физическое принуждение в межличностных отношениях с редкостью ресурсов, возникающей в силу порядка вещей, и оба ряда явлений объединяет одним понятием «принуждение». Он приходит к безнадежно противоречивому утверждению, что теория свободы договоров предполагает бессмысленное «равенство принуждения» между участниками договора. Либертарианцы, собственно говоря, держатся того мнения, что на свободном рынке вообще нет никакого принуждения. Абсурдная идея о равенстве в принуждении позволяет Оливеру утверждать, что истинная свобода контракта по крайней мере требует, чтобы государство поддерживало «истинную конкуренцию».
Вопрос о свободе договоров, таким образом, непосредственно следует из постулатов свободы и предполагает систему laissez faire. Вопреки утверждениям Оливера для наличия непосредственной связи между системой laissez faire и свободой договоров не нужны никакие этические постулаты. Проблема «принуждения» разрешается сама собой, когда вместо этого неопределенного термина мы ставим «насилие». Тогда получается, что в отсутствие физического насилия или угрозы насилия всякий договор является добровольным, а значит — имеющим силу.
Оливер делает еще ряд выпадов против «правовой [legal] свободы», например, он вытаскивает обветшавший лозунг, гласящий, что «правовая свобода не совпадает с “действительной” свободой (или действительными возможностями)», повторяя старую как мир путаницу между свободой и действительными возможностями или богатством. В одном из самых провокационных своих высказываний он утверждает, что «правовая свобода может быть достоянием каждого только при господстве анархии»[281]. Редко кто отождествляет систему, основанную на законе [under law], с анархизмом. Если анархизм действительно таков, многие либертарианцы охотно примут это название!
На свободном рынке каждый продает за деньги товары и услуги, получая соответствующий доход. Доход каждого зависит от того, как рынок оценит его эффективность в деле удовлетворения запросов потребителей. Предприняв всестороннюю атаку на систему laissez faire, профессор Оливер не ограничивается критикой доктрины естественной свободы и свободы договоров, но порицает принцип, именуемый им «доктриной заработанного дохода»[282].
Оливер заявляет, что, поскольку рабочие используют капитал и землю, право собственности не может иметь единственным источником труд. Но и землю и средства производства можно в конечном итоге свести к затратам труда (и времени): средства производства были созданы с использованием первоначальных факторов производства, труда и земли; а земля, прежде чем стать фактором производства, должна была быть кем-то найдена и окультурена, т.е. сделана пригодной для решения производственных задач. Таким образом, деньги, зарабатываемые в ходе производственного процесса, следует относить на счет не только текущих трудовых затрат, но и на счет накопленных или прошлых трудовых затрат (точнее, прошлого труда и времени), так что у собственников этих ресурсов есть не менее обоснованное право на часть прибыли, чем у рабочих, занятых сегодня в производственном процессе. Право прошлых трудовых затрат на часть прибыли определяется правом наследования, которое непосредственно вытекает из права собственности. А право наследования покоится не столько на праве будущих поколений получать унаследованное, сколько на праве ранних поколений завещать сбереженное.
Вооружившись этими общими соображениями, мы можем обратиться к детальному рассмотрению критики Оливера. Прежде всего, его формулировка базового принципа «заработанного дохода» некорректна, и это оказывается постоянным источником путаницы. Он предлагает такую формулировку: «Человек имеет право на доход, созданный его личными усилиями». Это неверно. Труд и усилия создают право не на «доход», а на собственность. Мы сейчас поймем, почему так важно их различать. Человек имеет право на продукт своего труда, своей энергии, непосредственно становящийся его собственностью. Он получает денежный доход, обменивая на деньги эту собственность, этот продукт усердия, своего собственного или своих предшественников. На рынке производимые им товары и услуги могут быть обменены на деньги. Таким образом, его доход определяется исключительно ценой, устанавливаемой рынком на производимые им товары и услуги.