никто не может пожинать плоды какой-либо «эксплуатации»[284].
Оливер высказывает еще несколько любопытных критических замечаний.
1) Он утверждает, что принцип предельной производительности не действует внутри корпораций, потому что стоит создать компанию, и ее капитал оказывается оторванным от рынка капитала. Это дает директорам возможность манипулировать акционерами. Мы можем спросить, а как директора могут сохранить свои посты без согласия большинства акционеров? Рынок капитала никуда не исчезает, потому что на фондовом рынке постоянно происходит переоценка величины капитала. Резкое понижение курса акций означает убытки для владельцев компании. Более того, такое понижение означает, что дальнейшее расширение капитала фирмы невозможно и даже нынешний уровень обеспеченности капиталом оказывается под вопросом.
2) Он утверждает, что теория предельной производительности неприменима в случае «фиксированного», «целостного» вклада в доходы любого фактора производства, поставляемого государством. Прежде всего, теория предельной производительности вовсе не предполагает (вопреки представлениям Оливера) бесконечную делимость факторов производства. А значит, не может возникнуть проблем с учетом вклада любой величины. Таким образом, проблема государства никак не связана с «фиксированностью» или величиной фактора производства. На самом деле все факторы в той или иной степени «фиксированы». Более того, сам же Оливер утверждает, что услуги государства делимы. В состоянии редкого для него просветления Оливер признает, что возможны (и действительно существуют) «разные уровни полицейских, оборонных и монетарных (например, эмиссия денег) услуг». Но если это так, то чем услуги государства отличаются от всех прочих услуг?
На самом деле различие велико, и мы о нем много раз говорили: государство представляет собой политическую монополию, в которой платежи отделены от получения услуг. Пока сохраняется такое положение, невозможно дать рыночную «оценку» его предельной производительности. Но каким образом этот факт может служить аргументом против свободного рынка? Здесь Оливер критикует не свободный рынок, а смешанную государственно-рыночную экономику.
Очень туманен смысл следующего утверждения Оливера: создание дохода должно быть приписано «организованному обществу». Если он имеет в виду просто «общество», то его выражение бессмысленно. Именно в ходе рыночного процесса множество свободных людей (образующих «общество») получают свои доходы в соответствии с производительностью. Если постулировать существование некоего субъекта по имени «общество», отдельного от множества составляющих его людей и претендующего на собственную долю дохода, мы получим эффект повторного счета. Если же под «организованным обществом» он имеет в виду государство, то ведь «вклад» государства представляет собой принуждение и вряд ли «заслуживает» какой-либо оплаты. Более того, поскольку, как мы показали, сумма собираемых налогов существенно превышает предполагаемую величину производительного вклада государства, именно руководители оного должны деньги обществу, а не наоборот.
3) Оливер делает любопытное утверждение (повторенное и Фрэнком Найтом), что на самом деле человек этически не заслуживает дохода, приносимого уникальностью его способностей. Должен признаться, что мне эта позиция представляется совершенно бессмысленной. Можно ли представить что-либо более индивидуальное, чем врожденные способности человека? И если он не имеет права на плоды, приносимые его одаренностью и целенаправленными усилиями, на какое другое вознаграждение он имеет право? И почему кто-либо другой должен пожинать плоды его уникальных способностей? Иначе говоря, почему способного нужно постоянно штрафовать, а бесталанного — поддерживать за его счет? Оливер приписывает такого рода способности некоей мистической «первопричине». Но в этом был бы какой-либо смысл, только если бы он смог разыскать эту «первопричину» и выплатить ей ее законную долю. А до этого момента любое «перераспределение» дохода от А кВ будет наводить на предположение, что В и является первопричиной.
4) Оливер путает частную, добровольную благотворительность и помощь с принудительной «благотворительностью». В итоге он получает неверное определение доктрины свободного рынка, гласящее, что «человек должен содержать самого себя и тех, кто имеет законное право на его помощь, не требуя от других помощи или одолжения». Многие согласятся с этой формулировкой, но ведь подлинная идея свободного рынка заключается в том, что никто не может силой принуждать других оказывать себе помощь. В мире, где источником помощи может быть свободный дар или грабеж, такое различие имеет смысл.
Вдобавок Оливер неверно использует термин «власть» и утверждает, что работодатели обладают властью по отношению к своим работникам, а потому несут ответственность за их благополучие. Оливер совершенно прав, утверждая, что владелец раба нес ответственность за его жизнь, но, похоже, не отдает себе отчета, что для реализации его идеала трудовых отношений придется вернуться к рабовладению.
Если, подобно Оливеру, не уточняя, сказать, что сироты или слабоумные являются «иждивенцами», возникнет неясность по поводу фигуры опекуна — общество или государство? А это далеко не одно и то же. Концепция «общественной опеки» отражает либертарианский принцип, согласно которому частные лица и добровольные объединения могут предлагать свою заботу тем, кто в этом нуждается. А «государственная опека», напротив, предполагает, что (1) в ней вынуждены участвовать все и (2) ее подопечными могут оказаться и люди, вовсе этого не желающие.
Вывод Оливера, что «каждый нормальный взрослый должен иметь справедливую возможность содержать себя, а если у него таких возможностей нет, то ему должна оказываться государственная помощь», представляет собой мешанину логических ошибок. Что такое «справедливая возможность»? Как ее определить? Далее, в отличие от того, что мы имеем в законе равной свободы Спенсера (или, в нашем варианте, в законе полной свободы), здесь «каждый» оказывается невыполнимым условием, поскольку на свете нет такого субъекта, как «государство». Так что, если «государство» кого-то содержит, это означает, что данного человека содержит какой-то другой человек. А это значит, что далеко не каждый может получить поддержку, особенно если мы определим «справедливую возможность» как отсутствие внешних помех и препятствий.
5) Оливер знает, что некоторые теоретики «заработанного дохода» включают в свою доктрину концепцию «находка принадлежит нашедшему», но поскольку он не в силах разглядеть здесь внутреннюю связь, то и называет это «правилом, принятым в деловой практике». Но концепция «находка принадлежит нашедшему» основана не только на принципе, но и выводится из базовых постулатов либертарианства, как и теория прав собственности. Дело в том, что ничейные ресурсы, согласно базовой доктрине прав собственности, являются собственностью того, кто своим трудом и предприимчивостью сделал их пригодными для производительного использования. В этом и заключается принцип «находка принадлежит нашедшему» или «первый пользователь — первый собственник». Это единственная теория, предполагающая искоренение воровства (в том числе в виде государственной собственности), так как каждый полезный ресурс непременно оказывается в собственности кого-либо, не являющегося вором[285].
Глава седьмая. Заключение: Экономическая наука и экономическая политика
7.1. Экономическая наука: ее природа и применение
Экономическая теория дает нам вполне надежные законы, состоящие из утверждений типа: если выполняется А, то В, то С и т.п. Некоторые из этих законов выполняются всегда и везде, т.е. А выполняется всегда (закон убывающей предельной полезности, закон временнóго предпочтения и пр.). Другие требуют прежде доказать истинность А, и только потом соответствующие выводы могут быть подтверждены на практике. Тот, кто устанавливает факт действия экономических законов и потом использует их для объяснения сложных экономических явлений, действует фактически как историк экономики, а не как теоретик. Он действует как историк, когда ищет причинные объяснения наличных фактов, и он выступает в роли прогнозиста, когда пытается предсказывать будущие факты. В обоих случаях он использует вполне истинные законы и должен только установить, когда конкретный закон применим в определенной ситуации[286]. Более того, эти законы имеют по необходимости качественный, а не количественный характер, так что, когда прогнозист пытается дать количественные предсказания, он выходит за пределы знаний, предоставляемых экономической наукой[287].
Не часто встретишь понимание того, что функции экономиста на свободном рынке сильно отличаются от его функций на рынке, стесненном государством. Что может делать экономист на совершенно свободном рынке? Он может объяснять работу рыночной экономики (жизненно важная задача, особенно в силу того, что малограмотные граждане склонны воспринимать рыночную экономику как полный хаос), но это почти все, что он может делать. Вопреки претензиям многих экономистов он мало чем может помочь бизнесменам. Он не может предсказывать будущий потребительский спрос и величину издержек с такой же точностью, как бизнесмен, а если бы смог, тогда он был бы бизнесменом. Предприниматель и является тем, чем он является, благодаря его способности предвидеть будущие изменения рынков. Претензии эконометриков и других специалистов по математическим моделям экономики, что они в состоянии точно предсказывать ход будущих экономических событий, всегда будут натыкаться на простой, но обескураживающий вопрос: «Если вы можете так точно все предсказывать, то почему вы не делаете этого на фондовом рынке, где точный прогноз может буквально озолотить?»