Далеко внизу он видел уменьшающиеся точки, которые становились все дальше и дальше, постепенно исчезая. Он беспомощно замахал руками и обнаружил, что даже руки становятся тяжелыми, словно странное атомарное превращение распространяется все выше и выше по его телу.
Бессильный, одинокий, на скользящей куда-то тропинке, он без сопротивления отдался этому плавному скольжению. Он был во власти чего-то более сильного, что действовало целеустремленно. Он мог лишь ждать… и чем дольше он ждал, тем труднее становилось думать. Возможно, изменение уже добралось до его мозга. Возможно…
А потом он лишь знал, что в течение бесконечно долгого периода он вообще ни о чем не думал…
ТОНКИЙ СМЕХ эхом отдался в его голове.
– Но мне надоело, Тси, – сказал чей-то голос. – Кроме того, ему же не очень больно. А если и больно, то какое это имеет значение?
Миллер плавал в темной пустоте. Что-то странное было в этом голосе, но что, он не мог ухватить. Он слышал, как ответила женщина, и ее интонации тоже были любопытно схожи с интонациями мужчины.
– Не надо, Бранн, – сказала она. – Ты можешь найти себе другие развлечения.
Снова раздался тоненький смешок.
– Но он еще новый. Это должно быть интересно.
– Бранн, оставь его в покое, пожалуйста.
– Молчи, Тси. Я здесь хозяин. Он уже проснулся?
Пауза.
– Еще нет. Немного погоди.
– Я могу и подождать, – вздохнул мужчина. – Все равно мне нужно сделать кое-какие приготовления. Пойдем, Тси.
Длинная-длинная пауза. Голоса смолкли.
Миллер все еще плавал в небытие. Он попытался шевельнуться, но не смог. Тело все еще было парализовано, но мозг свободен и работал с ясностью, удивившей его самого. Это было почти так, словно странное превращение изменило его мозговую структуру на что-то иное, чудесное.
Трансмутация, подумал он. Свинец в золото, плоть в камень… Так я подумал перед тем… перед тем, как вообще прекратил думать. Когда происходит подобная трансмутация, это значит, что ядерные заряды в атомах одного или другого вещества тоже должны измениться. Покалывание, когда я коснулся тропинки… тогда это и произошло!
Он прервал размышления, понимая, что ответа на это не будет. Потому что может ли почувствовать человек, как плоть в его теле заменяется кристаллической структурой?
Если бы такое произошло, то это должны быть силы, не менее слабые, чем кулоновские, которые просто приварили бы его к самодвижущейся тропинке… почти неодолимые силы, которые удерживают электроны на орбитах и сковывают сущность в единое целое.
И что теперь?
Есть два способа трансмутации, сказал он себе четко, лежа в темноте и пытаясь нащупать ответы на то, что с ним происходит.
Рационализируй, казалось, ответил его разум, или ты сойдешь с ума от полной неопределенности. Обоснуй из того, что тебе известно. Химический элемент характеризуется числом электронов вокруг ядра. Изменив их, вы меняете и сам элемент. Но ядро, в свою очередь, определяет свой заряд числом электронов, которыми может управлять. Если ядерный заряд изменен, то это… это кристаллическое состояние… становится постоянным. Если же нет, то это должно означать, что продолжается постоянная бомбардировка, которая уносит или, напротив, добавляет электроны к атомам на этой тропе. Изменение не было бы постоянным, потому что исходный заряд ядра оставался бы прежним. Спустя какое-то время лишние электроны будут отброшены – или другие получены, – чтобы восстановить баланс. И тогда я снова стану нормальным. Так и должно быть, – сказал он себе, – потому что Ван Хорнанг прошел этой дорогой. И вернулся нормальным. А нормален ли он?
Вопрос безответным эхом отозвался в его голове. Еще секунду Миллер полежал неподвижно, затем попытался овладеть своим инертным телом. И на этот раз, чуть-чуть, но он почувствовал, как мышцы шевельнулись…
Казалось, прошло ужасно много времени, прежде чем он обнаружил, что может открыть глаза. И он осторожно осмотрелся.
Глава 2. Тси
ОН БЫЛ НЕ один. Он лежал на чем-то жестком и плоском. Хрустальный купол изгибался наверху, не очень высоко, но так, что казалось, будто лежит он в каком-то хрустальном ящике… В гробу, мрачно подумал он и сел, очень осторожно, словно сам был хрустальный. Мышцы казались жесткими, словно сущность переливающейся тропы все еще проникала в его тело.
Купол, казалось, обладал странными свойствами, потому что все, что через него виднелось, было искажено каким-то странным образом так, что болели глаза, если он попытался вглядеться в то, что лежало за пределами гроба.
Миллер увидел столбики золотых деревьев, листья которых шевелились и блестели в постоянно изменяющихся призмах света. Что-то, похожее на туман, медленно вилось среди этих невероятно цветастых деревьев. Цвет же самого тумана было невозможно определить сквозь купол. Никто никогда еще не видел такого оттенка, а потому у него не было названия.
Плита, на которой он лежал, была такой же переливающейся фиолетово, как и тропа. Если это тропа перенесла его сюда, то он не понимал, почему его оставили лежать в хрустальном гробу. Но все же очевидно, это был конец движущейся тропинки, и так же очевидно, что силы, сковавшие его неподвижно, теперь исчезли.
Нестабильные атомы держались только благодаря этой силе, и когда силы не стало, они вернулись к исходному состоянию. Миллер снова был свободен, но был одеревенелый, чувствовал головокружение и не был уверен, не приснились ли ему человеческие голоса. А если приснились, то это был кошмар. Он содрогнулся, вспомнив тонкий, бесчеловечный смешок и обещание чего-то ужасного.
Миллер встал, очень осторожно, озираясь. Теперь почти исчезли искажения за хрустальной стенкой. Гроб стоял в роще золотых деревьев, и, за исключением тумана и мерцающих листьев, ничего не шевелилось. Он осторожно протянул руку, чтобы потрогать хрустальную стенку.
И рука прошла через нее. Раздались звуки, точно высокие музыкальные ноты, невыразимо сладостные, и хрустальный гроб внезапно рассыпался на блестящие кусочки, которые упали на землю со звуком дождя. Красота на мгновение стала почти что болезненной. Он никогда прежде не слышал такой музыки. Она же красивее, чем человеку вообще позволено услышать, смущенно подумал он. Есть чувства настолько стремительные, что могут повредить человеческие нервы.
Он стоял, больше не защищенный куполом, оглянул деревья и туман, и понял, что купол был вообще ни при чем. Эти невероятные цвета и оттенки вовсе не были искажениями в хрустале – они были реальны. Он сделал осторожный шаг, трава под ногами была такой мягкой, что даже через подошвы обуви он чувствовал ее нежность.
Самый воздух был изящно холодным и беззвучным, как воздух летнего рассвета, почти что невесомый в своей прозрачности. Отсветы шевелящихся листьев были так прекрасны, что он отвел взгляд, не в силах более любоваться ими.
Все это казалось галлюцинацией. Наверное, я по-прежнему лежу где-нибудь там, в снегу, подумал Миллер. Вот именно, галлюцинация. Мне все это лишь кажется. Но если это галлюцинация или сон, то Ван Хорнанг тоже прошел через это, а люди не видят одинаковых снов. Бельгиец предупреждал его.
Миллер нетерпеливо дернул плечами. Даже видя все это собственными глазами, он все еще не мог заставить себя поверить в историю Ван Хорнанга. Во сне можно было увидеть ландшафты, которые никогда не видел наяву, а невыразимо мягкая трава под ногами могла на деле быть снежной коркой, как и горы, которые он видел среди деревьев, могли в действительности быть лишь голыми скалами Высоты Семисот. Миллер с тревогой подумал, что может в действительности лежать где-то в снегу, спать, и должен проснуться, если не хочет замерзнуть насмерть.
Внезапно в воздухе пронесся высокий, тонкий смех. Вопреки своим рассуждениям, Миллер почувствовал, как ёкнуло сердце, и резко обернулся на звук, чувствуя, как его сковывает холодный ужас. В этом смехе было нечто пугающее, как и в голосах до его пробуждения, нечто неуловимое, говорившее о бесконечном удовольствии издававших его.
От деревьев к нему направлялась небольшая группка мужчин и женщин. Миллер не знал, кто из них рассмеялся знакомым смехом. Они были в каких-то блестящих, разноцветных одеждах из тонкой материи, напоминающих тоги или сари. Цвета этих сари были просто невероятными.
Миллер замигал, пытаясь найти названия этих переливающихся оттенков, которые, казалось, объединяли известные цвета в совершенно незнакомые сочетания, выше и ниже видимого человеческому глазу спектра радуги.
– О, да он проснулся, – сказала одна из женщин.
Мужчина рассмеялся в ответ и сказал:
– Смотрите, какой он удивленный!
Все заулыбались и повернули к Миллеру радостные лица.
Он что-то сказал – даже не помнил, что, – и замолчал, почувствовав потрясение от резкой дисгармонии собственного голоса. Это было так, словно сквозь прекрасные, ритмичные арпеджио гармонии прошел уродливый диссонанс. Лица людей на мгновение застыли, словно они сконцентрировались на чем-то другом, чтобы не слышать эти жуткие звуки. Затем женщина, на которую Миллер обратил внимание, подняла руку.
– Стойте, – сказала она. – Послушайте меня секунду. Нет никакой нужды говорить вслух.
В голосе ее послышалось легкое отвращение. В голосе? Нет, это не так. Никакой голос не может быть таким сладостно музыкальным, таким прекрасным и гармоничным.
Миллер смотрел на нее. Ее лицо было маленьким, бледным треугольником, прекрасным, волшебным и странным, с огромными фиалковыми глазами, а локоны массы волос, казалось, протекали друг сквозь друга. И каждый локон был иного пастельного оттенка, тускло-зеленого или бледно-аметистового, или желтоватого, как туманное утро. Но почему-то Миллер не чувствовал удивления. Эта причудливая прическа так соответствовала лицу женщины…
Он снова открыл было рот, но женщина – он был потрясен ею, хотя перед этим думал, что уже ничто не может потрясти его, – внезапно оказалась возле него, хотя еще долю секунды назад стояла шагах в десяти.