Однако самым фундаментальным из препятствий, мешавших научным универсалистам реализовать задуманную ими трансформацию интернациональной жизни, была внутренняя разобщенность научного сообщества. Единство науки принималось на веру как данность, однако в реальности наука оставалась весьма хаотичной сферой. Движение к истине оказалось отнюдь не таким прямолинейным, как предполагали Конт и Сен-Симон, а в лабораториях научные разногласия имели не меньший вес, чем научное единство, над которым они зачастую одерживали верх. Ученые вслух говорили о приверженности универсализму, однако на страницах профессиональных журналов можно было с легкостью обнаружить – вполне ожидаемо – не только споры, но и совершенно противоположные мнения о том, как достичь желаемой цели.
Одной из областей, где неспособность экспертов достичь соглашения была особенно очевидной, являлись поиски универсального языка – поиски, характерные для царившей в конце XIX в. убежденности в потенциале интернационализма, которые велись по всем фронтам. Пока философы и лингвисты пытались отыскать базовые структуры и формы, общие для всех языков, через математику или семиотические системы, остальные призывали к созданию единого нового языка, пригодного для общемирового использования. В 1870 г. французский ботаник по имени Альфонс Декандоль (создатель современного международного кодекса ботанической номенклатуры) опубликовал статью под названием «Преимущества для науки доминантного языка», где говорилось о том, что английский возьмет на себя эту роль в грядущем веке. Его противники утверждали, что изобретение полностью нового синтетического языка станет лучшим выходом. До начала Первой мировой войны было придумано около дюжины таких языков, однако самым известным из них оказался эсперанто.
Изобретенный русским евреем, лингвистом Людвигом Заменгофом, который, как многие другие, стал полиглотом, проживая за царистской «чертой оседлости», эсперанто отражал реалии жизни восточно-европейских окраин империи конца XIX в. точно так же, как идеи Отле – ситуацию в Бельгии. В 1887 г. под псевдонимом доктор Эсперанто (Надеющийся) молодой Заменгоф опубликовал руководство по универсальному языку, созданием которого занимался с институтских времен. За десять лет до этого, отмечая свой девятнадцатый день рождения, он исполнил гимн интернационализму на придуманном им новом языке:
Malamikete de las nacjes,
Cado, cado, jam temp’ esta;
La tot’ homoze in familje
Konunigare so deba.
(«Вражда народов //
Пади, пади, время настало; //
Все человечество в [одну] семью //
Должно объединиться»)[130].
Судя по тексту гимна, лингвистика была для Заменгофа не просто вопросом коммуникации: она служила делу мира. Это представление имело огромное значение в эпоху растущего национализма, особенно для евреев в Восточной Европе. В 1905 г. на французском курорте Булонь-сюр-Мер состоялся первый международный конгресс, делегаты которого носили символ движения, зеленую пятиконечную звезду, а заседания начинали с воинственной «Марсельезы», вслед за которой исполняли собственный гимн («основав нейтральный язык, // народы, понимающие друг друга, // согласятся объединиться в один семейный круг»). Заменгоф много говорил о мире во всем мире и о новом будущем. К сожалению, несмотря на то, что в числе его сторонников было немало выдающихся личностей, движение за эсперанто погрязло в склоках и раскололось после того, как несколько его основных членов образовали самостоятельную группу и придумали якобы улучшенный, превосходящий эсперанто язык идо. Завязалась ожесточенная перепалка; в 1908 г. один из последователей Заменгофа написал «Raporto de la Presidanto de la Lingva Komitato al la Universala Kongreso de Esperanto», по которому можно судить о том, какие страсти вызвало это донкихотское предприятие, – оказалось, что даже поиски общего языка способны вызвать жестокую борьбу в рядах его самых горячих сторонников[131].
Еще один раскол, произошедший в рядах куда более узкого специализированного сообщества, сейсмологов, поднял, по сути, наиболее фундаментальный из всех вопросов – следует ли считать, что данные поступают естественным образом в процессе наблюдения за феноменами, или же они требуют организации через произвольные схемы классификации. Иными словами, диктует ли классификацию сама структура мира или же такая классификация – вопрос прагматического выбора, продиктованный целями, для которых собираются данные, и моделями, которые придумывают ученые. Сейсмология тяготела к интернационализму из-за необходимости сбора информации и обмена ею. Тем не менее главные европейские эксперты не могли прийти к единому мнению о том, как лучше собирать и представлять данные, которые позволят прояснить характер сейсмической активности во времени и пространстве. Сопоставление колебаний земной коры по всему миру требовало различных видов информации, в том числе исторических сравнений в одной точке. Стандарты, таким образом, были необходимы, но кто должен их задавать, оставалось неясным, а общее тяготение мира к стандартизации скрывало под собой зачастую ожесточенную борьбу за то, какие стандарты принимать, когда несовместимые мнения о том, что именно представляет собой определенная наука, вступали в конфликт между собой[132].
По всем этим и многим другим причинам Мировой Город так и не появился: движение к универсальной стандартизации, как оказалось, имело свои пределы. Даже в наше время дюймы по-прежнему соперничают с метрами, а путешественники берут с собой универсальный адаптер – «один мир – одна розетка», – чтобы иметь возможность пользоваться электричеством в разных странах. Однако тот факт, что научный интернационализм не охватил все сферы жизни, не говорит о его провале; он означает лишь, что ожидания его пылких последователей были преувеличены. В действительности научный интернационализм оказался мощной институтообразующей силой: многие международные специализированные агентства, созданные Отле и другими, существуют и поныне. Попытки скоординировать продовольственную политику и производство по всему миру привели к основанию Продовольственной и сельскохозяйственной организации ООН. Стремление стандартизировать время завершилось образованием Всемирной метеорологической ассоциации, утвердившей Гринвичское время как универсальный стандарт в 1946 г.; в том же году несколько относительно небольших комитетов, возникших в период между двумя войнами, были заменены мощной Всемирной организацией здравоохранения. Из-за своей относительной незаметности и предположительно мирного характера неправительственная Международная организация по стандартизации стала, пожалуй, самым внушительным органом из всех формирующих материальную ткань нашего мира. Подобные организации до сих пор отражают идею XIX в. – со всеми ее предрассудками и слепыми пятнами, – что стратегию лучше передать в руки техническим экспертам, которые руководствуются не национальными интересами, а интересами всего человечества.
Глава 5Лига Наций
Для американцев есть нечто вдохновляющее в мысли о том, что, если и отказываться от своей изоляции, то не ради участия в дипломатических интригах, а ради интернационализации мировой политики.
Трансформация, которую сможет совершить в делах человечества эффективная лига, действующая в интересах всеобщего мира, будет большей, чем любая другая, происходившая с начала человеческой истории.
Интернационалистские альтернативы традиционной дипломатии ставили прозрачность выше секретности, а участие выше исключения. Интернационалисты верили в сотрудничество между нациями, движимое научным и коммерческим прогрессом, а милитаризм и дипломатию альянсов рассматривали как иррациональные и ретроградские. Многие из них были, с учетом цивилизационных и расовых ограничений своего времени, глобалистами. По контрасту с исключающими конклавами великих держав новые технические организации по обмену экспертными и специальными знаниями открывались в небольших неевропейских государствах: Египет не был даже полностью суверенным, когда стал основателем Международного почтового союза. Продолжительность существования этих организаций, несмотря на их ограниченные ресурсы, впечатляла[134].
Однако ограниченность интернационализма XIX в. впечатляла не меньше, чем его амбиции. Интернационализм в особенности подходил для небольших государств, таких как Бельгия и Швейцария, являвшихся его основными сторонниками. Однако участие крупных держав оставалось по-прежнему ограниченным, как продемонстрировали результаты Гаагских конференций. Никаких наднациональных организаций наподобие ООН так и не появилось; довоенные американские предложения о создании международного суда не получили развития. Вот почему для историков критическим стал вопрос о том, почему ситуация изменилась. Почему во время Первой мировой войны некоторые из наиболее влиятельных государств в мире поддержали идею формирования постоянной общемировой мирной организации и создали Лигу Наций?
Если начинать с отрицания, то ответ заключается в том, что некоторые основные сторонники Европейского Концерта 1815 г. в 1918 г. не существовали или не имели прежнего веса. Империя Габсбургов – в некотором смысле движущая сила Концерта – рухнула; Германия потерпела поражение. Царская Россия погрязла в Гражданской войне. В любом случае, даже они к 1914 г. пришли к поддержке арбитража, распространению международного права, а во время войны германские и австрийские лидеры также высказались в пользу президента Вильсона и создания Лиги Наций. Однако, даже принимая в расчет эти перемены, мы все равно стоим перед загадкой. Почему Британия и, что еще удивительнее, США после Первой мировой войны пришли к убеждению, в противовес бытовавшим мнениям, что интернационализм потер