пел поражение, но ему следует придать новое развитие и политический вес? Почему, наконец, они согласились на создание постоянной всемирной организации? Многие британские политики продолжали верить в возрождение Концерта; и действительно, он еще не умер. Достаточно влиятельные фигуры в обеих странах тем не менее верили в новый интернационализм достаточно сильно, чтобы настоять в ходе мирной конференции в Версале в 1919 г. на создании постоянной Лиги Наций. Одной из таких фигур, без которой, совершенно точно, новая организация стала бы совершенно другой, был президент США Вудро Вильсон.
Историки международных организаций склонны к агиографии. Таких личностей, как Элеонора Рузвельт (хотя и реже, чем ее мужа) или Даг Хаммаршельд (но не его предшественника Трюгве Ли), они зачастую провозглашают спасителями человечества. Рафаэль Лемкин, отец конвенции против геноцида, ими объявлен пророком; свои восторженные почитатели есть у Кофи Аннана и Рене Кассена. Однако никто из них при жизни и после смерти не удостаивался такого поклонения, как Вудро Вильсон. Для двух миллионов парижан, наблюдавших за его приездом во французскую столицу в конце 1918 г., он был «богом мира»; в Милане – «спасителем человечества» и «Моисеем с другого берега Атлантики». Для своих сторонников он олицетворял Америку, которая заботилась о мире, не беспокоясь о себе: его безвременную кончину, последовавшую за отказом Сената поддержать Лигу, они воспринимали как современное мученичество. Спустя полвека после смерти Вильсона в 1924 г. его имя превратилось в вильсонизм. Джордж У. Буш, Дик Чейни и Дональд Рамсфельд внесли свой вклад в поддержание этого культа: после вторжения в Ирак в 2003 г. многие критики, глубоко обеспокоенные разворотом Америки против международных институтов, обращались к Вильсону, приводя его в пример государственным деятелям нового века[135].
Его роль в процессе основания Лиги действительно была решающей. Не поддержи Вильсон Лигу, британский кабинет не встал бы на сторону своих интернационалистов и Лига, вероятнее всего, осталась бы очередным неисполненным замыслом. Однако реальная история Вудро Вильсона – это скорее не торжество добра над злом, а набор политических выборов, которые определили характер и полномочия новой всемирной организации, выборов, которые полностью расходились с предыдущей американской концепцией интернационалистских обязательств. В отличие от Элихью Рута и даже собственного предшественника Уильяма Говарда Тафта, Вильсон стремился удержать власть в руках политиков, не передавая ее юристам; он постарался сделать так, чтобы Лига стала форумом для своего рода парламентских обсуждений, а не юридическим трибуналом, выносящим вердикты. Он рассматривал институты как органичные и эволюционные проявления коллективной воли, которые развиваются и укрепляются с течением времени. Вот почему основатель первой в мире организации по коллективной безопасности на удивление мало интересовался коллективной безопасностью, интернациональным правом или собственно этой самой организацией. Решение технических вопросов он переложил на британцев, так что структура Лиги – ассамблея и бюрократический аппарат – была преимущественно плодом усилий Лондона. Иными словами, за культом Вильсона стояло смешение американской миссионерской идеологии и британских имперских расчетов, сочетание власти и перспектив, превратившее Лигу в мостик между миром империй XIX в. и подъемом в XX в. национальных государств.
Не было бы ничего удивительного, если бы Америка XIX в. просто устранилась от европейских интернационалистских инициатив. Федеральная структура США, собственный широкий внутренний рынок, англосаксонская система законов и, прежде всего, неизменно сложные отношения между Конгрессом и президентом – все говорило против сколько-нибудь значительного участия. И действительно, в некоторых областях международного сотрудничества, в частности в сфере определения интернациональных стандартов, Америка была (и остается) в стороне. Однако ни один из вышеперечисленных факторов не был решающим, и с середины XIX в., как мы уже убедились, американские администрации все более тесно ассоциировали себя с интернационализмом. Знаком новой роли, которую США стремились играть в мире, стало проведение в 1881 г. в Вашингтоне первой крупной дипломатической конференции, когда-либо проходившей за пределами Европы; за ней последовали и другие[136].
Иностранная политика Вудро Вильсона выросла из его приверженности новым формам посредничества и миротворчества, несмотря на то, что они резко расходились с легалистскими принципами. Американская дипломатия, ассоциировавшаяся до 1914 г., в частности, с идеями арбитража, принесла республиканскому госсекретарю Элихью Руту и президенту Теодору Рузвельту Нобелевскую премию мира. Предшественник Вильсона, адвокат, занявший пост президента, Уильям Говард Тафт был еще более горячим ее сторонником. Со свойственной прогрессистам верой в «вечные принципы закона и равенства», убежденный в необходимости учреждения постоянного «суда наций», Тафт работал над договорами об арбитраже с Канадой и Британией. Предвидя сложности, с которыми предстояло столкнуться Вильсону, Тафт решил, что невозможно будет ратифицировать эти договоры – описанные историком как «выдающийся образчик небрежности и политической неуклюжести» – в Сенате. Ему противостояла не только сенатская оппозиция во главе с Генри Кэботом Лоджем, придерживавшимся, как мы говорим сейчас, националистских позиций. Элихью Рут считал планы Тафта слишком решительными и быстрыми – они могли привести разве что к дискредитации легализма. Предшественник Тафта и по-прежнему его мощный политический соперник Теодор Рузвельт счел их просто нереалистичными: арбитражные договоры могли быть полезными между такими странами, как США и Британия, потому что у них имелись общие интересы; при более враждебных или холодных отношениях они не выдержали бы той нагрузки, которую Тафт на них возлагал[137].
Дебаты между легалистами продолжались еще долгое время после того, как Вильсон разгромил республиканцев, разделившихся между враждовавшими Тафтом и Рузвельтом, на выборах 1912 г.; они предопределили, в каких терминах большинство американцев будет думать о возможном интернациональном правительстве после войны. Когда война началась, Рузвельт призвал к созданию Всемирной лиги за мир и справедливость, которая должна была укрепить правление закона с помощью «международной полицейской власти», – он упоминал о ней в своей речи на вручении Нобелевской премии в 1910 г. Применение силовых мер имело, по его мнению, решающее значение, поскольку для установления мира требовалось нечто большее, чем пустое морализаторство. Секрет эффективности такой лиги заключался в том, чтобы реалистично оценивать возможные препятствия и не пытаться решить все проблемы. Ей следовало применять военную силу, но только для обеспечения соблюдения соглашений, заключенных ранее между подписавшимися сторонами. Ее успех и скромность ожиданий должны были подтолкнуть другие страны к участию и постепенно сделать международное право и посредничество инструментами мировой гармонии. Имевшая широкую поддержку во время войны лоббистская группа под предводительством Тафта, Лига за установление мира, шла гораздо дальше: ее сторонники хотели, чтобы все «подлежащие судебному решению» дела передавались членами Лиги в международный суд (а другие – в суд арбитров); если же какое-либо государство объявляло войну, не обратившись предварительно в суд, война начиналась против него. С другой стороны, в системе Тафта государства не были обязаны соглашаться с решениями международного суда[138].
С обоими этими предложениями были связаны определенные проблемы. Предложение Рузвельта касалось небольшого количества государств и исключало «жизненные интересы» и «национальную честь» из сферы правовых решений. Тафт и Лига за установление мира делали процесс арбитража чересчур автоматическим – принуждали государства вступать в войну в результате любого отказа от передачи дела в суд – и одновременно недостаточно строгим, поскольку за решениями суда не стояло никаких санкций[139]. Нетерпение Вильсона касательно всей легалистской парадигмы достижения мира было поэтому вполне понятно. Ее сторонники считали, что могут решить любые мировые проблемы, однако, несмотря на обожествление ими закона, они не могли решить, как его правильно применять.
Президенту эти планы не давали подходящей почвы для старта. Подлинное значение для него имели не институты и кодексы законов, а внутреннее отношение и ценности. Сын пресвитерианского священника, он рассуждал в библейских терминах – о заветах, а не о контрактах, – и стремился построить нечто, что со временем вырастет и охватит общие ожидания человечества, а не интересы нескольких держав, которые, скорее всего, прекрасно справятся и сами. Идея о том, что мир может быть достигнут, если юристы все распишут правильно, казалась ему абсурдной. Слова должны были вдохновлять, а не ограничивать. Вслед за Мадзини Вильсон рассматривал демократическую политику как «сферу моральных действий» (фраза из его статьи 1885 г. о «современном демократическом государстве»). И поскольку Вильсон одновременно был элитистом и оптимистом в том, что касалось прогрессивной эволюции человеческого общества, он готов был с радостью положиться на политические инстинкты народов мира, выраженные через их представителей. В конце концов, если им нельзя доверять, то даже лучшие в мире законы ничего не смогут сделать[140]. Вот почему, хотя в политических целях он периодически высказывался в пользу Лиги за установление мира, Вильсон говорил и думал на совершенно другом языке, языке, вдохновленном пресвитерианской теологией его отца и общественным евангелическим движением. В мае 1916 г. он сообщил Лиге за установление мира, что хочет создать «всеобщую ассоциацию наций», способную «предупреждать любые войны, в отличие от договоров, гарантировать территориальную целостность и политическую независимость», то есть идет гораздо дальше идей Лиги как группировки небольшого количества государств с общими целями