Еще большее влияние, чем легализм, на Вильсона оказывал американизм. С 1870-х гг. в Западном полушарии прошла целая серия «внутриамериканских конференций». Они привели к созданию Панамериканского союза, выросшего из инициативы США расширить торговлю, который впоследствии стал инструментом для поддержания сотрудничества во всем полушарии, с собственной штаб-квартирой в Вашингтоне. До сих пор в мире не существовало, как писал комментатор, подобного объединения «двадцати одной нации с разными языками, которые строили бы свой общий дом». Союз стал ранним предшественником Лиги Вильсона, а аргентинский политик Луис Драго назвал его «отдельным политическим фактором, новой и обширной ареной для развития человеческой расы, которая станет противовесом большим цивилизациям другого полушария и поможет поддержать равновесие в мире».
Сторонники «полушарного» сотрудничества, например госсекретарь США Джеймс Блейн, считали, что панамериканизм представлял собой альтернативу старой европейской модели дипломатии:
Искреннее сотрудничество, основанное на искреннем доверии, спасет все американские государства от тягот и невзгод, долго и жестоко терзающих старые нации мира… Дух справедливости, единства и равноправия в американских государствах не оставляет места для искусственного баланса сил, подобного тому, который привел за границей к стольким войнам и залил кровью всю Европу[142].
Подстегиваемый революцией в Мексике, Государственный департамент приложил максимум усилий, чтобы сформировать международное движение за мир внутри Америки, пока подобные ожидания были живы. Американские государственные деятели понимали, что мексиканский кризис являлся своего рода испытанием для возможных решений проблем Европы. Чарльз Эллиот, президент Гарварда, настаивал на создании «Американской лиги» с целью восстановить порядок к югу от границы и утверждал, что лига также сможет стать «успешным примером для Европейской лиги по поддержанию мира в Европе». Подобные рассуждения Вильсон мог слышать и от своего ближайшего советника, полковника Хауза. В декабре 1914 г. Хауз размышлял над тем, как внутриамериканское соглашение могло бы «послужить прообразом для европейских наций, когда там наконец установится мир»[143]. А когда после провала этих усилий Бразилия в 1917 г. предложила вернуться к идее Панамериканского договора, уже сам Вильсон заговорил о том, что подобное соглашение «отчасти показало бы народам Европы путь к поддержанию мира после того, как закончится война». Общий порядок на континенте, состоящем из независимых национальных государств, базирующихся на республиканских и демократических принципах, способствующий расширению торговли и защите прав собственности, подходил для Европы не хуже, чем для Америки. Европейцам также следовало понять преимущества системы, гарантировавшей территориальную целостность и не признававшей вторжение и захват территорий частью естественного порядка. Когда летом 1918 г. британцы впервые получили от советника Вильсона, полковника Хауза, намек на то, о чем размышлял президент, этот упор на территориальную целостность, заимствованный из ранних проектов Панамериканского договора, сразу привлек их внимание[144].
Кодификация законов и арбитраж были частью политической культуры панамериканизма; для Вильсона, однако, они не являлись его главными атрибутами, о чем свидетельствовало обращение президента к Сенату под названием «Мир без победы». В этой речи, произнесенной в январе 1917 г., он говорил о необходимости для Америки принять активное участие в обеспечении «международного мирного концерта», который принесет стабильность в Европу после войны, а также открыто упоминал о полушарной модели доктрины Монро:[145]
Я предлагаю, чтобы нации единодушно приняли доктрину президента Монро как доктрину для всего мира: что ни одна страна не распространяет свою политику на другую страну или народ и что каждый народ самостоятельно определяет собственную политику и путь развития – без давления, без угроз, без страха, маленький бок о бок с крупным и влиятельным.
Я предлагаю, чтобы все нации с этого момента избегали заключать альянсы, которые заставляют их соревноваться в своей мощи, увлекают в сети интриг и эгоистического соперничества, нарушают внутренние дела влияниями извне. В концерте сил подобным альянсам нет места. Когда народы объединяются, чтобы действовать в одном направлении и с одной целью, они действуют в общих интересах и живут свободно под общей защитой.
Контраст между этим новым «концертом сил» и старым Концертом Европы проявился еще более очевидно, когда в начале апреля в обращении к Конгрессу Вильсон объявил об ужесточении отношений с Германией и готовности США вступить в войну. По его словам, целью подобных действий было «защитить принципы мира и справедливости в борьбе против эгоистичной и автократической власти и учредить среди по-настоящему свободных и самоуправляемых народов планеты такой концерт задач и действий, который сможет обеспечить соблюдение данных принципов». Проблемой автократий, в частности прусской монархии, было то, что их правители не учитывали желаний своего народа; Вильсон открыто провозглашал, что США не вступают в войну с «народом Германии». Народ являлся такой же жертвой, поскольку то была «война, похожая на войны, которые велись в те древние, несчастные времена, когда правители не прислушивались к своим народам, а войны развязывались и велись в интересах династий или маленьких группировок амбициозных людей, привыкших использовать своих соотечественников как разменную монету». И далее: «Прочный мирный концерт может сложиться только в условиях партнерства демократических наций. Ни одному автократическому правительству нельзя доверить его поддержание и соблюдение договоров. Это должна быть лига чести, партнерство мнений… Только свободные народы могут прямо и с достоинством идти к общей цели и ставить интересы человечества выше любых узких собственнических интересов». Старая республиканская и демократическая критика Меттерниха и Венской системы ожила и применялась в новых условиях 1917 г.[146]
Во многом подобно людям 1848 г. Вильсон говорил на языке религиозных убеждений. Выдающийся протестантский теолог Джордж Дэвид Геррон, разделявший характерную для Вильсона смесь протестантской эсхатологии и национализма Мадзини, говорил о войне как о сражении «между черным и белым принципами правления, каждый из которых стремится владеть миром». Бежавший из США после скандального второго брака в Геную, а затем в Женеву (чтобы быть ближе к духу своих героев, Мадзини и Кальвина), Геррон, пожалуй, самая красочная фигура из всех президентских конфидентов, описывал войну в Европе как борьбу между христианской этикой любви и сатанинской – эгоизма и конкуренции. Вильсон, с восторгом писал он, рассматривает «законы любви… как единственный подлинный общественный базис, единственную национальную безопасность, единственное основание для мира во всем мире… Он горячо надеется, он божественно помышляет сделать так, чтобы Америка, проснувшаяся наконец от своего национального самолюбования, стала грандиозным христианским апостолом и повела мир в Царство Божье». Такой портрет перекликался с собственными представлениями Вильсона, в которых он выступал как заключительное и главное звено в длинной череде американских борцов за мир, стремящихся донести слово Божье до падшей Европы[147].
Тем не менее у президента теология сочеталась с глубокой приверженностью политическому прагматизму. Этому способствовали как убедительные тактические соображения, так и философские склонности: вильсоновский идеал политики как совещательной по сути подкреплял его верность – в духе элитизма – демократии и общественному мнению как фундаменту любого политического порядка. С того момента как США вступили в войну, Вильсон предпочитал избегать любых дебатов о целях войны. Это стало сложнее после того, как в конце 1917 г. большевики захватили власть в России, начали антивоенную пропаганду и стали призывать к «демократическому миру». Как и сам Вильсон, они обвиняли в развязывании войны секретную дипломатию и старые элиты, однако шли дальше, чем он, разрывая дипломатические протоколы, денонсируя старые договоры, публикуя секретные документы и передавая сведения о переговорах Троцкого с немцами репортерам. Советы стремились к всеобщему миру, а для этого, чтобы и на другие правительства началось давление с целью остановить войну, обращались в первую очередь ко «всем воюющим народам» и только потом к их правительствам[148].
За большевиками последовали американцы и британцы. Новости о том, что новые российские лидеры ведут переговоры с Германией (мирные переговоры Ленина и Троцкого с немецкими властями состоялись зимой 1917–1918 гг.), заставляли их делать все возможное, чтобы страна продолжала войну. Вильсон предупреждал, что «голоса, настаивающие на том, что войну нельзя заканчивать мщением в любом виде», эксплуатируются «германскими интриганами, чтобы сбить русский народ с пути». Вслед за ним британский премьер-министр Ллойд Джордж высказался против аннексий и в пользу национального самоопределения.
Этот термин, который со временем стал тесно ассоциироваться с Вильсоном, на самом деле гораздо чаще и эффектнее использовал Ленин, наследник марксизма, с его пространными рассуждениями о национальности, восходившими к дискуссиям об империи Габсбургов в начале XX в. и ранее. В «Декрете о мире» от октября 1917 г. большевистский лидер достаточно детально касался положения небольших наций, которые против своей воли были вынуждены жить в границах более крупных и мощных государств, и настаивал на том, что у них должно быть право самим решать свою судьбу. Это