16 января 1920 г., когда утреннее солнце, отразившись от поверхности Сены, осветило Часовой зал Министерства иностранных дел Франции на Ке-д’Орсэ, состоялось первое заседание Совета новой Лиги Наций. Усевшись за круглым столом, государственные деятели со всего мира выслушали доклад первого президента Совета, французского социалиста Леона Буржуа, провозгласившего 16 января «датой рождения нового мира». Так и оставшаяся в Париже, Лига к тому времени включала более 40 членов, в том числе Либерию, Индию, Персию и Сиам. Для небольших государств членство в Лиге было следующим шагом после участия в технических организациях и конференциях, которые созывались ранее. Кроме того, оно представляло гарантию формального интернационального равенства: тайский принц Девавонгсе, например, горячо поддерживал Лигу, поскольку ее целью являлось защищать «безопасность небольших стран перед большими». Не менее важен был и тот факт, что, пусть и в ограниченных масштабах, новая организация вела к глобализму, что означало выход за пределы привычных границ евроцентристского мира[160].
Отсутствие Вильсона за столом подчеркивал пустой стул, поставленный специально для него. Хотя он вернулся в США за несколько месяцев до того, дело Лиги там почти не продвигалось. Президент, не давший себе труда скрыть свое пренебрежение к Сенату в Париже, недооценил сложность задачи по переубеждению Конгресса, контролируемого республиканцами, а его тактика обращения к народу через головы политиков не сработала как в Америке, так и в Европе. Он не предпринимал никаких усилий, чтобы убедить членов собственной партии, не говоря уже о республиканцах, и рассердил многих сенаторов своим высокомерием, когда представлял им договор летом 1919 г.
Его действия в Париже совершенно не отвечали тому, чего ожидали от президента американцы. Международное право было практически похоронено. Десятая статья Пакта, по которому члены Лиги обязывались защищать границы, установленные Версальским договором, практически денонсировалась. Пакт, как заявил Генри Кэбот Лодж, лидер республиканцев в Сенате,
не был тем, что большинство из нас имели в виду, говоря о Лиге Мира, которая будет развивать международное право и создаст влиятельный международный суд, чтобы толковать и формировать законы, которая объединит все нации. Суд практически исчез, международное право, как я понимаю, едва упоминалось; все превратилось в банальный политический альянс[161].
Иными словами, Лига отнюдь не являлась детищем Третьей мирной конференции в Гааге, как многие надеялись; также она была далека и от предложений Лиги за установление мира. Американские интернационалисты разделяли мнение Лоджа о том, что Вильсон учредил Лигу на политических, а не юридических основаниях. С их точки зрения, он просто проигнорировал арбитражную традицию в американской дипломатии и поставил под угрозу все ее достижения. От них требовали подписаться под учреждением альянса с псевдопарламентским управлением, не имевшим никакой законотворческой власти, вместо суда, который играл бы роль посредника при разрешении конфликтов. Они возлагали надежду на закон, а не на санкции; Лига же, если судить по Пакту, ставила санкции выше закона. И, наконец, что это были за санкции? Ничего более весомого, чем просто общественное мнение!
Сам Лодж считал, что присоединение к Лиге возможно, если Америка сумеет сохранить свободу действий. Другие, непримиримые, были против присоединения на любых условиях. Пока Вильсон, несмотря на болезнь, ездил по стране с кампанией в поддержку Лиги, сенатор от Айдахо Уильям Э. Борах также объезжал Америку с кампанией против нее, обвиняя президента в том, что он пожертвовал миром для Америки, не обеспечив при этом мира для Европы. «Европейская и американская системы, – утверждал он, – не могут прийти к согласию». В длинной речи, обращенной к Конгрессу, в конце 1919 г. Борах выдвигал ряд веских возражений. Дело было даже не в том, что Конгресс не сможет вмешаться, если Лига примет решение вступить в войну против нарушителя, – даже единогласное мнение Совета Лиги не гарантировало справедливости такой войны. Американский народ не обязан предпринимать какие-либо действия только потому, что так сказала Лига. Вильсон надеялся реформировать Старый Свет по образу Нового, но в действительности организация, созданная им, угрожала возвращением Старого Света в Новый, теперь под другой личиной, поскольку у Лиги появлялась возможность вмешиваться в американские дела. И прежде всего, Борах вспоминал предупреждение отцов-основателей о «сковывающих альянсах» и восклицал с риторическим ужасом:
Мы находимся в центре европейских дел. Мы впутаны во все трудности Европы… Мы барахтаемся в их проблемах, мы несем на себе их тяготы. Иными словами… мы предали и разрушили, раз и навсегда, великую политику «без сковывающих альянсов», на которой основывалась сила нашей Республики вот уже сто пятьдесят лет.
Некогда благословенная Республика, США внезапно оказались вовлечены в «схему мирового контроля, базирующуюся на силе… Мы можем стать одним из четырех всемирных диктаторов, но уже не будем хозяевами собственного духа». На американцев ляжет пятно империализма. «Максимы свободы вскоре уступят правлению железа и крови»[162].
Сопротивление Бораха, хотя и мощное, не являлось тем не менее, главной причиной, по которой Сенат отказался ратифицировать Лигу. Интернационалисты переживали раскол, и президент, утомленный и больной, во многом был ответственен за плохо проведенные переговоры и отказ от некоторых компромиссов, которые мог бы поддержать. В результате он только подчеркнул сопротивление Конгресса идее постоянного членства Америки в общей международной организации. Поскольку американцы считали Европу символом падения, а свою страну – ее моральной альтернативой, старые аргументы держаться в стороне обрели былую силу наравне с рассуждениями о миссионерстве, особенно после того, как переговоры в Париже выявили, что даже такой влиятельный и харизматичный лидер, как Вильсон, вынужден идти на компромисс, когда на стол ложится карта мира и начинаются торги. Заявление Вильсона о том, что Лига Наций представляет собой преобразование международных дел по американскому образцу, еще могло сойти за рубежом, но только не в Америке, где система казалась абсолютно европейской.
Борьба интернационалистов продолжалась еще долго после того, как Сенат в 1920 г. отказался одобрить членство США в Лиге, а Вильсон в следующем году ушел в отставку с поста президента. Сторонники Лиги продолжали настаивать на ратификации в начале 1920-х гг., и американцы разными путями участвовали в ее деятельности. Ободренные свидетельствами того, что поддержка в обществе оказалась сильнее, чем можно было предположить по сенатским дебатам, поддерживаемые финансированием из частных фондов, в том числе Карнеги и Рокфеллера, сторонники Женевских соглашений основывали экспертные комитеты, журналы, институты и конференции на постоянной основе, чтобы приучать американцев к их новой роли в мире. В период между двумя войнами они организовали в библиотеках по всей стране разделы «Международное мышление»; клубы «Международных отношений» были открыты в сотнях высших учебных заведений. Однако завоевание умов и сердец требовало времени, и память об унижении Вильсона жила в умах его сторонников еще долгие годы. В качестве кандидата на пост вице-президента от Демократической парии в 1920 г. Франклин Рузвельт заговорил о членстве в Лиге с определенными ограничениями. Тем не менее, оказавшись на посту президента, он отказался от членства в Мировом суде, несмотря на то что общественное мнение одобрило эту идею:
изоляционистская пресса и лобби в Конгрессе были слишком сильны, чтобы их игнорировать. Этими же причинами объясняется осторожность Рузвельта в момент, когда в ходе Второй мировой войны он вновь получил шанс сделать США членом всемирной организации[163].
При последователе Вильсона президенте Гардинге иностранная политика США приобрела явственно враждебный характер. В речи, произнесенной при выдвижении своей кандидатуры от Республиканской партии, Гардинг с презрением заметил, что Пакт был «придуман для суперправления всем миром», однако в ходе президентской гонки высказывался более осторожно, чтобы интернационалисты из республиканцев продолжали надеяться, что он поддержит какую-либо альтернативу «Парижской Лиги». Лига за установление мира во время выборов никак себя не проявила, а после них вообще отступила на второй план. Узнав об оглушительной победе Гардинга, сенатор Борах заявил, что это означает «абсолютное отвержение любых политических альянсов или лиг с иностранными державами». Ни Гардинг, ни сменивший его на посту президента Кулидж не собирались рисковать, идя на конфликт с Сенатом. После смерти Вильсона, в феврале 1924 г., муниципальные власти Женевы установили мраморную мемориальную доску на балюстраде парка при отеле «Националь» в честь «основателя Лиги Наций». На церемонию собрались премьер-министры и главы всех государств – членов Лиги. Не было только американцев – не явился даже консул США в Женеве[164].
Много лет после бесславной ликвидации Лиги на финальной церемонии в Женеве в 1946 г. о ней никто не вспоминал. Забыта была и капсула, закопанная перед войной под Дворцом Наций в память о его основании, и архивы Лиги, пылившиеся в зданиях, где располагались теперь органы ООН. Время от времени государственные деятели тех времен упоминали о Лиге в своих мемуарах или публиковали брифинги о ее работе, чтобы способствовать переходу к новой Организации Объединенных Наций. Если же о Лиге и говорили, то только как о провале.