Сколько бы либералы ни торжествовали по поводу создания Мандатной комиссии, она определенно не удовлетворяла население подмандатных территорий. Жители Самоа, например, где имелась собственная отлично организованная политическая структура, считали, что к их жалобам на правление Новой Зеландии никто не прислушивается. Никого не волновало и недовольство жителей Папуа австралийским правлением. Французский мандат в Сирии – кстати, мандат класса А – вряд ли можно было назвать образцом цивилизованного правления: только после бомбардировки центра Дамаска французам удалось усмирить национальное восстание в 1925 г. Получалось, что всего за десятилетие до Герники, разрушение которой в ходе испанской гражданской войны вызвало волну международного осуждения и гнева, французские танки, пушки и самолеты сровняли с землей старинный квартал в сирийской столице. Количество жертв многократно превзошло Гернику, однако практически никакой международной реакции не последовало, а Постоянная мандатная комиссия просто предложила французам объясниться на внеочередной сессии[202].
Точно так же не отчитывающиеся ни перед кем британцы охотно применяли военно-воздушные силы. Сам Черчилль поощрял не только бомбардировки с воздуха, но и использование иприта против «нецивилизованных племен» в Индии и Месопотамии. Газовые атаки предотвратили только транспортные и производственные задержки, после чего серия международных конференций по запрету химического оружия заставила его отказаться от своих планов. Однако силы, обозначавшиеся эвфемизмом «воздушный контроль», оставались основным способом сдерживания на Ближнем Востоке. Националистское восстание в Ираке в 1920 г. стоило жизни почти тысяче британцев; жертв со стороны арабского населения было в несколько раз больше. Единственное, что можно сказать в пользу действий Постоянной мандатной комиссии в Ираке, это то, что в 1932 г. страна получила независимость (без рассмотрения дела в Женеве, как следовало бы сделать), поскольку британцы сочли, что управлять новым независимым государством будет даже проще, чем подмандатной территорией[203].
Мандатная система была, безусловно, слишком слабой, чтобы выстоять перед фашистским натиском. В 1935 г., когда итальянские войска вторглись в Эфиопию, Муссолини отверг все предложения о перемирии или узаконивании контроля Италии через принцип надзора Лиги; вместо этого он потребовал просто прямого управления. Фашизм в этом смысле олицетворял собой возвращение к более жестокой и менее интернационализированной модели колониального порядка. Тем не менее даже для некоторых нацистов ценность узаконенного колониального контроля через Лигу выглядела привлекательно. Здесь можно вспомнить и другие свидетельства «гибкости» мандатного принципа. Когда эксперты по делам евреев в Министерстве иностранных дел Третьего рейха составили летом 1940 г. план по превращению острова Мадагаскар в резервацию для польских евреев, они решили, что эта территория должна стать мандатом Лиги, которая теперь представляла интересы немцев, а не британцев. Судя по всему, на несколько секунд перед глазами амбициозного нацистского чиновника, помнившего о том, что Франция пала и Европа легла к ногам Германии, промелькнула перспектива того, как Лига Наций превращается в инструмент фашистского правления. Насколько далеко он забегал в своих фантазиях, было в действительности вопросом перспективы: то, что казалось смехотворным с точки зрения Лондона или Парижа, претендовавших на существование в другой, более возвышенной реальности, выглядело – как мы можем судить из военной переписки индийских и других националистов – относительно незначительным для Африки и Азии, обеспокоенных не столько национальностью их имперских хозяев, сколько беспощадным фактом европейского колониального правления как такового[204].
Даже в 1920-х гг. тем не менее наблюдались признаки сопротивления и попытки координировать международную антиколониальную деятельность против либеральных империй, напоминавшие борьбу, которая разворачивалась в Европе до 1848 г. против империй Священного Союза. Гнев, вызванный французской бомбардировкой Дамаска, привел к формированию Комитета против жестокости в Сирии, а ширившееся разочарование колониальной политикой Лиги в Сирии – к созыву Конгресса угнетенных народов, который состоялся в Брюсселе в феврале 1927 г.; незаслуженно забытый, он являлся предшественником гораздо более известной Бандунгской конференции, прошедшей тридцатью годами позднее. Среди делегатов были представители Индийского национального конгресса, впервые участвовавшего в международном съезде, а также более чем десяти других азиатских и африканских стран. Несколько месяцев спустя Лигу за борьбу с империализмом возглавил Джавахарлал Неру, представитель ИНК, разительно отличавшийся от британского ставленника, выступавшего от имени Индии в Женеве. Симпатизировавший оппозиции журналист после конгресса 1927 г. усомнился в том, что «Лига – это действительно Лига Наций»[205].
За этим коротким всплеском антиколониального сотрудничества стоял уникальный организатор, блестящий агент Коминтерна Вилли Мюнценберг, а за ним, конечно, СССР. Брюссельскую конференцию инициировал, по сути, Коммунистический Интернационал, как и Лигу за борьбу с империализмом. Сам Неру через несколько месяцев посетил Москву и хотя не стал после этого коммунистом (позднее он говорил, что этот визит скорее предотвратил его переход к коммунизму), но проникся глубоким уважением к позиции Советов в борьбе против империализма. Лига за борьбу с империализмом не была – и не могла быть – серьезным противовесом женевской мандатной системе, особенно после 1929 г., когда ее некоммунистические представители подверглись атаке со стороны самого Коминтерна. Однако она имела определенное историческое значение, поскольку возникла на стыке двух течений: если смотреть в будущее, она отражала альянсы и связи, складывавшиеся в среде колониальных активистов, которые впоследствии привели к их доминированию в ООН в 1960–1970-х гг.; если же оглянуться в прошлое, она олицетворяла закат некогда революционного и амбициозного Коммунистического Интернационала, организации, возникшей одновременно с Лигой Наций и в какой-то момент соперничавшей с ней[206].
Британский писатель и журналист Артур Рэнсом, проведший значительную часть Первой мировой войны в России, в марте 1919 г. благодаря знакомому из большевистской среды получил возможность попасть на собрание, происходившее в старом здании суда в Кремле. Пройдя между двумя красноармейцами, охранявшими двери, Рэнсом оказался в просторном помещении, стены и даже полы которого были полностью красными. Транспаранты на разных языках гласили: «Да здравствует Третий Интернационал». Он был поражен, увидев Троцкого в кожаном плаще, брюках-галифе, гетрах и меховой шапке с красной звездой, – Рэнсому Троцкий запомнился как один из наиболее яростных европейских антимилитаристов. За покрытым красной скатертью столом на помосте в конце зала сидел Ленин, «с удивительной легкостью заговаривавший, при необходимости, практически на любом европейском языке»; делегаты от большинства европейских социалистических движений расположились рядами перед помостом[207].
Рэнсом понял, что оказался на первом Конгрессе Третьего Интернационала. Со времен участия Маркса в Первом Интернационале (Международном союзе трудящихся) 1864 г. социалисты марксистского толка старательно проводили собственную линию[208]. В 1889 г., через шесть лет после смерти Маркса, был основан Второй Интернационал. Тогда Социалистическая и Рабочая партии впервые стали реальной парламентской силой: они объявили 1 мая международным праздником, создали международное бюро в Брюсселе в 1900 г. и возглавили кампанию за восьмичасовой рабочий день. Второй Интернационал создавался с целью распространения социалистических, в особенности марксистских, идей по всей Европе, что ему отлично удалось. Однако, когда в 1914 г. началась война, его интернационалистским притязаниям наступил конец: рабочие отправились воевать на стороне своих государств. Призрак бывшего Интернационала, базировавшийся в швейцарском Берне, кое-как протянул до конца войны – в попытках оживить его Ленин и созвал московский съезд.
Основанный в разгар Гражданской войны в России с целью утвердить лидерство над европейскими социалистическими движениями, Третий Интернационал полностью подчинялся большевикам. В теории он должен был стать наднациональной организацией, которой будут подчиняться все национальные коммунистические партии[209]. На самом деле его члены должны были присягнуть на верность программе из 21 пункта, составленной Лениным («Условия приема в Коммунистический Интернационал). От них требовалось отказаться от «реформистского» социализма, подчинить парламентскую деятельность нуждам революции, основываться на принципах демократического централизма и признать власть так называемого Коминтерна. По сути, согласие означало, что они признают лидерство российской Коммунистической партии. Всегда стремившийся к централизации, Ленин хотел избежать превращения новой организации в «обломки Второго Интернационала». Несмотря на такие бескомпромиссные заявления, вплоть до начала 1923 г. продолжались тяжелые переговоры по объединению Второго и Третьего Интернационалов, однако после того, как в Италии к власти пришли фашисты, переговоры прекратились, и европейское левое крыло осталось раздробленным[210]