То, что приоритеты Сталина лежали не в сфере колониальной политики, стало ясно в начале 1930-х гг., когда с подъемом Гитлера Лига и Кремль сблизились между собой. В сентябре 1934 г. СССР был допущен в Лигу и стал постоянным членом ее Совета. Советский комиссар по иностранным делам Максим Литвинов, главный сторонник сотрудничества с Лигой в Кремле, одобрял это решение и даже сравнивал Лигу и СССР, который, по его мнению, сам являлся своего рода Лигой Наций. Сталин, со своей стороны, не питал иллюзий относительно Лиги, не полагался на принцип «коллективной безопасности» и никогда всерьез не верил в возможность взаимопонимания с капиталистическими державами. Однако на Коминтерн он надеялся еще меньше. Главным для него было найти союзников в Европе, и членство в Лиге стало подтверждением этого желания и готовности играть по западным правилам. Еще до того, как Сталин обезглавил Коминтерн своим террором, тот уже превратился лишь в слабую тень организации, которой должен был стать. На последнем Конгрессе Коминтерна в 1935 г. об антиколониализме речь практически не шла. Одним из наиболее неожиданных фактов, выяснившихся в ходе интервью, которое Сталин в следующем году дал американскому журналисту Рою Говарду, оказалось его полное отрицание любых планов СССР по экспорту мировой революции. То, что глава СССР добровольно коснется этой темы в публичном выступлении, казалось особенно примечательным по сравнению с горячим интернационализмом его предшественника. Это, безусловно, не означало, что Сталин утратил веру в идею революции, однако теперь он связывал ее с предстоящей войной и победой Красной армии[218].
Свой взгляд на международное сотрудничество Сталин ясно выразил в знаменитом интервью Г. Уэллсу. Обычно его вспоминают как пример доверчивости Уэллса, и действительно, британский писатель предстает в нем на удивление наивным. Однако и Сталин в тот раз говорил с неожиданной прямотой. Несмотря на уважение к Рузвельту, он дал ясно понять, что американский Новый курс, задуманный как спасение для капитализма, не был чужд его противоречиям. Идея Уэллса об инженерах и ученых как создателях нового мирового порядка его также не впечатлила.
Инженеры, утверждал Сталин, делают то, что им приказывают; ученые способны приносить не только пользу, но и колоссальный вред. Люди, стремящиеся из всего извлечь выгоду, не могут «перестроить мир». Мир можно изменить только через политическую власть, а единственная сила, способная на это, – народные массы и их представители. В его системе ценностей, ставящей рабочий класс и политическое лидерство СССР в авангард перемен, нигде не фигурировали ни империи, ни антиколониальная борьба[219].
Хотя нацистскую идеологию зачастую называют иррациональным бредом сумасшедшего вождя, в контексте глобальной истории XX в. и поисках возможностей мирового управления именно она содержала наиболее вескую критику основных постулатов либерального интернационализма. Дело было не только в том, что национал-социалисты не признавали положений мирного договора. Ревизионизм – слишком слабое слово для их возражений: они считали, что их философия представляет собой полностью отличный взгляд на мир, в котором интернационализм Лиги разоблачается как мошенничество, коим и является на самом деле.
Для национал-социализма Лига основывалась на фундаментально неверных принципах. Одним из них была мистификация и идеализация международного права, которое существовало словно в абстрактной реальности, вне зависимости от отношений держав между собой. В реальности Лига, по мнению немцев, попыталась лишь остановить момент, в который либерализм в Британии, Франции и США временно оказался на лидирующих позициях, а затем переписать для всего мира правила по образцу этих стран. Однако, несмотря на все утверждения новой организации о равенстве всех государств, в реальности некоторые из них были «более равными», чем другие. Ведущие державы имели постоянное представительство в Совете, и им не надо было беспокоиться об обязательствах наподобие соблюдения прав меньшинств. Настоящая власть, как утверждал теоретик юриспруденции Карл Шмитт, заключалась в том, чтобы устанавливать правила и решать, когда и к кому их применять. Лига поэтому являлась всего лишь еще одним альянсом, и по мере того как различные философии других государств, в частности фашистской Италии и Третьего рейха, набирали силу, Лига ее теряла – нации переставали обращать внимание на ее правила.
Международное право должно было стать, по их убеждению, гораздо менее веским фактором в международных отношениях. Лига стремилась к «юридификации» международной жизни в попытке создать долговременные законы поведения государств и заморозить территориальный статус-кво, установленный в Версале. В нацистском органицизме, где мировая политика считалась постоянной борьбой за выживание, такое было невозможно. Нельзя рассчитывать, что государства откажутся от роста путем завоеваний, точно так же, как нельзя запретить расти цветку; нельзя ожидать, что страны будут поступать, как им говорят юристы, к чему стремятся сторонники арбитража и новой Постоянной палаты правосудия, поскольку «общей меры справедливости» не существует. Закон, как в Третьем рейхе, должен проистекать из воли народа, выражающейся в политике его правительства[220].
Нацисты унаследовали из старой германской философской школы идею, характерную для консерваторов XIX в. из разных стран, что вместо того, чтобы пытаться подчинить национальные государства интернациональному контролю, лучше сосредоточиться на индивидуальном государстве, воля и автономия которого священны. В экстремальных проявлениях это привело некоторых немецких юристов к отрицанию даже возможности существования международного права – отрицанию, которое с середины 1930-х гг. стало набирать силу как расистское видение права. Если политика – это борьба между расами, каждая из которых существует в рамках собственного государства, то между ними не может быть ничего общего. Каждое государство в такой философии создает собственную концепцию права. Отсюда следовало и то, что договоры соблюдаются, только пока это в интересах стран-участниц: на самом деле они не более чем «клочки бумаги», как утверждал в газете германский юрист, которым нельзя позволять брать в заложники целые нации. Или, как выразился еще один юрист, «общепризнанные международные юридические принципы и традиции признаются Германией только в том случае, если совпадают с представлениями немецкого Volk [народа – нем.]»[221]. Если политическая принадлежность определяется по крови, границы не играют большой роли, поэтому этнические немцы в Польше или Чехословакии подчиняются в первую очередь не этим государствам, а рейху. Нацистские юристы активно пропагандировали эту точку зрения не только потому, что она являлась инструментом воздействия на политические организации, представлявшие этнических немцев по всей Восточной Европе, но также и потому, что надеялись использовать ее как аргумент давления на правительства соседних стран, стремясь получить право управления этими меньшинствами и возможность вмешиваться во внутренние дела соседей.
По мере формирования подобных идей Лига переставала быть организацией, отражающей интересы Европы в целом, и становилось одной из сторон в идеологической войне. Германия вышла из Лиги Наций вскоре после того, как нацисты пришли к власти, однако раскол не был окончательным – он усилился только после выхода фашистской Италии. Еще в 1936 г. британские тори считали, что Германия может вернуться в Лигу и что спор с Муссолини по поводу Эфиопии можно разрешить. В следующем году это стало невозможно. Британское и французское правительства утратили веру в Лигу, а две главных фашистских державы объединились в самопровозглашенную Ось. Муссолини заявил, что Италия выйдет из Лиги в конце 1937 г., и назвал Лигу «шатающимся храмом»; немецкое правительство объявило, что возвращение в Лигу ни в коем случае не рассматривается. Возник антикоммунистический альянс Третьего рейха, Италии и Японии, основной функцией которого, по словам его представителя, было «создать мировой порядок, в котором по-настоящему сильные нации смогут жить вместе»[222].
Что же предлагали нацисты с точки зрения мирового порядка вместо Лиги Наций? Карл Шмитт, наиболее выдающийся и неординарный представитель юристов германского правого крыла, долгое время являвшийся ожесточенным критиком Лиги, объяснил это сразу же, в апреле 1939 г., когда первая оккупация немцами Праги показала, что Гитлер не просто решил объединить этнических немцев в одно государство. Шмитт раскритиковал претензии Лиги на универсализм: ее попытки учреждения всемирных законов он считал в лучшем случае лицемерием, в худшем – путем к дестабилизации, поскольку те, кто устанавливал эти законы, всегда требовали особого отношения к себе. Универсализм для него был фальшивкой, а стабильность обещали только режимы, основанные на власти, прилагаемой к четко определенной территории. Шмитт приводил в пример США – великую державу, правившую в Западном полушарии на основе доктрины Монро, то есть не допускавшую никакие другие державы в свою зону влияния.
Эта отсылка вызвала короткий всплеск интереса к тому, что на самом деле подразумевала доктрина Монро. До и после падения Франции сам Гитлер утверждал, что добиться мира можно только путем соглашения между основными державами о том, что каждая будет управлять в собственном пространстве. «Америка для американцев, Европа для европейцев» – вот его цитата, относящаяся к июню 1940 г. В следующем месяце пресс-секретарь Рузвельта практически подтвердил эту идею, неосторожно заметив, что правительство США считает возможным применение «доктрины Монро на всех континентах». Однако два дня спустя его поправил Кор