делл Халл, госсекретарь, объяснивший, что доктрина Монро «не содержит даже в скрытом виде никаких намеков… на гегемонию США». (Год спустя, вскоре после того как Атлантическая хартия подтвердила англо-американскую приверженность универсализму, самоопределению и реконструкции нового либерального порядка, британский министр иностранных дел Энтони Иден еще раз подчеркнул, что заявление Рузвельта – Черчилля «полностью исключает гегемонию или территориальное лидерство на Востоке или Западе»[223].)
Шмитт затронул болезненную тему. Его концепция доктрины Монро подчеркивала особую важность гегемонии, и подходила она к Америке или нет – а большинство не-нацистов считали, что подходила, – гегемония являлась центральной идеей, вокруг которой немцы в Третьем рейхе выстраивали свое видение мирового правления. Вышедшая в 1938 г. «Гегемония» Генриха Трипеля, консерватора, отставного профессора международного права, вместе с работами Шмитта легла в основу германских представлений о Европе в первые месяцы после падения Франции. Трипель считал лидерство одного или нескольких государств единственным способом восстановить единство в Европе. Задача эта ложилась на Рейх в партнерстве с фашистской Италией; остальные державы должны были вступить с ними в союз, а все прочие попадали под протекторат. Гегемония, таким образом, отражала чуждую понятиям равноправия конституциональную структуру нацистского Нового порядка. Нацистские политики, конечно, были куда менее образованными и велеречивыми, чем Трипель. По словам главы пропаганды Иосифа Геббельса, в будущем и речи быть не могло о том, чтобы какие-то «захудалые мелкие страны» действовали независимо или забывали свое место в Новом порядке[224].
Однако думать о Европе изолированно было уже нельзя – сам Шмитт, в частности, предлагал «мыслить планетарно». В сентябре 1940 г. дипломатические следствия глобального применения новой доктрины легли в основу трехстороннего пакта между Германией, Италией и Японией – «тех, кто завтра будет руководить реорганизацией мира» (выражаясь словами французского маршала Петена). В соответствии с преамбулой к пакту, условием, предшествовавшим любому долгосрочному миру, являлось то, что «всем нациям выделялось соответствующее место». То, что эта достаточно размытая формулировка подразумевала систему иерархии, а отнюдь не равенство между государствами, становилось ясно из первых двух статей, где лидерство каждого из участников в отдельном регионе – Италии и Германии в Европе, Японии в «великой Восточной Азии» – признавалось остальными. Союз обещал быть непростым: Гитлер искренне верил, что размах притязаний Германии сравним с традиционной американской гегемонией в Западном полушарии и долговременным контролем Британии над ее колониальными территориями. Поэтому его отношение к успехам Японии было двояким, особенно с учетом провала Британии в Азии, и он всегда воздерживался от того, чтобы разыграть антиколониальную карту в Азии и на Ближнем Востоке.
Что касалось самих японцев, они приветствовали новую региональную политику тем сильнее, чем критичнее становилось отношение мирового сообщества к Лиге. Во многом подобно Шмитту, сторонники паназиатства в Японии в период между двумя войнами воспринимали Лигу как прикрытие для группы, обеспечивавшей, по их словам, «поддержание статус-кво». Британцы и французы, утверждали они, поддерживали «так называемую демократию как свой общий принцип, а Лигу Наций – как ширму для решения собственных проблем и замаскированной защиты своих интересов». Марксистский философ Фунияма Син-ичи относился к тем, кто считал предполагаемый универсализм Лиги всего лишь инструментом для удержания стран и народов Восточной Азии от объединения. Он настаивал на том, что «новый интернационализм» превзойдет Лигу, которая просто настраивала государства друг против друга, включив их в процесс региональной интеграции. Мыслители данного толка считали войну Японии с Китаем, а затем ее вступление в более широкий мир возможностью создать мощную «прогрессивную» восточноазиатскую модель под предводительством Японии, которая обеспечит альтернативную региональную парадигму в мироустройстве в целом[225].
Чего рассуждения о гегемонии не проясняли и что оставалось расплывчатым в крайне формализованном тексте трехстороннего пакта, был характер правления, осуществляемого гегемоном, например Третьим рейхом, в его зоне влияния. Что именно великая держава будет делать с подчиненными народами на «своей территории», оставалось на ее усмотрение. На теоретическом уровне ни Шмитт, ни Трипель не касались этой темы, возможно, умышленно, поскольку оба не верили в расовую политику националсоциализма. Однако достижение Германией гегемонии заставило задуматься об этом всерьез. Прагматик в административных вопросах, Гитлер предпочитал отложить подобные размышления до конца войны. Однако когда преимущество оказалось не на стороне Германии, остальные решили, что дело не терпит отлагательств. Фашистская Италия – особенно ее дипломаты – отстаивала своеобразный фашистский интернационализм: смешивая Мадзини с Муссолини, они утверждали, что Ось борется за права европейских национальных государств. Фашистские отсылки к Мадзини позволяли им связать себя с либерализмом; как заметил в 1936 г. политический обозреватель, Мадзини был «одновременно демократом и националистом, либералом и фашистом»[226]. Вот почему, кода антифашисты в Нью-Йорке основывали общество Мадзини для борьбы за либеральные ценности, Муссолини также ссылался на его имя. В 1943 г. итальянцы разработали концепцию фашистской европейской конфедерации, которую поддержали и многие немецкие дипломаты, однако ее отверг Гитлер, решительно отрицавший любые схемы устройства Европы, основанные на признании суверенитета мелких государств. Из кругов Гиммлера и СС поступило гораздо более пугающее предложение: сосредоточившись на расе, чего Мадзини никогда не делал, они предлагали путь к стабильности в Европе через превращение каждого государства в этнически гомогенное. В некоторых случаях это означало переселение и обмен жителями, в других – гораздо более жестокие меры. Меньшинства, по их мнению, в период между войнами всегда служили источником международных разногласий, и их устранение при гегемонии Третьего рейха должно было стать достаточной мерой для установления мира в международных отношениях в Европе, континенте «расово единородных государств». А поскольку распоряжаться многочисленными мелкими государствами под эгидой рейха было проще, чем контролировать более крупные государства-партнеры, они одобряли дробление не только Польши, но и Франции, и Великобритании[227].
Нацистское правление в оккупированной Европе не только выдвинуло на первый план идеологические приоритеты и противоречия антиинтернационализма Третьего рейха. С точки зрения будущего оно также подорвало некоторые устоявшиеся либеральные принципы у врагов нацизма. В частности, мыслители из Великобритании и Америки начали все чаще задаваться вопросом о дальнейшей судьбе международного права. «Что не так с международным правом?» – восклицал профессор юриспруденции, эмигрант, в 1941 г. Дело было не в том, что нацистов признавали правыми в их аргументах, а скорее в том, что их приход к власти поставил под вопрос многие самые важные аксиомы интернационализма. Куинси Райт, один из главных американских сторонников Лиги, с тревогой замечал, что «тоталитаризм явил миру несовершенство философских и политических основ международного права». Закон как неоспоримое проявление независимой власти был повержен. Урок, который многие отсюда извлекли, заключался в том, что нужно создать орган международного правления, превосходящий Лигу по силе, и дать ему право устанавливать и отстаивать законы. Однако другие задавались вопросом, есть ли у государств столько общих ценностей, чтобы этого добиться, или различающиеся социальные условия и идеология этого не позволят. Получалось, что давнее всеобщее убеждение в применимости стандартов цивилизации XIX в. с подъемом нацизма было практически уничтожено. Именно в этом смысле война означала «конец европейской эры»[228].
Еще более тяжелым ударом для тех, кто стремился видеть международное право в роли эффективной наднациональной власти, стал тот факт, что война утвердила ценность суверенности. В короткий период начала войны национальные государства в Европе рассматривались как проблема, а федерализм – как решение. Однако к 1942 г. подобные идеи развеялись как дым, поскольку нацисты безжалостно попирали права небольших наций; энтузиазм по поводу перекраивания карты Европы и создания континента с крупными федерациями быстро пошел на спад. Политэмигранты захватили лидирующие роли в борьбе за восстановление независимости своих государств, обращаясь к Атлантическому союзу за поддержкой права на самоопределение. Сталин был их самым влиятельным сторонником в Большой тройке. Да и подлинной оппозиции у них не существовало. По иронии судьбы в конце войны, показавшей дестабилизирующий потенциал национализма и его тенденцию вести к подавлению меньшинств, вызывая противодействие, победители подтвердили центральную роль национального государства в современной жизни и учредили новые международные институты, которые взялись создавать еще больше таких государств и вторгаться в их дела еще сильнее, чем некогда Лига Наций.
Часть IIМировое правление по-американски
Глава 7«Лига умерла. Да здравствует ООН!»
В далеких землях войны злятся.
Там бледный ужас, смерти пир!
Что ж мы, привыкшие сражаться,