зопасность Советов и не угрожало ей, не было причин разрывать отношения с этим новоиспеченным проявлением англо-американского интернационализма. Мы знаем, что в конце 1943 г. Сталин отчаянно желал открытия на следующий год Второго фронта; одной из причин, по которой он отказался от Коминтерна, была попытка подать благоприятный сигнал своим партнерам. Возможно, Рузвельт в свою очередь успокоил его, сообщив, что американские войска не будут играть полицейской роли в послевоенной Европе и что решения будущего Исполнительного совета не свяжут ему руки. При таких обстоятельствах у Сталина были все основания поддержать идею ООН, даже с учетом некоторых уступок.
Реальную оппозицию Рузвельту и его идее о «Четырех полицейских» представлял не Сталин, а американское общественное мнение, которое обвиняло его в возвращении к империализму XIX в. и потакании большевикам. В одной из газет говорилось, что администрация предпочла совместные действия великих держав ради возрождения «плодотворного Pax Britannica» из прошлого века, создав «высокоструктурированную бюрократическую всемирную организацию». Консерваторов отпугивала идея альянса с коммунистической Россией, последователи Вильсона усматривали в ней возвращение к Священному союзу – со свойственным ему пренебрежением по отношению к небольшим нациям[249]. Расстроенная такой реакцией и призывами конгрессменов подождать до подписания мира с Германией и Японией и только потом заниматься новой организацией, администрация президента использовала высадку войск в Нормандии, «день Д», в качестве прикрытия для публикации сокращенного варианта своих планов – без особых деталей, зато с подчеркнутым отрицанием любой попытки создать «супергосударство с собственной полицией».
В те летние месяцы произошло немало перемен. Оглушительный успех Советского Союза на Востоке, по размаху и дальнейшему влиянию значительно превзошедший сражение на берегах Нормандии, отбросил войска Вермахта назад на сотни миль; Красная армия вторглась в глубь Польши и подошла к границам Балкан. Сначала Иден, а затем Черчилль срочно отправились в Москву, чтобы прояснить сферы влияния на континенте: момент, который довольно трудно поддавался переводу на универсалистский язык из мечты Вильсона. Пока кольцо вокруг рейха неуклонно сжималось, в пригороде Вашингтона, в имении Думбартон-Окс (поместье, принадлежавшем одному из помощников Корделла Халла) в обстановке строгой секретности шли дискуссии с участием британцев, американцев, русских и китайцев: делегаты начали наращивать плоть на скелет предполагаемой структуры ООН в мирное время. В основном обсуждение касалось четырех важнейших тем. Во-первых, охвата влияния организации на проблемы, выходящие за рамки безопасности: когда США предложили, в частности, создать Экономический и социальный совет для «наиболее полного и эффективного использования мировых ресурсов» – своего рода Нового курса, над которым работала администрация, – советские делегаты возразили, что именно на это Лига Наций безуспешно потратила много лет. «Главной и, по сути, единственной задачей» должно было стать поддержание мира и безопасности через создание небольшой и хорошо отлаженной организации. С другими задачами вполне могли справиться прочие организации, и не обязательно под эгидой ООН. Однако США настояли на своем, и со временем ООН стала распоряжаться многочисленными механизмами мирового управления в сфере благосостояния и социальной политики, некогда зародившимися в рамках Лиги.
Во-вторых, на переговорах обсуждался вопрос о том, должна ли новая организация иметь в своем распоряжении силовую структуру. Советская сторона поддерживала идею международных воздушных сил, тем самым превращая ООН в продолжение военного альянса. Британцы считали, что это попахивает мировым господством; что касается американцев, то они, памятуя о необходимости убедить Конгресс, предложили, чтобы каждая страна взяла на себя обязательство предоставить свои войска в случае необходимости. Однако, так или иначе, все согласились с основным моментом – что ООН должна располагать военными силами какого-либо рода. В-третьих, поднималась тема членства. Изначально СССР был настроен ограничить членство странами, подписавшими в январе 1942 г. первую Декларацию ООН, соглашаясь с тем, что другие «миролюбивые» государства также могут на него претендовать. США, со своей стороны, хотели сделать организацию максимально всеобъемлющей и не ставить идеологических препон для членства в ней. Для русских подобная схема грозила возможностью остаться в меньшинстве при голосованиях: в конце концов, Британия могла полагаться на свои доминионы, готовые ее поддержать, а американцы – на многочисленные южноамериканские государства. Если фашистские или профашистские страны, такие как Испания, Португалия и Аргентина, вступят в организацию, позиция Советов осложнится еще больше. Вот чем объяснялось настойчивое желание советских делегатов сначала ограничить членство в Генеральной Ассамблее, а затем предоставить возможность всем 16 республикам СССР присоединиться к ООН по отдельности – требования, угрожавшие полным срывом переговоров. Компромисс дал всем участникам переговоров понять, что будущая организация должна стать максимально всеобъемлющей и что единственным критерием для членства будет «стремление к миру»: СССР предоставили дополнительные голоса (хотя количество таких голосов было сокращено с 16, о которых говорил Сталин, до двух).
Все эти дискуссии сказались на критическом вопросе, едва не пустившем ко дну новую организацию еще до того, как она появилась на свет: о праве вето в новом Совете Безопасности. В старом Совете Лиги каждый член имел право вето, и американцы беспокоились, что возрождение этой системы приведет новую организацию к бессилию ее предшественницы, не позволив предпринять ничего серьезного. С другой стороны, великие державы, в особенности СССР, ни за что не допустили бы полной отмены этого права. Сталина беспокоило то, что по мере приближения конца войны США и Британия начинали ставить под вопрос альянс, а вместе с ним и роль СССР в Восточной Европе. 7 октября конференция в Думбартон-Окс завершилась, а нерешенный вопрос о праве вето так и остался бомбой с часовым механизмом, заложенной в основание новой организации.
Существовали, безусловно, и другие способы поддержания сотрудничества между великими державами. Два дня спустя Черчилль встретился со Сталиным в Москве. Вместе с министрами иностранных дел своих стран они обсудили печально известное процентное соглашение, которое отводило лидирующую роль в Греции Британии, а в остальной Восточной Европе – СССР[250]. Будь оно планом на долгосрочный раздел сфер влияния или просто попыткой избежать недоразумений в ближайший момент, но секретность, в которой проходили переговоры, сильно напоминала дипломатию XIX в., разительно отличавшуюся от заявленной политики Объединенных Наций. Безусловно, такие действия плохо соответствовали условиям декларации, подписанной в Ялте в феврале 1945 г. при последней встрече Большой тройки, в которой народам освобожденной Европы обещалась свобода выбирать собственные формы правления. Еще более серьезным, чем Ялтинская декларация, был компромисс, достигнутый по вопросу вето: предложенные санкции или применение силы можно было заблокировать, но право вето не распространялось на обсуждение вопросов, которые достаточное количество членов Совета Безопасности хотело вынести на рассмотрение. После того как Сталин на это согласился, стало возможным дальнейшее планирование международной конференции для учреждения новой организации, и было решено, что она пройдет в апреле в Сан-Франциско.
В ходе массированной пропагандистской атаки, последовавшей за встречей в Думбартон-Окс, Государственный департамент представил свои предложения американскому общественному мнению так, чтобы подчеркнуть их ценность для национальной безопасности. Изоляция подвела Америку, утверждали чиновники Госдепа, а с разработкой Германией новых ракет океан уже не гарантировал американцам безопасность. В своих выступлениях они почти не упоминали о правах маленьких наций, сосредоточиваясь в первую очередь на сохранении суверенности США. «Мысль о создании какого-либо супергосударства нам совершенно чужда, – заявил новый госсекретарь Эдвард Стеттиниус в день празднования Нового 1945 г., – и она никогда не появлялась и не появится в наших предложениях». Власти стояли на позициях прагматического реализма: новая международная организация была жизненно необходима, хотя и она не могла решить всех мировых проблем[251].
Все эти действия были направлены на борьбу с изоляционистской критикой и, судя по всему, оказали ожидаемое действие. По данным Гэллап, 81 % американцев в апреле 1945 г. приветствовали вступление во «всемирную организацию с полицейской властью для поддержания мира во всем мире», хотя многие из них считали, что Америка, скорее всего, через несколько десятилетий снова вступит в войну. Однако реакция давних интернационалистов оказалась двоякой. Основные американские организации поддержали предложение – Соединенные Штаты получали «второй шанс», а третьего могло и не быть. Однако в частных беседах интернационалисты выражали беспокойство. Где же защита прав человека, деколонизация и власть права? Думбартон-Окс переименовали в Думбартон-Хокс: от английского «hoax» – подделка. Многие задавались вопросом, что будет с правами мелких государств. Британский журнал «Нью Стейтсмэн» усмотрел в новой организации возрождение Священного Союза – и не он один. В своем дневнике британский историк и дипломат Чарльз Уэбстер описывал Объединенные Нации как «альянс великих держав в форме всемирной организации»[252].
Сам Рузвельт считал, что конференцию в Сан-Франциско нужно провести как можно скорее, чтобы не допустить роста англо-советской враждебности. Он хотел действовать, «пока кузница войны еще горяча, чтобы сплавить нации вместе». По его мнению, жизненно необходимо было встретиться до капитуляции Германии. С другой стороны, вопросы, которые там предполагалось поднять, казались довольно спорными; за три дня до открытия конференции один из репортеров изложил мысли президента, которыми тот откровенно с ним поделился, о том, что «у нас появится шанс забрать у Большой тройки часть ее власти,