В результате вплоть до 1952 г., когда элегантная модернистская штаб-квартира ООН была построена, важнейшие вопросы в сфере поддержания мира обсуждались в самых неожиданных местах, например в переоборудованном спортивном зале Хантер-Колледжа в Бронксе или на бывшей ледовой арене Флашинг-Мидоуз, построенной для Всемирной выставки 1939 г. Секретариат разместился в гигантском здании завода «Сперри Гироскоп» на Лонг-Айленде. В 1948 г. съезд Генеральной Ассамблеи проходил в Париже, во дворце Шайо, так что голосование по Всеобщей декларации прав человека и по Конвенции о предупреждении преступления геноцида состоялось в том же здании, где восемь лет назад во время своего короткого визита в Париж разместился Гитлер. Подобные перемещения не способствовали упрочению авторитета ООН, равно как и очевидные промахи Ли в качестве организатора. Прославившийся своим мастерством решать проблемы в бюрократической сфере, Роберт Джексон был отправлен ему на помощь, однако продержался лишь несколько месяцев, сдавшись перед бесконечными препонами и откровенным сопротивлением Ли любым идеям реорганизации его проблемного Секретариата. К началу 1947 г. сам Секретариат открыто восстал против условий работы и психологической обстановки, осложнившихся еще сильнее после того, как сенатор Маккарти взялся отслеживать политические взгляды американских служащих в ООН. С учетом одних только этих факторов легко понять нежелание администрации Трумэна доверить новой организации (бюджет которой на тот момент уступал финансированию ньюйоркской пожарной службы) решение неотложных проблем во внешней политике государства, которых и в дальнейшем через ООН прошло совсем немного.
Возможно, новый Генеральный секретарь и избирался в спешке, однако у него было одно преимущество перед его предшественниками – оговоренное в Уставе право выносить проблемы на обсуждение Совета Безопасности по собственной инициативе. Драммонд и Авеноль были молчаливыми участниками собраний Совета Лиги: в их задачу не входило определять тематику обсуждения, они только управляли процессом. В новой ООН Ли мог делать и то и другое и в первые годы активно пользовался своими прерогативами. Когда посол Ирана обратился к нему, сообщив, что советские войска до сих пор не покинули страну, Ли, после некоторых колебаний, принял решение поставить данный вопрос на обсуждение Совета Безопасности. Интересно, что в неудобном положении при этом оказался не только советский делегат. И Эдвард Стеттиниус, тогда представитель США в Совете Безопасности, и его последователь на посту госсекретаря при Трумэне Джеймс Бирнс сочли, что Ли вышел за рамки данных ему полномочий. Тот, однако, дал отпор; было признано, что полномочия он не превысил. На следующий год Ли проявил не меньшую активность[266]. Разозленный тем, что провалился план разделения, предложенный его комитетом, Ли сделал нечто весьма необычное: сам обратился к Генеральной Ассамблее, представив предложение о создании вооруженных сил ООН. Поскольку дискуссии в Совете Безопасности о том, откуда должны набираться войска для участия в военных операциях ООН, упомянутых в Уставе, зашли в тупик, Ли предложил Ассамблее предоставить ему право самому набрать небольшой военный контингент. Предложение ни к чему не привело, однако убедило политиков в Вашингтоне и Москве, что Ли для них слишком непредсказуем. Его последующее вмешательство в Берлинский кризис и в вопрос о том, кто должен представлять Китай после победы коммунистов на континенте, навлекло на Ли ожесточенную критику. Смелый, но излишне эмоциональный и подозрительный, он не был прирожденным дипломатом.
Уверенность в том, что ему суждено сыграть историческую роль в наведении мостов между сверхдержавами, заставляла Ли переоценивать собственную важность. Холодная война умерила энтузиазм не только Совета Безопасности, оказавшегося в тупике, но всей ООН в целом, так как продвижение ее работ по многим вопросам было принесено в жертву противостоянию двух сверхдержав. Ли предлагал свое решение этой проблемы – двадцатилетний план, амбициозно названный «мирной инициативой», с которой он, без приглашения, посетил Лондон, Москву, Париж и Вашингтон. Сложно было сказать, какая из сторон доверяла ему меньше. Когда Сталин неосмотрительно вышел из Совета Безопасности в 1949 г. после отказа признать коммунистический Китай, отсутствие Советского Союза позволило Вашингтону получить одобрение для вмешательства в Корейский кризис. Ли поддержал Америку, в результате чего стал для русских американской марионеткой, «покорно помогающей Трумэну и Ачесону развалить ООН». Для Москвы это оказалось последней каплей: СССР заявил, что не поддержит выдвижения Ли на второй срок после 1951 г.[267]
Русские, конечно, ошибались: США слишком много вложили в ООН, чтобы пытаться ее развалить. Они не только создали новую всемирную организацию, но и поставили на высший уровень в ней своих людей, действовавших как связующее звено между секретариатом и Государственным департаментом. Однако они были правы в том, что Вашингтон отошел от принципов Рузвельта по сотрудничеству великих держав и решил, что нуждается в новой стратегии для прямого столкновения с большевизмом. Практически сразу после того, как Гарри Трумэн сменил Рузвельта на президентском посту в апреле 1945 г., тон по отношению к русским начал меняться. Трумэн всегда оставался предан ООН, однако внешнюю политику его администрации определяли люди, убежденные в том, что сотрудничество с СССР невозможно, и потому использовавшие ООН как удобный инструмент для преследования американских интересов. Заместитель госсекретаря Дин Ачесон, поддержавший одобрение Сенатом ратификации членства в ООН в 1945 г. и работавший вместе с Кейнсом ранее в Бреттон-Вудс, в 1946 г. уже называл ООН «обезьянником», а позднее писал о ней как о безнадежно идеалистическом творении «этого крысенка Пасвольского»[268]. Невысоко ценил ее и Джордж Кеннан. В 1948 г. он писал:
Мы до сих пор является жертвами многочисленных романтических и универсалистских концепций, с которыми вышли из последней войны. Изначально создание ООН являлось для американского общественного мнения столь грандиозным предприятием, что справедливо было сказать, и часто говорилось, будто мы не имели иного выбора, кроме как сделать ее краеугольным камнем в нашей послевоенной политике. И действительно, она принесла определенную пользу. Однако в целом она породила больше проблем, чем решила[269].
Однако эти политики расходились во мнениях касательно того, в какой степени США следует отказаться от своего прежнего ограниченного участия в международных делах и взять на себя миссию супердержавы. Тем не менее, опасались ли они, как Кеннан, излишнего распыления или, как Ачесон, были убеждены в том, что Америке придется сменить Британскую империю на посту мирового гегемона, все вышеперечисленные чуждались ООН и стремились осуществлять внешнюю политику, базируясь скорее на европейских образцах XIX в., а не на идеалах Вудро Вильсона[270].
Кеннан с его сдержанностью относительно того, насколько далеко Америке следует распространять свои интересы, находился в администрации в меньшинстве. Основным вопросом, стоявшим перед ней, являлось то, какой должна быть глобальная власть – одно- или многосторонней. Дебаты на данную тему начались еще в военные годы. На одной чаше весов находилась концепция единого мира, которую отстаивал в том числе левый вице-президент при Рузвельте Генри Уоллес, – она приветствовала сотрудничество с русскими и борьбу с картелями и финансовой аристократией. На другой оказалась более амбициозная программа, популярность которой принесла опубликованная в 1941 г. статья Генри Люса «Американский век», – она подразумевала глобальное распространение американского влияния без посредничества международных организаций. Возникновение ООН подняло ставки. По мере усиления холодной войны и тревожного ускорения темпов американского послевоенного разоружения некоторые советники Трумэна стали говорить, что поддержка американского общественного мнения в пользу ООН зашла слишком далеко и что пора начинать готовить американский народ к противостоянию, ожидавшему страну. Это не означало отказа от ООН, скорее – действие в обход нее.
Стоя рядом с президентом Трумэном на трибуне, Уинстон Черчилль озвучил свои опасения еще в марте 1946 г., спустя меньше месяца после окончания первого съезда Генеральной Ассамблеи ООН; в своей речи в Фултоне, штат Миссури, он предупреждал о железном занавесе, опускающемся в Европе. Его слова относительно ООН из этой же речи цитируются гораздо реже. Черчилль тогда призывал к немедленному созданию вооруженных сил ООН и настаивал на необходимости помочь новой всемирной организации добиться больших успехов, чем удалось Лиге. Однако это выглядело как пустые разглагольствования на фоне призывов к оружию, в которых он требовал сплотить ряды американцев и британцев ради оказания сопротивления советской тирании. Атлантизм Черчилля был во многом сродни идеям Яна Смэтса об англо-американском кондоминиуме, который спасет цивилизацию. 30 лет назад врагом для Смэтса был тевтонский милитаризм, теперь – большевистская тирания, однако в других аспектах концепция не изменилась. Как и Смэтс, Черчилль открыто говорил о том, что такая политика не только не будет идти вразрез с Уставом ООН, но даже послужит ее интересам.
До этой речи в Фултоне у Черчилля с Трумэном состоялась долгая беседа, в ходе которой они обсудили необходимость англоамериканского военного сотрудничества, по крайней мере до тех пор, пока ООН не обретет достаточный вес, чтобы вмешиваться в ситуацию. В любом случае, британский лидер только подтвердил собственные опасения Трумэна относительно Сталина. В разговорах со своими ближайшими советниками в январе 1946 г. президент выражал обеспокоенность действиями СССР, а в следующем месяце Вашингтон получил знаменитую длинную телеграмму от Кеннана, тогда находившегося в посольстве в Москве. Она подтверждала опасные тенденции в поведении Советов, так что зерно упало на плодородную почву – Кеннана отозвали и назначили главой отдела по планированию внешней политики в Государственном департаменте США. Хотя в отделе имелся по крайней мере один эксперт ООН, общие отчеты отражали скорее скептические взгляды Кеннана. Помимо него другие не менее влиятельные фигуры, например советник Трумэна Кларк Клиффорд, военный министр Джеймс Форрестол и бывший посол в Москве Чип Болен, также отстаивали более жесткую линию. Летом и осенью 1946 г. стали формироваться основные контуры новой стратегии, которая начала набирать силу с приходом в Конгресс мощного антикоммунистического республиканского большинства.