.
По сравнению с подобными группами мировые федералисты являлись реалистами. Они не придерживались максималистских утопий, как профессора из Чикаго, и утверждали, что ООН надо реформировать, а не искать ей замену. Однако в то же время они не собирались идти на поводу у администрации, как большинство представителей американского мейнстрима. Объединившиеся в феврале 1947 г., на заре доктрины Трумэна, они основывали свою политику на вошедшем в моду в военное время международном федерализме, возникшем в 1940–1941 гг. и до сих пор влиятельном по обеим сторонам Атлантики. Мировые федералисты многим были обязаны своему динамичному молодому президенту, 26-летнему Корду Мейеру, образованному и интеллектуальному бывшему военному, который служил в Тихоокеанском регионе и потерял глаз в Гуаме, прежде чем попал на конференцию 1945 г. в Сан-Франциско. Мейер объехал всю страну с туром в поддержку мировой федерации, а партию мировых федералистов превратил в мощнейшую лобби-группу. В сентябре 1947 г. опрос Гэллап показал, что 56 % респондентов поддерживали идею, что «ООН следует укрепить, чтобы превратить в мировое правительство», – тревожный знак политической опасности, с которой столкнулась администрация Трумэна, попытавшись обеспечить безопасность Америки, выйдя за ее пределы. Мировые федералисты начали эффективное лоббирование в Конгрессе, которое привело наконец к слушаниям весной 1948 г.
Тревогу у сторонников ООН в 1947 г. вызвало заявление Аргентины (сделанное явно с подачи Америки) о том, что она будет обращаться в Генеральную Ассамблею с требованием рассмотреть возможности для отмены права вето. (Сами аргентинцы объявили войну Германии только в марте 1945 г., чтобы оказаться в составе ООН.) Это неизбежно повлекло бы за собой раскол в организации и выход СССР. Маршалл предложил сформировать исследовательскую группу, чтобы изучить возможности для изменения правил, по которым налагалось вето. Самый резкий отпор со стороны СССР получила идея формирования нового органа, которому передавалось решение вопросов безопасности, если Совет Безопасности заходил в тупик. Гневную реакцию Советского Союза озвучил его представитель Вышинский, заявивший, что и доктрина Трумэна, и план Маршалла уже представляют нарушения Устава ООН. В Восточной Европе был создан Коминформ, грозивший (по крайней мере, как казалось со стороны) обозначить с советской стороны решение выйти из ООН и вернуться к ленинскому революционному интернационализму. Маршалл начал пересматривать свои позиции; в 1948 г. в обращении к Конгрессу он сказал, что реформы ООН следует проводить с осторожностью, чтобы организацию не постигла судьба Лиги Наций.
Выступавший на том же заседании представитель мировых федералистов Корд Мейер был с ним не согласен. Реформы не разрушат ООН: организация и так уже разваливается, и вето – не единственная ее проблема. Сделать ООН более эффективной можно, если дать ей больше власти, наделить большими полномочиями Палату правосудия и учредить собственную силовую структуру. Однако для того, чтобы уравновесить эти меры и заставить их работать, требовалось откровенное и внятное взаимодействие с Советами. Выступление Мейера впечатлило Комитет, однако Маршалл взял слово еще раз, и в конечном отчете, выпущенном самим Комитетом, говорилось только об «укреплении ООН и развитии международного сотрудничества»[280].
Большего мировому федерализму добиться так и не удалось. Фактически федералисты вскоре перешли на сторону официальной политики. В момент, когда их партия насчитывала около 47 тысяч человек в 1949 г., они поддержали ратификацию Североатлантического договора. Затем началась война в Корее, которую они также поддержали, а к 1953 г. членство в партии сократилось до 15 тысяч. Ядро из нескольких тысяч человек оставалось верным идеям федерализма еще несколько десятилетий, однако Корд Мейер не входил в их число – его последующая карьера оказалась еще более выдающейся, чем юношеские подвиги. Начав сотрудничать с новым Центральным разведывательным управлением в целях борьбы с коммунистическим проникновением в свою партию в конце 1940-х гг., Мейер в 1951 г. перешел в ЦРУ на постоянную службу по приглашению директора Аллена Даллеса. Опровергнув обвинения ФБР в том, что его кандидатура может представлять опасность, Мейер быстро перешел на правый фланг. В 1950-х гг. он уже возглавлял отдел по международным организациям ЦРУ, негласно финансируя различные журналы и группы лобби. С 1962 г. он отвечал за тайные операции. Выйдя в отставку, он написал книгу о своем переходе от интернационализма времен войны к официальной политике и госбезопасности. Она стала своего рода эпитафией той форме американского интернационализма, которая достигла расцвета в короткие несколько лет после войны, и поразительным примером того, куда он мог завести.
Влияние Кеннана на политику зачастую переоценивают, однако невозможно переоценить его мастерство аналитика. В феврале 1948 г., во главе отдела по планированию внешней политики, он дал определение двум противоположным подходам к международным делам – универсалистскому и партикуляристскому. Первый, которого он не одобрял, предлагал решать конфликты путем применения универсальных правил и процедур, скорее через закон, а не через политику, в первую очередь при посредстве международных организаций и институтов. Давний скептицизм Кеннана в отношении американской демократии и его в целом не американский взгляд на дипломатию как на элитарное искусство проявились в этом разоблачении эскапизма и склонности выдавать желаемое за действительное, которые стояли за широкой поддержкой в адрес ООН. Вместо этого он предлагал частный подход с опорой на альянсы государств со схожими интересами, с «реальной общностью целей и взглядов», а не на «абстрактный формализм универсального международного права или международных организаций». Проблема интернационализма заключалась не только в том, что он вел к неоправданным ожиданиям. Более тревожным было то, что он ограничивал для Америки свободу действий и вел страну к «стерильному и сковывающему международному парламентаризму»[281].
Анализ Кеннана, его взгляд изнутри политических механизмов, отражал новый «реализм» в отношении к международным делам, у которого имелись свои сторонники и за пределами Вашингтона. Бывший троцкист Джеймс Бернхэм совсем недавно опубликовал свой бестселлер «Битва за мир», направленный против ООН и призывавший к предупредительным войнам, которые проложат путь для торжества американских ценностей. Отчасти повторяя Хайнлайна, он выступал за американскую монополию на атомное оружие, которую предпочитал мировому правительству. Однако книги, подобные той, что написал Бернхэм, словно кометы, вспыхивали ненадолго и умирали, да к тому же отпугивали многих читателей жестокостью и резкостью суждений. Гораздо более влиятельным в длительной перспективе оказалось смещение общей ориентации, начало которой положил ограниченный круг интеллектуалов.
Подъем течения, которое следующие поколения назовут реализмом, произошел с началом войны и был связан с коллапсом Лиги Наций и подъемом нацизма, особенно после вторжения в Чехословакию в начале 1939 г. Э. Х. Карр, британский журналист и историк, заложил его основы своей небольшой книгой под названием «Двадцать лет кризиса, 1919–1939». До сих пор признанная в качестве фундаментального текста по теории международных отношений, книга Карра разоблачала Лигу и ее сторонников в том, что они выдавали желаемое за действительное. Они путали реальное положение вещей с тем, каким хотели бы его видеть, утверждал Карр. Нельзя вслед за Вильсоном думать, что все страны разделяют стремление к миру. Вместо этого Карр предлагал возвращение к мудрости Макиавелли, напрямую утверждая, что «мораль – продукт власти».
Изменение баланса сил в Европе летом 1940 г. привело к тому, что в США возродились старые стратегические представления о безопасности, обеспечиваемой океаном. Знаменитый стратег Эдвард Мид Эрл (основатель науки о государственной безопасности и поклонник Карра) был одной из ключевых фигур, пропагандировавших подобные взгляды; его влиятельнейший семинар в Принстоне посещали сам Карр, Кеннан и многие другие знаменитости. В своем блестящем, но критическом упоминании о Г. Уэллсе Эрл указывал на ошибку последнего касательно научного прогресса, который делал политические институты и процессы нерелевантными: мировое государство, о котором мечтал Уэллс, не могло возникнуть, говорил Эрл, только потому, что люди научились быстрее перемещаться по поверхности планеты. Напротив, быстрое развитие науки создавало новые угрозы, которые сторонники единого мира предпочитали игнорировать[282]. Теолог Рейнгольд Нибур, еще один из ранних реалистов, во время войны предупреждал в своих лекциях, обращенных к так называемым детям света, о том, что нельзя недооценивать силы, действующие против них: мир не объединится лишь потому, что этого потребуют технологии. Национальный дух все еще силен, равно как и стремление к власти. «В истории потенциальное мировое содружество заявляет о своем приходе расширением конфликтов между нациями до глобальных масштабов, – писал он в 1944 г. – Национальную гордость нелегко подчинить универсальным принципам». Прежде чем подлинный универсализм познает триумф, «следует победить его коррумпированные формы». Мудрая политика требует отказа от наивных убеждений, по которым «новое международное право, отрицающее принцип абсолютной суверенности наций, отменит и сам этот факт». Она подразумевает также пойти дальше тех, кто считает, что основания международных институтов достаточно для «преодоления интернациональной анархии»[283].
Влияние рассуждений Нибура, выраженных языком авторитетов и этической ответственности, оказалось огромным: оно распространилось из теологии (в 1940-х гг. теологи пользовались огромным весом в общественных дебатах относительно американской политики) в науку и политический мир. Его базовую идею о том, что международные институты не имеют ценности, если не связаны с национальными интересами государств, в гораздо более систематической форме развили представители общественных наук