Правда заключалась в том, что Генеральная Ассамблея не собиралась связывать себя не только юридическими обязательствами, но даже и соблюдением Устава. Базирующаяся на чисто парламентской процедуре голосования и приема решения большинством голосов, она превратилась в непредсказуемый инструмент, особенно в отношении великих держав. Сейчас об этом случае уже забыли, но Ассамблея продемонстрировала свою самоуверенность, проголосовав против соглашения, достигнутого британцами, американцами и французами, о разделе Ливии на три зоны опеки, которыми они должны были управлять: после поражения британский министр иностранных дел раздраженно проворчал что-то о появлении «арабо-мусульманско-азиатского блока». Вместо этого Ливией стал управлять комиссар ООН, назначенный Ассамблеей; в следующем году еще один комиссар был назначен управлять бывшей итальянской колонией в Эритрее.
Наблюдая за этими событиями со своего поста в Госдепартаменте, Джордж Кеннан предупреждал о рисках слишком тесного связывания политики США с Генеральной Ассамблеей. Решения в ней принимались большинством голосов, однако состав ее был слишком разнородным, в том числе и с точки зрения политики. Главное, что имело значение, – это признание суверенного единства, хотя критерии такого признания были размытыми и гораздо более свободными, чем ранее. Иными словами, она представляла собой «случайный набор социальных единств, сформировавшихся на данный момент в человеческой истории и получивших определенную степень признания в качестве независимых государств». Он считал, что США могут рассчитывать на поддержку не более чем четверти из них, и поэтому, хотя в важных вопросах мира и безопасности Вашингтон все еще одерживал победы, в колониальной сфере голосования оборачивались против него. Вывод, сделанный Кеннаном, несмотря на то что Дин Раск победил в первом раунде политических баталий, заключался в том, что Ассамблея могла принести пользу Вашингтону только в противоборстве с СССР в период холодной войны, а поскольку теперь обстоятельства изменились, сотрудничество с ней не давало былых преимуществ. Для тех, кто знал Кеннана, в этом выводе не было ничего удивительного: он не признавал никакого подчинения внешней политики США сторонним факторам, а Ассамблею ООН считал источником проблем еще с тех пор, как она отобрала полномочия у дипломатии и превратила их в «сюжет для парламентских спектаклей» на международной арене, этой «новой, более сложной и опасной площадке». Тем не менее, как и в других вопросах, промах Кеннана заключался не столько в том, что он оказывался неправ, сколько в том, что он заглядывал слишком далеко вперед. То, что казалось тревожным звоночком, когда ООН и США вступили в войну в Корее, десятилетие спустя стало очевидным[303]. В 1946 г. к исходному 51 члену ООН присоединилось еще четыре, однако в период с 1947 по 1950 г. в год в организацию принимали только по одной стране, а между 1950 и 1955 гг. новых членов не принималось вообще. ООН была парализована советской обструкцией, с одной стороны, и маккартизмом в США – с другой (расследования связей с коммунистами коснулись даже Секретариата). Постоянные призывы Трюгве Ли сделать организацию по-настоящему универсальной оставались пустым звуком. После смерти Сталина и назначения Дага Хаммаршельда Генеральным секретарем застой был преодолен, и хотя китайский вопрос так и не разрешился (представители Китайской Народной Республики заменили Тайвань в ООН только в 1971 г.), усилия дипломатов и очевидное нежелание большинства членов ООН мириться с обструкционизмом обеих сверхдержав привели в 1955 г. к вступлению в организацию 16 новых стран, в том числе недавно обретших независимость Камбоджи, Лаоса и Ливии. После этого расширение состава шло головокружительными темпами: в 1961 г. в ООН вступили 23 страны, а за следующее десятилетие – 33. К этому моменту афро-азиатский блок доминировал в Генеральной Ассамблее. Бандунгская конференция 1955 г. (она проходила в год, когда Генеральная Ассамблея проголосовала за то, чтобы сделать право на национальное самоопределение ключевым моментом любой будущей декларации прав человека) обозначила поворотный момент в истории: признание Третьего мира как политической силы и изменение фундаментального разделения мира, который теперь делился не на Восток – Запад, а на Север – Юг. В конференции приняли участие 29 азиатских и африканских государств и колоний, созванных индийским премьер-министром Джавахарлалом Неру и президентом Индонезии Сукарно: среди участников были как антикоммунисты, в частности Таиланд и Шри-Ланка, так и коммунистический Китай (к разочарованию Вашингтона), и нейтральные страны, например Индия. Распространение холодной войны на территорию Азии после создания США Организации Договора Юго-Восточной Азии в 1954 г. стало одной из главных причин созыва конференции: СЕАТО, как выразился Неру, приблизилась к тому, чтобы «в одностороннем порядке провозгласить новую доктрину Монро для стран Юго-Восточной Азии»[304]. Обеспокоенные подъемом Варшавского договора в советском блоке и новыми региональными военными альянсами Эйзенхауэра не только в Юго-Восточной Азии, но и на Ближнем Востоке, участники конференции настаивали на том, чтобы не вступать в конфликты, и хотели напомнить миру, что его существованию угрожает не столько холодная война, сколько ядерный Армагеддон. Даже союзники американцев, такие как Филиппины и Ирак, высказывались в пользу самоопределения. На конференции обсуждался вопрос о советском правлении в Восточной Европе – было ли оно некоей формой колониализма. Однако конкретных выводов участники не сделали, ограничившись общим порицанием «колониализма во всех его проявлениях». Они требовали немедленного допуска в ООН новых независимых наций, в частности Камбоджи, Цейлона и Вьетнама, и высказывались в пользу стремления его членов заставить ООН работать более эффективно путем всеобщего членства в организации и ее освобождения из тисков великих держав.
Западные наблюдатели встревожились. В своей лекции, с которой он выступал в Лондонской школе экономики, британский теоретик международных отношений Мартин Райт публично выразил обеспокоенность. По его словам, так называемые «бандунгские державы» представляли собой не что иное, как «революционную лигу Мадзини», которой удалось превратить ООН в «инструмент антиколониального движения, Священный Союз наоборот». Еще один британский обозреватель оправданно предсказал, что новые независимые государства постараются «воспользоваться успехом конференции, чтобы утвердить арабо-азиатскую точку зрения на проблему и потребовать для стран бандунгской конференции гораздо больших полномочий (в рамках ООН), чем они имели, когда ООН была основана»[305].
И без того напуганная расширением движения за гражданские права на своей территории и угрозой глобальной расовой войны, администрация Эйзенхауэра испугалась еще сильнее, узнав о конференции в Бандунге. Госсекретарь Джон Фостер Даллес опасался, что она может привести к «коммунистическому захвату» Третьего мира, и искал способы этому помешать. В нем был по-прежнему жив страх перед Паназией: как многие другие интернационалисты, он вырос в мире, где повсеместно царили опасения относительно глобального расового конфликта. Сам Эйзенхауэр тревожился меньше и был по-прежнему сосредоточен на главном: во всем мире после конца Второй мировой войны быстро разрастались националистические настроения, и СССР с гораздо большим успехом, чем США, использовал «этот новый дух национализма в собственных интересах»[306]. Выводы, сделанные Вашингтоном после окончания конференции, оказались все-таки достаточно утешительными: коммунистический Китай не занимал там доминирующую позицию, а большинство результатов либо совпадало с американской политикой, либо не слишком с ней расходилось[307].
Сразу после конференции Эйзенхауэр почувствовал, что был прав в своих убеждениях относительно окончания имперской эпохи. Еще до Суэцкого кризиса в следующем году, позволившего ему публично заявить о своей позиции и значительно ускорившего процесс деколонизации в Африке, он пришел к выводу о необходимости привлечь на свою сторону националистские элиты Третьего мира. Афро-американский конгрессмен, посетивший Бандунг, вернувшись в США, предупредил Далллеса и Эйзенхауэра о том, что «действовать [надо] быстро». На вопрос о том, как США может увеличить свое влияние в Африке и Азии, конгрессмен Пауэлл ответил: «Надо перестать принимать сторону колониализма в ООН, как можно скорее решить расовую проблему в Соединенных Штатах и довести до всеобщего сведения результаты, которых мы уже добились в этой области, назначать больше чернокожих на зарубежные дипломатические посты». Даллес говорил об организации «Бандунгской конференции наоборот», в сотрудничестве с британским министром иностранных дел Гарольдом Макмилланом, для обнародования планов упорядоченной деколонизации. Это значительно ослабило бы позиции Советского Союза по данному вопросу. Так бы и произошло, но британцы не дали этому случиться. «Весь мир осознает, что колониальной эпохе пришел конец, – писал американский аналитик в январе 1956 г. – Тем не менее на данной стадии холодной войны, по мнению миллионов людей, мы до сих пор несем бремя колониализма». С этой перспективы Суэцкий кризис стал для США настоящим даром свыше, поскольку дал администрации Эйзенхауэра возможность взять на себя роль предводителя антиколониализма против ее европейских союзников. В 1956 г. Эйзенхауэр приветствовал новые прерогативы Генеральной Ассамблеи, на этот раз направленные против возможной британской и французской обструкции в Совете Безопасности, и согласился на создание по инициативе Генерального секретаря ООН Дага Хаммаршельда Чрезвычайных сил ООН, которые следовало отправить в данный регион. В определенном смысле это был момент теснейшего антиколониального сотрудничества США с ООН, заложивший основу миротворчества в рамках организации и еще раз продемонстрировавший, насколько ее успешный рост зависел от американской поддержки