Сотрудников администрации Трумэна давно беспокоило отсутствие систематической политики в отношении Азии. В начале 1949 г. ход гражданской войны в Китае принял невыгодный для американцев оборот, перспективы японской экономики также были туманны. Европейская программа восстановления продемонстрировала возможности регионального планирования, но одновременно лишила США возможности и дальше пассивно стоять в стороне, наблюдая за тем, как «Восток разваливается на части»[330]. Тем не менее между ситуацией в Европе и реализацией любой «региональной программы восстановления в Азии» имелась значительная разница, так как последняя предполагала не просто восстановление ранее существовавших институтов, а помощь сельскохозяйственному обществу в индустриализации, осуществляемой практически с нуля. Для этого требовалось долговременное сотрудничество, а также масштабные технологические и индустриальные инвестиции. Встревоженные тем, что американская внешняя политика воспринимается слишком негативно из-за ее сосредоточенности на вооруженной борьбе с коммунизмом, ведущие политики предложили Трумэну заняться реализацией «серьезной программы технического обучения… а также экономической помощи» в сотрудничестве с международными агентствами, в частности с ООН и неправительственными организациями[331].
Президент говорил о помощи как о возможности сделать международными достижения Нового курса. Вспоминая о Власти долины Теннесси, он утверждал, что американцы «прославились… своими техническими знаниями». Даже небольшой части американских ноу-хау, по его словам, хватило бы, чтобы превратить «реки и долины в неразвитых странах по всему миру» в экономические динамо-машины. Журналист Артур Шлезингер писал, что Власть долины Теннесси являлась орудием, которое при правильном применении могло одержать верх над любыми социальными преобразованиями, проводимыми коммунистами в Азии[332].
Эксперимент, проводившийся в период между двумя войнами в долине Теннесси, являлся достижением, в первую очередь приходившим на ум, в особенности у демократов. Однако корни технократического мышления уходили гораздо глубже, чем в 1930-е гг. Их можно было проследить до Сен-Симона и Огюста Конта, представления которых о модернизации общества через социальные науки и технические знания были американцам хорошо знакомы. Они отлично сочетались с американскими идеями о собственной исключительности, закладывая основы идеальной внешней политики для страны, которая считала себя благонамеренной, альтруистической и не связанной ни с какими империалистскими и эгоистическими интересами. Миссионеры, оккупационные власти на Филиппинах и, прежде всего, крупные благотворительные и исследовательские фонды уже много поколений распространяли американские достижения по всему миру. Между 1903 и 1923 г. в Америке было создано десять организаций, развивавших социальные научные исследования, начиная с Генерального совета по образованию Фонда Рокфеллера и заканчивая Социальным научным исследовательским советом. Несмотря на разную направленность, их объединяли интернационалистский взгляд на мир и горячая вера в возможность общественных реформ.
Власть долины Теннесси, как и Новый курс в целом, сыграла важную идеологическую роль в накаленной мировой атмосфере периода между двумя войнами. Она задумывалась как американский ответ на вызов тоталитаристской модернизации, доказательство того, что капитализм может быть направлен на достижение всеобщего блага и не препятствовать демократии. Это делало эксперимент одновременно и парированием сталинского планирования: «Почему русские должны получить все удовольствие от переделки мира?» – спрашивал Стюарт Чейз в 1932 г., – и противовесом гигантским инфраструктурным проектам Третьего рейха. Увидев, как «дух науки внедряется в политику и промышленность» СССР, Джулиан Хаксли, британский биолог и евгеник, позднее возглавивший ЮНЕСКО, испытал облегчение, посетив Теннесси в 1935 г. и став свидетелем удивительных результатов того, что он сам назвал «экспериментом по применению общественных наук». Связывая воедино сельское хозяйство, промышленность и выработку энергии, контроль за продовольствием, здравоохранение, образование и городское планирование, Власть долины Теннесси отражала и доказывала притязания Америки на техническую модернизацию[333].
После того как в 1930-х гг. мир скатился к войне, эти достижения стали казаться еще более ценными и значительными. Восточная Европа, главное поле битвы Второй мировой войны, превратилась в тестовое пространство для экспериментов по систематическому развитию, поскольку образовавшиеся там новые государства были преимущественно бедными сельскохозяйственными странами и демонстрировали быстрый прирост населения – ситуация, с которой Лига Наций не стремилась или не могла ничего сделать. Жители восточноевропейских стран не питали симпатии к советской модели принудительной индустриализации и коллективизации земель, еще меньше им нравились нацистские мечты о том, чтобы навсегда закрепить за ними роль сельскохозяйственных регионов. Новый курс предлагал им альтернативу. Обмен идеями был двусторонним: многие выдающиеся и новаторски настроенные экономисты из целевого региона обдумывали эти проблемы, и американскую теорию послевоенного развития во многом сформировали такие фигуры, как австрийский эмигрант Пауль Розенштейн-Родан, эстонец Рагнер Нурске, уроженец Будапешта Питер Бауэр и евреи, бежавшие из Германии, Ганс Зингер и Альберт Хиршман. В 1943–1944 гг., когда нацисты полностью контролировали Европу, Розенштейн-Родан уже опубликовал свои соображения по послевоенному развитию, основанные на проявившейся в период между двумя войнами на Балканах тенденции «большого толчка», который осуществлялся за счет масштабных инвестиций в промышленность и должен был привести к экономическому росту в перенаселенных регионах «на задворках» Европы. Он предлагал выходить за рамки рынка, демонстрируя, что рынок, предоставленный самому себе, может удерживать экономику в недоразвитом состоянии; вместо этого Розенштейн-Родан предлагал внедрение механизмов планирования, которые координировали бы инвестиции и подталкивали страну к развитию. Для этого мог потребоваться зарубежный капитал, в дополнение к местным ресурсам, однако сама модель отражала опыт, возникший между двумя войнами и демонстрировавший возможности роста в изначально замкнутой экономике. Такие условия существовали не только в Европе 1930-х гг., но и в большинстве стран Азии, Африки и Южной Америки после войны. Преподававший на тот момент в Лондонской школе экономики и политических наук, Розенштейн-Родан пересек Атлантику, чтобы в 1947 г. приступить к работе в недавно созданном Всемирном банке, а затем стать экспертом и советником, помогавшим правительствам по всему миру, а также укрепить репутацию Массачусетского технологического института как одного из главных исследовательских центров по вопросам развития в период холодной войны[334].
Идеи развития активно обсуждались по всему миру. В Южной Америке объемы экспорта сильно упали, вынудив правительство искать новые пути к росту, в частности через расширение внутренних рынков и поддержку промышленности. В послевоенной ООН латиноамериканские экономисты вскоре стали основными сторонниками импортозамещения и принудительной индустриализации: конфликт между относительно близкими взглядами на внутреннюю индустриализацию у стран Латинской Америки, Индии и Восточной Европы и представлениями США о развитии в условиях более открытой экономики, ключевым звеном которой являлось продуктивное сельское хозяйство, затянулся на десятилетия. Существовал и еще один источник экспертных знаний в отношении развития – империя. В период между войнами Лондон и Париж исследовали способы укрепления колониальной экономики – и сокращения ее субсидирования за счет собственных средств – через местные торговые советы и малые инфраструктурные схемы. В Африке на смену окружным властям, которые «знали своих туземцев», пришли научные советники и технические специалисты, знания которых высоко ценились даже после предоставления независимости новыми националистическими элитами и интернациональными организациями. В 1930-х гг. в европейских колониальных службах сформировалось поколение технических специалистов, которые после войны стали ядром международных агентств по развитию[335].
Все эти ручейки мысли стекались в США, где образовался основной центр исследований в области развития, а война сделала возможной – и даже необходимой – реализацию мечты о Новом курсе для всего мира. В 1941 г. вице-президент Генри Уоллес, пожалуй, самый известный интернационалист из американских левых, заявил, что современная наука «сделала технически возможным обеспечить все население мира достаточным количеством пищи»[336]. С переездом технических служб Лиги Наций в 1940 г. из Женевы экономисты Лиги стали составлять карты мира с указанием средней калорийности рациона, а статистики сформировали сопоставительные массивы макроэкономических данных и сведений о национальном доходе. Эти достижения позволяли специалистам по планированию обеспечивать военные нужды, а также обдумывать меры по борьбе с причинами войн: с голодом, нищетой и безработицей. Географы разрабатывали грандиозные предложения по планированию всемирного перемещения избыточной части населения. Демографы занимались новаторскими исследованиями влияния модернизации на рост населения. Еще до конца войны американские общественные науки были интернационализированы до беспрецедентной степени, и интеллектуальный потенциал для более масштабной политики помощи иностранным государствам рос вместе с ними