туры, языка или общественного устройства стран, которым эти рекомендации предназначались, поскольку были воспитаны – как многие экономисты до сих пор – в убеждении, что неведение относительно разных «экзогенных переменных» вполне приемлемо. Суть их подхода отражал так называемый Вашингтонский консенсус. Это название предложил в 1989 г. экономист Джон Уильямсон, подразумевая под ним определенный набор предписаний: избегание больших фискальных дефицитов, урезание правительственных субсидий, либерализацию торгового и инвестиционного режима, приватизацию национализированных предприятий и дерегуляцию. Его защитники не предлагали других альтернатив: выбор, по словам представителя Центрального банка Бразилии, в 1990-х гг. делался между «неолиберализмом и неоидиотизмом». По иронии судьбы их психологическое отношение к миру было почти идентично отношению теоретиков модернизации 1960-х гг.: точно так же убежденные в преобразующей силе своих идей, они с легкостью развенчивали большую часть достижений предыдущего поколения[441].
Последствием стала невиданная доселе трансформация статусов собственности по всему миру. С угрожающей скоростью вода, электричество, уголь, поезда и автобусы, до этого являвшиеся национализированным имуществом, уходили с молотка: в развитом мире поставки пресной воды целым народам передавались в руки частных компаний. Профсоюзы по всему миру утратили былую силу, препятствия для инвестирования и репатриации капиталов устранялись. Что касается глобального валового продукта, доля государственных предприятий, составлявшая в 1979 г. более 10 %, в 2004 г. упала ниже 6 % – в Великобритании, например, она снизилась с 12 % до 2 %, – при этом доходы от приватизации по всему миру составили более 1,25 триллиона долларов[442]. Экономические последствия были спорными – до сих пор не достигнут консенсус касательно того, действительно ли в результате поднялась производительность, – зато рост доходов у тех, кто управлял этими процессами, и расслоение в обществе по материальному признаку были очевидны. Около двух тысяч государственных предприятий было распущено всего за семь лет в одной только Южной Америке – многие из них перешли в руки иностранных корпораций или сделали состояния новому классу супермиллиардеров, таких как мексиканец Карлос Слим. В 1987 г. в Мексике был всего один миллиардер; к 1995 г., в результате приватизации тысячи государственных предприятий, их стало 24. Доходы населения тем временем неуклонно снижались. Это стало, как писал историк Грег Грандин, настоящим «третьим завоеванием Латинской Америки»[443].
В Советском блоке доступ к западному капиталу и рост задолженности привели к падению коммунистического режима, а затем к массированной экономической реструктуризации. Лучшие экономисты Гарварда, заслужившие авторитет на приватизациях в Южной Америке, были приглашены президентом России Борисом Ельциным для того, чтобы составить рекомендации по экономическим реформам. Результаты оказались, мягко говоря, спорными: если приватизация земель отчасти помогла повысить уровень жизни сельских жителей, продажа промышленных предприятий и минеральных ресурсов, до этого принадлежавших государству, способствовала возникновению нового класса заоблачно богатых «олигархов». Экономическое расслоение в обществе спровоцировало ностальгию по Советскому Союзу, что способствовало приходу к власти Владимира Путина[444].
Кризис широко освещался с самого начала. В сентябре 1982 г. мексиканский президент Хосе Лопес Портильо публично разоблачил «финансовую чуму… вызывающую все больший хаос по всему миру» и «шаманов» (в МВФ) с их «слепым гегемониакальным эгоизмом». В 1990-х гг., по мере распространения структурных реформ, критицизм подобного рода усилился[445]. На удивление сложно оказалось обнаружить однозначно позитивные результаты вмешательств фонда. Некоторые критики утверждали, что все дело в политике и что при лучшей экономике, в сочетании с большим взаимодействием с заемщиками и компетентными неправительственными организациями, займы станут более гуманными и эффективными. Если общественные институты, ценности и культура действительно имеют значение, не следует ли включить в условия для предоставления займов также модификацию социальной политики, институционального управления и даже культурных практик? В самом МВФ адаптация шла медленно. Его персоналу трудно было признать, что кризисы не всегда случались по вине заемщиков, а скорее были связаны с принципами функционирования рынков. Иррациональность рынка не являлась привычной темой для размышления у функционеров МВФ; они предпочитали рассматривать ее как саморегулируемую активность. Большинство из них было недостаточно интеллектуально, чтобы предположить, что их собственная политика только усложняет ситуацию, будь то через ослабление регулирования на глобальных финансовых рынках или через раскручивание спиралей дефляции с помощью суровых мер экономии.
Настоящей проверкой авторитета МВФ стало его участие в восточноазиатском кризисе 1997 г. Кризис стремительно распространился из Таиланда в Индонезию, Южную Корею, на Филиппины и в Малайзию, приведя к свержению правительства Сухарто и падению южнокорейского ВНП на небывалые 33 % в 1998 г. Страны получили свою долю от реформирования, произошедшего в результате, в то время как частные банки потеряли приблизительно 60 миллиардов долларов. Используя там те же меры, которые до этого применялись к гораздо более слабым экономикам Южной Африки и Южной Америки, МВФ лишился части своего влияния. Удивительно, но те самые люди, которые поддерживали его создание двадцатью годами ранее, теперь публично выступили против него. В феврале 1998 г. Джордж Шульц, Уильям Саймон и Уолтер Ристон вместе написали для «Уолл-стрит Джорнэл» статью под названием «Кому нужен МВФ?». Вступая в спор с управляющим хедж-фонда Джорджем Соросом, утверждавшим, что частный сектор не является эффективным средством для интернационального распределения кредитов, три выдающихся американца пошли в своем либерализме гораздо дальше, чем ранее. Они утверждали, что не было никаких проблем с рынками или распределением информации. Реальной проблемой стала моральная угроза. Финансиализация зашла дальше, чем они могли предположить; МВФ же не только ничего не делал для того, чтобы установить над ней контроль: сама возможность получения займа от МВФ нарушала оценку рисков как со стороны заемщика, так и со стороны кредитора. «МВФ неэффективен, он устарел и стал не нужен. Мы не нуждаемся в другом МВФ, как говорит мистер Сорос. После завершения азиатского кризиса надо распустить тот, который уже есть», – заключали они[446].
Их требование поднимало фундаментальный вопрос: насколько в нынешнее время американские политики нуждаются в международных институтах? В конце концов, многие из самых влиятельных институтов, оперирующих в глобальной финансовой системе, гораздо менее формализованы и уж точно не интернациональны. Оценка кредитных рисков, например, в основном передана – с благословения служб безопасности США и Валютной комиссии и с молчаливого согласия всех остальных – в руки двух крупнейших частных американских рейтинговых агентств, Moody и Standard & Poor, начинавших в XIX в. с оценки железнодорожных путей. Еще в 1980 г. они оценили не более 11 государств; тем не менее в следующие два десятилетия их число перевалило за 100, что принесло агентствам громадную прибыль, наложив одновременно отпечаток и на применяемые ими техники. В сфере оценки международных рисков они были новичками, однако вся глобальная финансовая система базировалась на предположении о том, что они знают, что делают. Редкие критические статьи указывали на проблемы, которые провоцировала смесь догадок, статистики и идеологических преференций, составлявших их методологию, а также на тенденцию международных рейтинговых агентств следовать за рынком, а не вести его за собой. Еще меньше писалось о потенциальных конфликтах интересов, к которым мог привести тот факт, что агентства зарабатывали, взимая плату с эмитентов облигаций. На короткий момент они оказались в центре внимания во время восточноазиатского кризиса в конце 1990-х гг., но затем снова ушли в тень[447].
Конечно, за 20 лет, прошедших с тех пор, как Саймон и Шульц управляли Казначейством, многое изменилось, в частности произошло смещение от межправительственных займов к попыткам отслеживать движения капиталов в частном секторе. Однако фундаментальный аргумент за МВФ, который удержал его на плаву даже при самом враждебно настроенном Конгрессе в истории, остался неизменным. Именно из-за своего межправительственного характера он позволял США оказывать влияние там, где иначе это было невозможно; в то же время он облегчал политикам государств-заемщиков проведение непопулярных внутренних реформ. Отдача для Вашингтона была огромна. Если для остального мира финансиализация означала дисциплину рынка и риск попасть под наблюдение, США она обеспечивала неограниченный приток капиталов и избыток кредитов. Стабилизировать эту систему при помощи МВФ – вот и все, что требовалось от Америки. МВФ являлся, по словам восхищенного журналиста «Таймс» за 1999 г., «пожарной командой», в которую входил Комитет по спасению мира, состоящий из трех мушкетеров: секретаря Казначейства США Роберта Рубина, председателя Федеральной резервной системы Алана Гринспена и заместителя Рубина в Казначействе Ларри Саммера. Новые правила игры, диктуемые самыми влиятельными в мире государствами, мощная межправительственная организация, располагающая полномочиями для их проведения в жизнь, – вот на какие непоколебимые основы опиралась глобальная финансовая либерализация. Конгресс упрямился, но его просто игнорировали. Реальная проблема заключалась в другом: в гневе и недовольстве, которые организация провоцировала у «клиентов» – правительств по всему миру – своими требованиями масштабных внутренних реформ. В результате к началу 2000-х гг. среднеразвитые экономики делали все возможное, чтобы избежать повторных обращений к МВФ в будущем. По мере усиления этот фактор вызывал кризис внутри самой организации