[530]. И даже когда они приходили к согласию и между ними не стояли национальные интересы, результаты их работы зачастую оказывались глубоко политизированными. Профессионалы в сфере борьбы с терроризмом взаимодействуют со своими коллегами из других стран в точности по той схеме, которую описывает Слотер; выдача преступников – аутсорсинг террора и тюремного заключения – стала характерной приметой Нового мирового порядка. Здесь будет уместно вспомнить Ганса Франка, нацистского генерал-губернатора Польши, который рассматривал себя как «техника» и даже опубликовал небольшую книгу «Методология государства» (Die Technik des Staates) в 1942 г. – в тот самый год, когда он же участвовал в принятии окончательного решения по еврейскому вопросу. Вопрос, как мы все понимаем, заключается не в том, политическая эта Technik или нет, а в том, в поддержку какого политического порядка такая техническая беспристрастность применяется.
Для Слотер и других этот порядок демократический, под предводительством США и Запада, распространяющийся по всему миру через описанные ею механизмы. Однако американское лидерство и ценности – недостаточный для большинства народов гарант решения проблемы демократизма в эпицентре современного международного управления. Комментаторы пытаются найти другие способы привлечь общественность в сферу, где ранее действовали преимущественно чиновники и лоббисты, и спасти старую интернационалистскую мечту[531].
Один из таких способов – активизация гражданского общества. Его сторонники рассматривают этот процесс (с 1970 г. было создано 90 % международных неправительственных организаций) как шаг такого масштаба, каких не совершалось со времен Первой мировой войны: в 1994 г. в журнале «Форейн Аффэйрс» говорилось даже о «глобальной революции ассоциаций». Их возникновение повлияло на поведение многих крупнейших международных организаций. Многие неправительственные организации со временем превратились в агентства ООН и ныне являются реципиентами значительных объемов западной помощи: в частности, две трети помощи от Евросоюза проходит через их руки, а к 2003 г. они уже распределяли большие суммы, чем многие агентства ООН и даже государств-членов: бюджеты таких неправительственных организаций, как Гринпис или Всемирный фонд дикой природы, превышают 100 миллионов долларов в год[532].
Тем не менее, несмотря на сотрудничество, лишь некоторые крупные международные организации в действительности позволяют неправительственным организациям влиять на свою политику. Их сотрудничество ограничивается сферой финансирования, и многие неправительственные организации ныне выражают свою обеспокоенность попытками финансирующих агентств влиять на их деятельность. В последние три десятилетия их собственная надежность и прозрачность были поставлены под вопрос. То же самое можно сказать о выборе ими сферы приложения своих усилий. Гражданское общество во всем мире, пишет политолог Клиффорд Боб, изучавший процесс, в ходе которого одни проблемы отвергаются, а другие оказываются в центре внимания, это, по сути, «дарвиновское общество», в котором сформировались сложные взаимоотношения между преимущественно западными организациями, находящимися на вершине пирамиды, и преимущественно не западными движениями, соперничающими за их внимание. Это не означает, что подъем неправительственных организаций стал неблагоприятным фактором; однако и благоприятным его назвать нельзя, а граница между неправительственными организациями и лобби порой становится тонкой до невидимости[533].
Еще менее внушающими доверие средствами демократизации международной жизни являются крупные благотворительные фонды, ставшие одним из главных источников так называемого возрождения гражданского общества. Они распределяют астрономические суммы из частных состояний, сделанных за последние 30 лет – в основном благодаря приватизации, интернет-буму и финансовым операциям, – в результате чего приводят не просто к развитию благотворительности, а к трансформации самого понятия филантропии[534]. Новые «филантрокапиталисты» зачастую слишком нетерпеливы, чтобы дожидаться каких-либо мер от старых международных институтов, и предпочитают действовать самостоятельно, играть активную роль, пытаясь решить общественные проблемы тем путем, который отражает личные взгляды и предпочтения богатейших слоев общества, за счет которых и создаются фонды. В классической манере они, вдохновленные собственным успехом, пытаются помогать «социальным активистам» по всему миру. Применяя бизнес-методики к социальным проблемам, они преувеличивают значение технологии, игнорируют сложность социальных и институционных ограничений, расходуют громадные суммы, которые можно было потратить гораздо лучше, и зачастую вносят хаос в существующий общественный уклад в регионах, о которых почти ничего не знают. В прошлом такие фонды часто предоставляли жизненно необходимую поддержку общественным международным институтам (здесь сразу приходят на память отношения между Фондом Рокфеллера и Лигой). Теперь же, поскольку гигантские суммы, находящиеся в распоряжении фондов, превосходят бюджеты многих давно существующих международных агентств, они начинают вытеснять последние и затруднять их деятельность, вместо того чтобы способствовать ей. Так специалисты по малярии из Всемирной организации здравоохранения жалуются, что доминирование Фонда Гейтса в сфере исследований этой болезни образовало «картель» из специалистов, которые оценивают исследования друг друга и препятствуют всеобщим дебатам[535].
В течение столетия западные правительства использовали доходы от налогообложения для финансирования подобных исследований через общественные институты; теперь же у нас сформировалась модель, в которой частный капитал играет лидирующую роль в сфере накопления и организации знаний. Не менее склонная к расточительству, коррупции и снобизму, чем ее предыдущая правительственная версия, эта новая модель ничуть не надежнее и не прозрачнее. Например, в 2009 г. Билл Гейтс, Уоррен Баффетт и Дэвид Рокфеллер созвали съезд таких же, как они, великих филантропов – в частности, пригласив Джорджа Сороса, Опру Уинфри и Теда Тернера, – чтобы обсудить, что они могут сделать в ответ на глобальный финансовый кризис, а также для решения глобальных проблем в сфере экологии и здравоохранения, с которыми ныне сталкивается мир. Встреча, состоявшаяся 5 мая в резиденции в Верхнем Ист-Сайде, проходила в условиях секретности. Это было неудивительно – общее состояние людей, собравшихся в зале, превышало 125 миллиардов долларов, причем после того, как они уже потратили целые миллиарды в предыдущие 12 лет. Подобные суммы превосходили бюджеты социального сектора в большинстве государств – членов ООН. Однако если у ООН имелась Генеральная Ассамблея, Экономический и социальный совет, а также много других органов для развития и обсуждения ее деятельности, у Клуба Добра (как его назвали журналисты) ничего подобного не было. Получается, участники встречи просто пили чай? А может, им показалось, как предполагали многие газеты, что именно они должны решить, как предотвратить угрозу глобального перенаселения – пожалуй, самый серьезный страх богатых американских филантропов на протяжении последнего столетия? Этого мы не знаем. Однако нам известно достаточно о частном капитале, чтобы понимать, что сами по себе подобные благотворители не могут обеспечивать общественное благополучие так, как это делают хорошо управляемые многосторонние международные институты, – систематически и открыто[536].
Многие современные крупные филантропы оспаривают этот факт. Цель филантропии, по словам миллионера с eBay Джеффа Сколла, заключается в том, чтобы ускорять «движение от институтов к людям»[537]. В этом комментарии, с его имплицитной направленностью в пользу бизнеса и против политики, сформулирована фундаментальная проблема: внутри стран и с еще большей очевидностью на международной арене многие люди (не только интернет-миллионеры) утратили веру в правительства и политические институты. Чиновник ныне столь же непопулярен, сколь популярен предприниматель. Общественное мнение практически во всем развитом мире игнорирует преимущества государства и его органов – их долгую историю, подотчетность, опыт в разрешении реальных политических конфликтов внутри обществ и между ними – и относится к ним с подозрением. Полвека назад некоторые комментаторы утверждали, что на международном уровне «Общество отношений» уступает дорогу «Обществу институтов». Под этим они подразумевали, что старые горизонтальные отношения между государствами – основа дипломатии XIX в. – сменяются иерархиями власти, на вершинах которых находятся наднациональные органы, существующие автономно и аккумулирующие полномочия, чтобы централизованно принимать решения. Ныне данный тренд обратился вспять, и многие некогда влиятельные институты теряют свое влияние.
Но имеет ли это какое-то значение? Ведь мы считаем, что живем в совершенно новом, быстро развивающемся мире, пронизанном многочисленными сетями, в котором крупные институты приносят пользы не больше, чем динозавры? Понятие «сеть» – энергичное и молодое, способное объединить коридоры власти с реальной жизнью на улицах. Тем не менее сети бывают разные, и многие из них столь же непрозрачны и нерепрезентативны, как и любой коллективный орган. Сети хороши для одних целей и не годятся для других – это понимали еще Маркс и Ленин. Многие из сетевых движений, претендующих в широком смысле на некоторую политизированность, как, например, «Захвати Уолл-стрит» или демонстрации на площади Тахрир, показали, что продолжительная мобилизация невозможна в отсутствие движения к институционной организации. Как говорит интернет-обозреватель Клей Шерки в своей книге «