Власть над властью — страница 5 из 8

Термины

С политическими терминами у нас такая путаница, что большинство из них используется не по назначению. Явные правые нагло именуют себя левыми, а пресса и обыватели им поддакивают. Явных антифашистов называют фашиста­ми, фашистов — демократами, предателей — борцами с то­талитаризмом и т.д.

Кроме того, терминов перестало хватать. Перестройка вскрыла явления, которые до этого считались малозначи­тельными, не достойными отдельного имени. Причем речь идет не о том термине, который был введен в начале книги: «делократия». Нужда в этом термине назрела давно. В одной телепередаче академик Аганбегян радовал зрителей тем, что рыночные отношения сметут всех бюрократов и на их ме­сто: «Станут... станут... станут... Ну, как называются те, кто не бюрократы?» — наконец наивно вопросил присутствую­щих борец, толкающий страну, как ему казалось, в цивили­зацию (по крайней мере, считалось, что он-то знает, куда ее толкает). Речь о терминах другого рода.

Жила в Лондоне буйная семейка Халагенов. И эта семей­ка своей фамилией дала название явлению — «хулиганст­во». Но это не означает, что такого явления до Халагенов не было. Вспомним хотя бы Ноздрева из «Мертвых душ». Тоже ведь хулиган. Но массовости тогда это явление не приобре­ло, называть его не было нужды.

Имя маркиза де Сада, написавшего о том, о чем до него предпочитали помалкивать, стало основой для явления «са­дизм».

Имя австрийского писателя Л. Захер-Мазоха по тем же осно­ваниям послужило для наименования явления «мазохизм».

Французский солдат Шовэн, надо думать, слегка повре­дившийся умом на фронте во время Первой мировой вой­ны и ставший люто ненавидеть все нации, кроме француз­ской, дал имя шовинизму.

Автор этой книги также пришел к необходимости вве­сти новый термин, так как размеры явления явно заслужи­ли того, чтобы как-то назвать само явление.

Можно назвать еще одну причину. В русском языке есть два исключающих друг друга понятия: глупость и мудрость. Людей, которым одно из этих свойств присуще, называют глупец и мудрец. Но есть люди, у которых, например, глу­пость — это не свойство их ума, но, тем не менее, они ее проявляют, проявляют дурость. Таких людей называют ду­раками. «Дурак» звучит мягче, чем «глупец»: «дурак» — это скорее ругательство, а «глупец» — скорее диагноз. Недаром героем стольких русских сказок является Иван-дурак. Дурак-то он дурак, но сказка всегда имеет счастливый конец. Итак, для оценки человека, который поступает глупо, есть термин «дурак». А как назвать человека, который, как ему кажется и кажется ему подобным, поступает мудро? Назовем тако­го человека «мудрак», а явление — «мудрачество».

Поскольку мы уже коснулись русских сказок, то вспом­ним сказку про то, как мужик и медведь занимались сель­ским хозяйством. Посадили репу, и мужик предложил мед­ведю осенью собрать вершки, а он-де соберет корешки. Медведь согласился, а осенью понял, что надо быть таким же мудрым, как и мужик. На следующий год посеяли пше­ницу, и медведь потребовал себе корешки. (Сказочник ута­ил фамилию медведя, может быть, его звали Черниченко — неизвестно.) Но медведь — это типичный мудрак. Если бы он был дурак, необучающийся, то и на следующий год он взял бы вершки. Но... медведь остается медведем, а хочет выглядеть мудрым.

Конечно, слово «мудрак» звучит не очень благозвучно, но зато, безусловно, по-русски.

Заметим, что мудрак — это не разновидность глупца, ду­рака. Дело в том, что эти люди в условиях, когда им не нуж­но выказывать свою мудрость, скажем, в быту, могут быть вполне и вполне умными. В этом их отличие от дурака, ко­торый делает глупости вне зависимости от условий (его это просто не волнует), и от глупца, который просто не в состоя­нии понять, что делает. Обратите внимание, что мудрак — это синоним бюрократа. Ведь именно бюрократ выполняет все команды бездумно. Но у бюрократа должно быть «бюро», начальство, чьи команды он бездумно выполняет.

А, к примеру, кто у того же Черниченко, певца колхозно-совхозного строя, начальники, где его «бюро»? Кто ему дал команду петь оды фермерам в перестроечную эпоху? Просто раньше мудро было петь оды колхозам, а потом — ферме­рам. Никто его не заставлял. Пел сам и громко.

Можно взять и другой пример. Кто был начальником у Горбачева? Политбюро? Да ведь там были все ему послуш­ны, по крайней мере, — большинство. Был бы он дураком, так поступал бы так, как его предшественники: силой бы придушил тех, кто попытался вызвать национальную рознь и покусился на целостность СССР. Но он не был дураком. Мудрые Тэтчер и Буш сказали ему, что мудро быть демокра­том, то есть человеком, который говорит много, непонятно о чем и ничего не делает. А когда из-за Горбачева развяза­лись кровавые войны в пяти из пятнадцати вверенных ему республик, нобелевский комитет подтвердил его мудрость Нобелевской премией мира. Свои же, отечественные ака­демики убедили его, что мудро слушать экономиста Сакса с его рыночными идеями. Ну, как было не внедрить идеи Сакса, если очень хотелось Горбачеву выглядеть мудрым? Да, конечно, Горбачев всю жизнь проработал в аппарате, он бюрократ до мозга костей, но на посту генсека и президен­та он — типичный мудрак.

Думаю, что вышеприведенные доводы достаточны для того, чтобы понятия «мудрак» и «мудрачество» вошли в наш оби­ход для обозначения соответствующих людей и явлений.

Запад

Наше государство расположено в центре материка, со всех сторон окружено другими государствами и почти нигде не имеет и не имело с ними естественных границ. Последнее время своего существования СССР был самым большим го­сударством по площади на планете, но было так не всегда. Россия начиналась с небольшой территории на северо-за­паде страны и формировалась в течение сотен лет непре­рывного движения на юг и восток.

Жить в России нелегко и по географическим, и по кли­матическим условиям. Короткое, хотя часто и жаркое лето сменяется длинной и очень холодной зимой. Это требует строительства теплых жилищ, но главное — их обогрева. Преодоление огромных расстояний связано с большими за­тратами энергии. Даже царские гонцы на дорогу из конца в конец государства тратили годы.

Императрица Елизавета, взойдя на престол, послала на Камчатку своего курьера Шахтурова, чтобы он не позже чем через полтора года, к ее коронации привез «шесть пригожих, благородных камчатских девиц». Императрица слабо пред­ставляла себе размеры государства и трудности передвиже­ния по его просторам: только через 6 лет гонец с отобран­ными девицами смог достичь Иркутска. Там у него кончи­лись деньги, да, видимо, и девиц он действительно отобрал пригожих, так как к тому времени они уже все были или с детьми, или беременны. Несчастный гонец, понимая, что он безнадежно запоздал, запросил из Иркутска Петербург: что же ему делать с «девицами»?

Жить в нашем государстве значительно труднее, значи­тельно дороже, чем в любом другом. Урожаи из-за сурово­го климата были существенно меньше, чем в других стра­нах, а, следовательно, пахать, сеять и убирать надо было и больше, и дольше. По сравнению с гражданами других госу­дарств житель России тратил (и тратит сейчас) в несколько раз больше труда только на то, чтобы просто выжить. И, тем не менее, никто так не любил свою Родину, как русские, ни­какой другой народ так мало не уезжал в другие страны, ни-кто так не тосковал за границей по Родине, как они. Это ли­рическое отступление можно дополнить, заметив, что мало кто в мире так любил свободу, как они, и мало у кого сво­бодолюбие подвергалось столь жестоким испытаниям.

И дело здесь вот в чем. На западе от России всегда жили оседлые народы. Они строили города и села, сеяли хлеб и производили сталь. Эти народы были объединены в госу­дарства, и главы этих государств, руководствуясь теми или иными соображениями, вели между собой нескончаемые войны. Нападали они и на Россию. Особенностью войн с Западом было то, что тогда ни один противник не оставал­ся без наказания, а войны эти, по сути, были в основном не на уничтожение, а грабительские. Если западные коро­ли посылали войска захватить или ограбить города России, то, выдержав натиск, русские цари или князья вели войска в западные страны и в свою очередь грабили западные го­рода. Было абсолютно точно известно, где живет агрессор, и он не мог укрыться от возмездия. Войны оседлых наро­дов на ранних стадиях цивилизации характеризовались ря­дом особенностей. Целью войн был грабеж, это было закон­но и соответствовало обычаям тех времен, но уничтоже­ние населения не поощрялось, так как было бессмысленным. Действительно: зачем, захватив вражеский город и приняв его жителей в свое подданство, надо было убивать его жи­телей? Кто бы тогда платил налоги на содержание короля и его армии? Зачем надо было убивать пленных солдат и ры­царей, если их можно было нанять в свою армию и не тра­тить деньги на обучение новых?

На Западе война стала основным делом, промыслом, а нередко и развлечением королей, герцогов, баронов. Были разработаны правила ведения войны, и в чем-то они были сродни теперешним футбольным. Три штурма крепости да­вали законное право ее защитникам сдаться, при этом они не испытывали ни мук совести, ни позора. Рыцарь заклю­чал с королем или герцогом договор, в котором оговари­валось, где и сколько рыцарь будет служить и сколько за это получать. В качестве платы обычно давались города и села, жизнью населения которых нанятые рыцари могли распоряжаться. Жалобы на рыцарей судами не принимались. Служба королю была ограничена во времени, например два месяца в году, а иногда и 40 дней. Закончил король войну или нет, для рыцаря не имело значения. Он мог с войны уе­хать. Переход от одного сюзерена к другому не возбранял­ся. Если рыцарю другой король или герцог предлагали боль­шую плату, то он возвращал взятое на старой службе и шел к новому сюзерену. Но в бою рыцарь как честный человек был обязан драться за своего короля, не жалея жизни, прав­да, до тех пор, пока был жив и свободен его король. Король обычно находился у штандарта, и рыцарь сражался до тех пор, пока королевский штандарт был виден. Если штандарт падал, это означало, что король или убит, или пленен, то­гда рыцарь мог без зазрения совести и без ущерба для чес­ти бежать с поля боя. Например, устав довольно строго­го в отношении дисциплины ордена тамплиеров требовал от рыцаря не покидать поля боя даже в случае поражения, пока над ним развевался штандарт ордена. И лишь после того, как он упал, «рыцарю можно искать спасения там, где Бог поможет».

В этих «состязаниях» мирным жителям отводилась роль зрителей, оплачивающих их стоимость. На жизнь их никто, как правило, не покушался, хотя, конечно, на войне, как на войне, и их тоже могли грабить прямо или налагая кон­трибуцию. Например, когда король Швеции осадил столицу Дании, то датчане, не имея возможности из-за осады прода­вать продовольствие войскам своего короля, продавали его без всяких колебаний вражеским войскам, поскольку вра­жескими они были только для короля, а им было безраз­лично, и кому продавать, и кому платить налоги — этому королю или другому.

Вступление в город войск, и своих, и неприятель­ских, рассматривалось горожанами как грандиозное шоу. Французский офицер так описывает вступление наполео­новских войск в Вену в 1805 году: «Жители обоих полов тес­нились в окнах; красивая национальная гвардия, располо­женная на площадях в боевом порядке, отдавала нам честь, их знамена склонялись перед нашими, а наши орлы — перед их знаменами. Ни малейший беспорядок не нарушал этого необыкновенного зрелища». Но и Париж в 1813 году не ос­танется в долгу: как только стало известно, что капитуля­ция подписана и штурма не будет, нарядная веселая толпа заполняет бульвары для встречи победителей.

Долгое время примерно по таким же правилам жили и россияне. Они были более свободолюбивы: они весьма от­носительно признавали над собой княжескую власть, не го­воря уж о власти какого-нибудь рыцаря. Первое время они даже не были вассалами князя, а принимали его на службу, чтобы он с помощью своей дружины защищал их от вра­гов и разбойников. И если жителям города князь не нра­вился, то его просто изгоняли и подыскивали себе нового. Так же и князья признавали власть великого князя над со­бой от случая к случаю, непрерывно враждуя с ним и ме­жду собой, как сказали бы сейчас наши мудраки, отстаи­вая свой суверенитет. Разумеется, бесконечные междоусоб­ные войны велись по тем же футбольным правилам ведения войны, что были приняты и на Западе у других оседлых на­родов. Но были и исключения. Так, например, для России очень ценной военной добычей были пленные. Ими торго­вали, но главным образом их переселяли с захваченных зе­мель в Россию. В частности, Москва началась с поселения пленных, захваченных в одном из набегов на венгерские зем­ли. Кстати, и на Западе были исключения, особенно в пе­риод, когда войны носили религиозно-мистический харак­тер. Так, германскими племенами было полностью уничто­жено племя пруссов, от которых осталось только название самой земли Пруссия.

В целом на Руси действовали правила и обычаи ведения войны, характерные для Европы, и почти такие же соци­альные обычаи, только ни князья, ни их люди (дружина) не имели такой власти над русскими, как короли и дворя­не на Западе. Горожане, как уже говорилось, приглашали их на службу, но могли и выгнать. Это было не всегда справед­ливо, например новгородцы изгнали из города Александра Невского, но это было. Никто не рассматривал волю князей как божью волю, на них смотрели как на военных специали­стов. Как нанимали в Константинополе архитекторов стро­ить себе церкви, так нанимали и князей себя охранять.

Восток

На юге и на тысячи километров к востоку от России жили кочевые народы и племена, обычаи и правила жизни которых в корне отличались от принятых на Западе. Россия как пограничное государство прикрывало оседлые народы Запада от кочевников Востока.

Кочевник-скотовод, пасший скот на выжженных солнцем степных просторах, имел совершенно другие взгляды на вой­ну и следовал совершенно другим правилам. Ему была нуж­на земля, но не в том виде и не в том количестве, как земле­дельцу. На такой же площади, где земледелец мог получить урожай, достаточный, чтобы кормить в течение года свою семью, кочевник едва мог вырастить овцу, которую съедал со всей семьей за один-два дня. Кроме того, изменчивость климата, частые засухи то в одном районе, то в другом тре­бовали быстрых перемещений на огромные расстояния в другие, менее пострадавшие области. По этой причине ко­чевнику нужна была земля в количествах, в сотни и тыся­чи раз больших, чем земледельцу. Это давало ему возмож­ность безопасно откочевать летом на север на 1,5—2 тысячи километров, а зимой вернуться обратно. То есть кочевнику, чтобы жить, нужен был простор.

Поэтому войны между кочевниками, по сути, велись не за обладание налогом порабощенных народов, а за территории, где жили эти народы. Этим объясняется поражавшая всех жестокость кочевников: захватив в плен противника, они убивали и старых, и малых — всех, в ком не видели поль­зы, скажем, кого нельзя было продать как раба. И не имело значения, кто попал в плен — солдат или мирный житель. С точки зрения кочевника на той территории, которую он присмотрел себе, другим делать было нечего.

Кроме экономического, был и чисто военный аспект. Кочевники на военный период объединялись в большие подвижные группы — орды, но в мирное время они рассы­пались по степи мелкими и потому беззащитными кочевь­ями. Если бы они, следуя западным правилам ведения вой­ны, взяв и ограбив город, оставили бы его жителей в живых, то те через некоторое время могли бы перебить кочевников, нападая на каждое кочевье отдельно. Поэтому кочевники либо убивали всех жителей в районах, пригодных для ко­чевого выпаса скота и пограничных с ним, либо запугива­ли население до парализующего волю страха.

Поддерживать мирные отношения с кочевниками было сложно.

Во-первых, их культура, позволяющая выжить в суровых условиях, резко отличалась от культуры народов-соседей, особенно скромны были их достижения в области техники и технологии, в области товарных производств и ремесел. Они не умели получать и выделывать железо, стекло, кера­мику и многие из тех видов товаров, производство которых уже давно и успешно освоили оседлые народы. Эти товары кочевники вынуждены были приобретать, но для торгового обмена они имели только скот. А в те времена скот стоил не очень дорого и, кроме того, перегонять его на большие рас­стояния для продажи было чрезвычайно трудно.

Таким образом, для кочевника наиболее доступной формой получения необходимых товаров был военный разбой — набег на города и поселения оседлых народов. В качестве товара использовались и пленные, которых ко­чевники продавали на невольничьих рынках Средней Азии и Средиземноморья. Поэтому время от времени кочевые пле­мена, особенно те, которые потерпели поражение, заключа­ли мирный договор с Русью, но наступал товарный голод, подрастало новое поколение батыров, и они снова устрем­лялись в набег.

Во-вторых, кочевники первыми освоили стратегическую оборонную инициативу, которую в США впоследствии ста­ли сокращенно называть СОИ. Идея ее заключалась в на­несении противнику безнаказанного для своего населения удара и состояла в следующем. Отряды кочевников в нача­ле лета внезапно вторгались в пределы России, грабили все, что могли, и быстро откатывались назад. Русские князья со своими дружинами бросались в погоню. Но кочевники, со­брав весь свой народ и весь скот, продолжали отходить все дальше и дальше на восток в бескрайние степи. Они отравляли воду в колодцах, поджигали высохшую траву за собой, лишая русские войска питьевой воды и корма для лошадей. Наказать их за набег становилось невозможно или, по край­ней мере, очень затруднительно.

Подобные стратегия и тактика кочевников должны были заставить русичей задуматься о том, как изменить правила ведения войны на Востоке. Из-за набегов кочевников было опасно селиться и вести хозяйство на многие сотни кило­метров от их земель: очень высок был риск, что русича ог­рабят, продадут в рабство или даже убьют.

Правда, до определенного момента кочевники были ра­зобщены, воевали не только с оседлыми народами, но и ме­жду собой, а поэтому и сами были слабы. И до поры до вре­мени на Руси считалось мудрым поступать, как на Западе, т.е. население не участвовало в войне, а нанимало князей, поручая им свою защиту.

Однако в начале XIII века Чингисхан объединил кочев­ников. Они вошли в состав его государства, весьма сильно­го в политическом и военном отношениях. И в этом госу­дарстве по-прежнему не развивалось товарное производст­во, даже оружие либо покупалось, либо добывалось в бою, но Чингисхану удалось создать сильнейшую в мире армию, солдаты которой отличались высочайшей военной выучкой и храбростью, ввести крепкую дисциплину и в армии, и в государстве. Мощным ударом монголо-татары разгромили соседние государства, причем и такие, как Китай, числен­ность населения которого в сотни раз превышала числен­ность войск Чингисхана. Эти государства при высокой сте­пени цивилизации были неспособны оказать сопротивление войскам Чингисхана, они пали перед ним на колени.

В 1224 году полководцы Чингисхана Джебе и Субут, раз­громив ясов, обезов и половцев, вторглись в русские земли.

Нельзя сказать, что русские не поняли надвигающей­ся опасности. Князья со своими дружинами выступили навстречу врагу. Объединенную армию возглавили три Мстислава: Киевский, Черниговский и Галицкий (Удалой). Все три, к несчастью для Руси, были старшими. Свои дру­жины привели и младшие: Даниил Волынский, Всеволод

Мстиславович Киевский, Михаил — племянник князя Мстислава Черниговского, Олег Курский и другие. (Как ви­дим, князей хватало.) Был здесь и Алеша Попович с семь­юдесятью богатырями.

Но, несмотря на такие силы, поражение русских на реке Калке было полным. И во многом это поражение объясня­ется желанием князей прославиться. Мстислав Удалой вы­ехал из лагеря и увидел, что враг приготовился к бою, но возжаждав славы, он решил один одержать победу и дал ко­манду изготовиться к бою только своим полкам. (Летописец утверждает, что Удалой сделал так из зависти.) Остальные князья и не подозревали о близкой опасности.

Первым ударом конники Чингисхана смяли союзников русских — половцев, те побежали через стан не успевших вооружиться русских воинов; увидев, как обстоит дело, Мстислав Киевский принял решение не участвовать в битве и не двинулся из своего лагеря, он огородил его кольями.

Разгром русских дружин был полным. Шесть князей были убиты в бою и во время бегства, а выговорившего себе по­четную сдачу Мстислава Киевского ордынцы положили под помост, на котором обедали, и так задушили. Надо бы их пожалеть, да не жалеется. Оценивая действия Мстислава Удалого и Мстислава Киевского, начинаешь понимать Ивана Грозного, жестоко расправившегося со всеми такими «су­веренитетчиками». Ведь им было доверено русское войско, была доверена судьба Руси. А они из-за своих амбиций по­губили дело. Тысячи дружинников полегли на берегах Калки, приняли смерть в битве и Алеша Попович, и остальные бо­гатыри. Дружинников и богатырей жалко, но они солдаты, такова их участь.

От Калки монголо-татарское войско двинулось в область волжских булгар, однако они объединились и разгромили врага. Так завершился поход Чингисхана.

В 1236 году к пределам России подошел внук Чингисхана Бату со своим войском. Он был талантливый полководец. Разгромив волжских булгар, он сжег их города, уничтожил жителей. Оставшиеся в живых спаслись на Руси. Затем Бату добил половцев, а те из них, кому удалось спастись, откочевали в Венгрию. Таким образом, народов и государств, при­крывавших Русь с востока от нашествия, не осталось. Бату ворвался в Россию. Четыре года он громил разрозненные дружины русских князей, жег русские города, уничтожал мирных жителей. Для русских масштаб опустошений мож­но сравнить только с последствиями природной катастро­фы. Были опустошены целые земли: Курская, Черниговщина «от того нечестивого Батыева плененна запустеша и ныне лесом заросташа и многим зверем обиталище бывша». Пал и был уничтожен Киев — мать городов русских. Многие кня­зья и их дружины, честно исполняя свой долг, пали в боях с монголо-татарами, но были и такие, что сбежали в Венгрию вслед за половцами. Сопротивление русских не остановило продвижение Бату. В 1241 году он перешел Карпаты, нанес сокрушительное поражение польско-немецкому рыцарству, ворвался в Силезию, но оказался перед войсками чешско­го короля Владислава. Не приняв боя, Бату повернул на­зад, по дороге разбил венгерско-французско-австрийское рыцарское войско, гнал его до Пешта и ворвался в столи­цу Венгрии.

Ну да ладно, не о Бату речь.

Чуть севернее Киева проходит граница степей и лесов. Севернее этой границы дождей выпадает столько, что дере­вья могут расти без проблем и глушат траву. Южнее влаги не хватает, и здесь хозяйкой земли является трава. А монголо-татарам для выпаса их скота нужна была именно трава. Поэтому лесная часть Руси не представляла для них цен­ности, в связи с чем у них не было особой необходимости полностью «очищать» ее от людей. Были уничтожены горо­да и селения только степной и лесостепной части Руси, что позволило Бату предотвратить в будущем нападение отту­да на степь, а лесная часть была просто покорена и ограб­лена. Жители тех городов, которые оказывали сопротивле­ние войскам Бату, таких, скажем, как Козельск, были уби­ты. Тех, кто сдавался, частично увели в рабство, а частично оставили в живых, наложив непомерную дань. Сдавшихся князей и их дружины тоже частью пощадили, поручив им собирать дань и защищать Русь, а заодно и Орду от нападе­ний с Запада, где тоже было много желающих пограбить.

Век спустя, когда государство Чингисхана, раздираемое внутренними междоусобицами, начало слабеть, западные соседи России — Литва и Польша — захватили и держали уже под своим владычеством ту юго-западную лесостепную, наиболее ослабленную часть Руси, что впоследствии была названа Украиной, а немецкие рыцарские ордена захватили ее северо-западные земли. Таким образом, западные соседи лишили Русь выходов к открытым морям, затруднив и тор­говлю, и общение с остальным миром.

Тем не менее разбитая, ограбленная, запертая в глубине своих лесов, Русь осталась жива, тогда как все народы, на­селявшие территории восточнее Руси, были либо уничтоже­ны полностью, либо ассимилировались, и даже названия их исчезли из памяти людской.

За время тяжелейшего, унизительного монголо-татарско­го рабства русские поняли то, что не понимали и не пони­мают другие народы, что, к сожалению, и сами россияне в последнее время перестали понимать. А тогда постоянная угроза рабства и смерти их многому научила.

Умом Россию не понять?

Может ли Россию понять житель Запада? Может ли по­нять Россию американец, для которого, по-видимому, до сих пор война — это любимая забава Рэмбо? Могут ли нас по­нять те, которые в 1945 году, испытав удар издыхающей ар­мии Гитлера в Арденнах (удара, в результате которого по­гибло всего до 9 тысяч американских солдат; я думаю, слово «всего» правомерно для масштабов той войны), слезно за­просили помощи у не готового к наступлению Советского Союза? Могут ли понять Россию наши отечественные муд­раки, для которых единственная мудрость — это смотреть на все глазами Запада?

Историк Ключевский подсчитал, что с 1228 по 1462 год, в период, когда формировался великорусский народ, Русь пережила 160 внешних войн. В XVI веке Русь 43 года вое­вала с Речью Посполитой, Ливонским Орденом и Швецией, одновременно защищаясь от набегов монголо-татар. Да ка­ких набегов! В 1571 году крымский хан Давлет-Гирей сжег Москву, и, согласно летописям, тогда погибло до 800 000 че­ловек. Наверное, это преувеличение, но летописи дают такие подробности: хоронить мертвых не было ни сил, ни возмож­ностей, трупы сбрасывали в реку. «Москва-река мертвых не пронесла: нарочно поставлены были люди спускать трупы вниз по реке; хоронили только тех, у которых были прияте­ли». Какие реки, протекающие через столицы западных го­сударств, видели подобное? Сена, Темза, Потомак?

В XVII веке Россия воевала 48 лет, в XVIII веке — 56 лет!

Жестокие войны, в большинстве своем направленные на уничтожение русских, стали правилом, жизнью России, а мир... мир — исключением из правила.

Конечно, в таких условиях за эти столетия у русских вы­работалось свое мировоззрение, свой взгляд на свободу, на демократию. Пятьсот лет — это достаточный срок для того, чтобы что-то понять и чему-то научиться. Демократия — это строй, при котором власть в данной стране в руках народа. Однако по критериям мудрости, принятым на Западе, наро­дом считается каждый человек. Считается, что это мудро, и, естественно, каждый мудрак и там, и у нас тоже придержи­вается этого же мнения. Поэтому демократическим счита­ется государство, удовлетворяющее желаниям большинст­ва той части населения, которая имеет возможность требо­вать. Когда толпа мудраков требует: «Не хотим этого короля, а хотим другого!» — то с точки зрения мудрака — это вер­шина демократии. Мудрак рассуждает так: «Король — это глава государственного аппарата, и если мы подберем коро­ля, который будет служить народу, то есть лично нам, муд­ракам, то такой король и такой государственный аппарат будут демократичными». Такова мудрацкая логика, и такой она была во всех государствах и в России до порабощения ее монголо-татарами.

Кстати, и во время монголо-татарского рабства на Руси были места, куда ордынцы не добрались из-за глухих ле­сов и болот, например Новгород. Поэтому там мудрацкая демократия существовала очень долго. Когда город подвер­гался нападениям Литвы или Ордена, новгородцы приглашали для своей защиты опытного в боях князя Александра Невского. Но когда князь отбивал нападение врага, его поч­ти сразу изгоняли из города. Мудракам-новгородцам не нра­вился крутой нрав Александра, заставлявшего жителей тра­тить излишние, по их мнению, силы на оборону города. Тем не менее, и старые, и новые наши историки-мудраки всегда говорят о Новгороде как образце народной демократии.

Постоянная угроза смерти или рабства изменила пред­ставления русских о демократии. Стала подвергаться сомне­нию логика мудраков, которая выражалась следующим об­разом: «Если народ — это я, то служить я должен сам себе, то есть своей чести и своей славе. И если во имя своей чес­ти мне надо умереть, я умру, так как этим прославлю себя, а в себе свой народ. Но если мне предстоит погибнуть, но ни чести, ни славы моя гибель мне не принесет, то вместе со мной умрет мой народ. Это бессмысленно. Лучше сдать­ся на милость победителя, тогда я спасу себя и в себе народ. Идти в бой и на смерть, в том числе, и на такую смерть, ко­торая не принесет ни чести, ни славы, меня заставляет го­сударство и его глава — царь, князь. Чем больше я буду ра­бом государства, тем больше я буду подвергать себя лише­ниям и смертельному риску. А чем более я буду свободен от государства, тем больше буду служить себе и в себе на­роду, следовательно, тем больше я демократ!»

Но для русича сдача в плен почти без вариантов озна­чала либо смерть, либо рабство. Это продолжалось столе­тиями, то есть было время все обдумать. И постепенно об­раз мыслей русских стал меняться и стал примерно таким: «А народ ли я, один человек? А может быть, народ — это все живущие в моей стране, в том числе и дети, в том чис­ле и еще не родившиеся дети моих детей? Тогда я не народ, я только частица народа. И если я хочу быть демократом, то мне нужно служить не себе, а всему народу. При этом, если я испытываю лишения, то это еще не значит, что народ ис­пытывает их, мои лишения могут обернуться отсутствием лишений у моих детей. Если я умираю, защищая свою стра­ну, то вместе со мной умирает только очень малая частица народа, а народ будет жить, так как я спас его своей смертью. И не важно, умер ли я на глазах восхищенных моим ге­роизмом или незаметно, в мучениях скончался от болезней в осажденной крепости. Враг, стоящий под ее стенами, не пройдет в глубь моей страны, не будет убивать мой народ. Но если я сдамся, то враг, не сдерживаемый мною, пойдет убивать мой народ дальше».

Вот свидетельство ливонского летописца Рюссова: «Русские в крепости являются сильными боевыми людь­ми. Происходит это от следующих причин. Во-первых, рус­ские — работящий народ: русский в случае надобности не­утомим во всякой опасной и тяжелой работе, днем и ночью, и молится Богу о том, чтобы праведно умереть за своего государя. Во-вторых, русский с юности привык поститься и обходиться скудной пищей; если только у него есть вода, мука, соль и водка, то он долго может прожить ими, а не­мец не может. В-третьих, если русские добровольно сдадут крепость, как бы ничтожна она ни была, то не смеют по­казаться в своей земле, так как их умерщвляют с позором; в чужих же землях они не могут, да и не хотят оставаться. Поэтому они держатся в крепости до последнего человека, скорее согласятся погибнуть до единого, чем идти под кон­воем в чужую землю. Немцу же решительно все равно где бы ни жить, была бы только возможность вдоволь наедать­ся и напиваться. В-четвертых, у русских считалось не толь­ко позором, но смертным грехом сдать крепость».

Да, жестокое монголо-татарское иго научило русских ду­мать так: «Если я демократ, то я должен быть рабом своего народа и отдать ему все. На службу народу нас организует государство и его глава — царь. Следовательно, я должен быть не наемником, а рабом, добросовестным рабом госу­дарства и царя. Только став рабом народа, я освобожу народ от любого гнета, и он будет свободным. Но мудраки счита­ют народом только себя лично и хотят быть, как на Западе, свободными от службы и ему (народу), и государству. Чем их больше, тем больше тягот и по защите народа, и по за­щите их, мудраков, падает на меня, на раба народа. Это не­справедливо. И если царь действительно служит народу, как и я, то он должен либо заставить мудраков служить народу, как это делаю я, либо уничтожить, чтобы другим было не­повадно становиться мудраками и перекладывать на меня, раба народа, все трудности и опасности службы».

Таким образом, трехсотлетнее монголо-татарское иго привело к тому, что все больше и больше россиян по сво­ему мировоззрению становились истинными демократами — рабами своего народа и своего государства.

Между прочим, подобный образ мыслей был не понятен не только на Западе, но и большинству наших историков. Сложилось устойчивое мнение, что Россия — страна рабов (и это правильно), но мало кто понимал, чьи это рабы, кому они служат. Считалось, что русский не может жить без пле­ти. При этом историки и исследователи обходили внимани­ем то, что за пятьсот лет после рабства русские не склонили головы ни перед кем, ни один захватчик не смог поставить их на колени, в то время как почти все западные страны по паре раз в столетие были в роли побежденных. Причем Русь была свободной даже тогда, когда численность ее на­селения была вдвое меньше, чем численность любого их за­падного государства-соседа.

Что касается плети, то на Западе не понимали, кому она предназначается, не понимали, что раб-россиянин, раб сво­его народа, меньше всего боится этой плети, так как она в идее своей не ему предназначалась. Правда, доставалось этой плетью и преданным рабам, но лишь тогда, когда в руки ее брали холуи-мудраки, желающие показать свою мудрость и преданность царю. Такое бывало, и от этого ненависть рос­сиян-рабов к мудракам возрастала еще больше.

Сейчас наши мудраки-демократы, ненавидящие Ивана Грозного, указывают, что в его царствование были казне­ны от 4 до 5 тысяч князей, бояр и прочей тогдашней ин­теллигенции. Но ведь Иван Грозный давно умер, и, что­бы правильно оценить личность Грозного, надо выяснить, как относились к нему его современники. Иван Грозный вел очень неудачные войны с польским королем Стефаном Баторием, в рядах последнего дрался наблюдательный немец Гейденштейн. Впоследствии он писал о Грозном: «Тому, кто занимается историей его царствования, тем более должно казаться удивительным, что при такой жестокости могла су­ществовать такая сильная к нему любовь народа, любовь, с трудом приобретаемая прочими государями только посред­ством снисходительности и ласки. Причем должно заметить, что народ не только не возбуждал против него никаких воз­мущений, но даже высказывал во время войны невероятную твердость при защите и охране крепостей, а перебежчиков вообще очень мало. Много, напротив, нашлось во время этой войны таких, которые предпочли верность князю, даже с опасностью для себя, величайшим наградам».

Иван Грозный так и остался для мудраков кровопий­цей, а в сказаниях народа — очень добрым царем. Историк Ключевский, исходя из этого примера, делает такой вывод: вот, дескать, русский народ — очень незлобивый народ. Но это не так. Русские в своей ярости жестоки и злы. Но у раба-русского не может не вызвать добрых чувств раб-царь, царь — раб своего народа.

Идею о том, что русские — рабы своего царя, своего го­сударства, не могут понять наши мудраки. Упорство русских при защите своего Отечества они объясняют боязнью царя или государства. Это и понятно: ведь мудрак все мерит на свой аршин, царя и государства страшно боится, так как не хочет им служить. Мудрак обычно говорил: «Россияне по­тому так упорно защищались, что иначе царь их убил бы!» — не задумываясь, что человеку в принципе все равно, кто его убьет, враг или свой царь. Но в России царю как таковому не служили — служили Отечеству.

В 1980 году вышло первое издание замечательной кни­ги Ф.Ф. Нестерова «Связь времен». Многие из приведенных выше примеров взяты из нее. И хотя я согласен не со все­ми выводами Нестерова, но его книгу считаю поистине за­мечательной. Не для мудраков.

Для обоснования того, что русские служили не царю, я приведу пример, также заимствованный из книги Нестерова.

С 21 сентября 1609 года по 3 июня 1611 года армия поль­ского короля Сигизмунда осаждала Смоленск. За время оса­ды рухнуло Московское государство: в 1610 году Василий

Шуйский был свергнут, бояре впустили в Москву польское войско гетмана Жолкевского и отправили в стан Сигизмунда посольство, чтобы просить его сына, королевича Владислава, на русский трон. Сигизмунд согласился, но потребовал от послов сдачи Смоленска. Послы, передав его слова смолянам, поставили их в сложное положение. Совершенно неожидан­но им пришлось решать, продолжать оборону или впустить в Смоленск Владислава с польским войском. Смоляне согла­сились впустить Владислава как русского царя, но не как польского королевича, сопровождаемого польскими ратны­ми людьми. Но на этом настаивает Сигизмунд, таково его последнее условие.

Над Смоленском уже не было верховной власти, церковь освободила всех от клятвы верности низложенному царю, смоляне с крепостных стен видели пленного Шуйского в ко­ролевском лагере на пути в Варшаву. Так что некому было «казнить их казнью» за сдачу города. Многие русские горо­да признали Владислава царем, и поляки на этом основании называли жителей Смоленска изменниками. Смоленск — ключ к Москве, но зачем хранить ключ, когда сбит замок? К тому же город в течение года выдержал осаду, горел от раскаленных польских ядер, жители страдали из-за отсут­ствия соли и были поражены каким-то моровым поветри­ем. Превосходство польской армии было настолько очевид­ным, что падение крепости было лишь делом времени, так как ждать помощи не приходилось, а условия сдачи были милостивыми. Пришло время подумать о жизни женщин и детей и прекратить бессмысленное кровопролитие. Дети бо­ярские, дворяне и стрельцы колебались, не знали, какой дать ответ, воевода молчал, архиепископ безмолвствовал. Черные люди посадские, ремесленники и купцы настояли на оборо­не Смоленска. Русскому посольству во главе с митрополи­том Филаретом представители Смоленска, дети боярские и дворяне, разъясняли, что хотя поляки в город и войдут, но важно, чтобы их, смолян, в этом вины не было. Поэтому они решили: «Хотя в Смоленске наши матери и жены, и дети по­гибнут, только бы на том стоять, чтобы польских и литов­ских людей в Смоленск не пустить».

После такого ответа поляки пошли на приступ. Взорвав башню и часть стены, они трижды пытались ворваться в город, но безуспешно, после чего возобновили правильную осаду, днем и ночью засыпая Смоленск ядрами. Потом снова шли на штурм крепости, снова отступали, палили по стенам и башням из пушек, снова вели подкопы и взрывали укре­пления и так в течение целого года. К лету 1611 года число жителей сократилось с 80 до 8 тысяч, а оставшиеся в жи­вых дошли до последней степени телесного и душевного из­нурения. Когда 3 июня королевская артиллерия, сосредото­чив весь огонь на отстроенном недавно участке крепостной стены, разрушила его полностью и войско Сигизмунда во­шло, наконец, в город через образовавшийся пролом, оно не встретило сопротивления: те смоляне, которым невмоготу было видеть над Скавронковской башней польское знамя, заперлись в соборной церкви Богородицы и взорвали под собой пороховые погреба (по примеру сагутинцев, замечает польская хроника); другим уже все было безразлично: безу­частно смотрели они на входящих победителей, Сигизмунду передали ответ пленного смоленского воеводы Шеина на во­прос о том, кто советовал ему и помогал так долго держать­ся: «Никто особенно, никто не хотел сдаваться». Эти сло­ва были правдой. Одного взгляда на лица русских ратных людей было довольно, чтобы понять, что брошенное ору­жие не служило просьбой о пощаде. Русские не испытыва­ли ни страха, ни надежды, только безмерную усталость. Им уже нечего было терять. Никто не упрекнул бы Сигизмунда, если бы он предал пленных смерти: не было капитуляции, не было условий сдачи, никто не просил о пощаде. Сигизмунд, однако, не захотел омрачать бойней радость победы и раз­решил всем, кто не хочет перейти на королевскую служ­бу, оставив оружие, покинуть Смоленск. Ушли все, кто еще мог идти. Пошли на восток от города к городу по истерзан­ной Смутой земле, тщетно ища приюта, питаясь подаянием Христа ради. Когда добрались до Арзамаса, местные земские власти пытались было поселить под городом нищенствую­щих дворян и детей боярских, да арзамасские мужики не захотели превращаться из черных крестьян в крепостных и прогнали новоявленных помещиков дубьем.

Эти странники с гноящимися под драным рубищем ра­нами, с беззубыми от цинги ртами еще не знали, что проли­тая кровь, смерть товарищей, гибель семей не были бесцель­ной, бессмысленной жертвой. Они выполнили долг перед государством как смогли, но где оно, их великое государст­во? Без малого восемьсот верст прошли они, но на своем скорбном пути видели лишь одну и ту же мерзость запус­тения. Защитники Смоленска не могли и подумать, что ис­тинными победителями остались они.

Однако это было именно так. Польская и литовская шлях­та, уставшая от долгой осады, сразу же после взятия горо­да разошлась по домам, несмотря на все уговоры и посулы короля. Сигизмунд с одними наемниками был не в состоя­нии продвинуться дальше в глубь России и оказать суще­ственную помощь засевшему в Москве польскому войску. Восстановив укрепления и оставив в смоленской крепости гарнизон, он был вынужден вернуться в Варшаву. В России зарождалось народное движение за освобождение Москвы и восстановление Московского государства. Нужно было вре­мя, чтобы оно разрослось и набрало силу. Верный Смоленск и послужил ему надежным щитом.

Истории, как правило, не свойственны театральные эф­фекты. Ее герои, вышедшие на сцену в первом действии дра­мы, обычно не доживают до заключительного. Смоляне ста­ли исключением. Неисповедимыми путями пришли они в Нижний Новгород именно тогда, когда Минин бросил свой клич. Смоляне первыми откликнулись на его призыв и об­разовали ядро народного ополчения. В его рядах они с боя­ми дошли до столицы, где у Новодевичьего монастыря и Крымского моста отражали последний, самый сильный на­тиск войска гетмана Ходкевича, прорывающегося к осаж­денному в Кремле и Китай-городе польскому гарнизону. Наконец среди пылающей Москвы на Каменном мосту смо­ляне во главе с Пожарским приняли капитуляцию королев­ских рот, выходящих из Кремля через Боровицкие ворота.

Личная судьба смоленского воеводы Шеина весьма при­мечательна. Вернувшись из Польши в соответствии с дого­вором об обмене военнопленными, он вскоре по указу царя

Михаила Федоровича возглавил десятитысячную рать, от­правленную отвоевывать потерянный Смоленск. Едва рус­ские расположились под городом, отстроили палисад и де­ревянную крепость, острожек, как на помощь осажден­ным пришел со всей армией Владислав, теперь уже король Польши. Осаждающие оказались между двух огней и стали осажденными. Прорвать внешнее кольцо и дать бой в чис­том поле русская рать не могла из-за численного и, главное, качественного превосходства регулярного польского вой­ска; отсиживаться в окружении было также невозможно, поскольку запасы продовольствия быстро таяли. К тому же иностранные наемники, бывшие под началом Шеина, тре­бовали сдачи, грозя бунтом и переходом в польский лагерь. Шотландцы принялись сводить старые счеты с англичана­ми. Те и другие открыто пренебрегали требованиями во­инской дисциплины. Полякам со своей стороны не было смысла брать русские укрепления штурмом, а дожидать­ся того, чтобы упорные московиты перемерли с голоду или согласились на безоговорочную капитуляцию, тоже не хо­телось: и так всю зиму пришлось провести в поле без дела. Так или иначе, Шеину удалось выговорить условия выхо­да из окружения. Утром 19 февраля русская рать без ба­рабанного боя, со свернутыми знаменами и с затушенны­ми фитилями покинула свои укрепления и остановилась у подножия холма, где на коне сидел польский король, ок­руженный сенаторами и рыцарями. Русские знамена были сложены у его ног, а знаменосцы отошли на три шага назад. Шеин и другие воеводы, спешившись, низко поклонились Владиславу. Пушки были переданы победителям. Было пред­ложено выйти из рядов тем, кто желает поступить на коро­левскую службу. Иностранцы вышли почти все, из москов­ских людей только восемь человек (из них шесть казаков). После этого Владислав в знак приязни к воеводе Шеину, сво­ему знакомцу еще со времен первой осады, позволил ему взять с собой 12 полковых пушек (хотя это не предусмат­ривалось условиями капитуляции). По знаку короля знаме­носцы подняли и развернули знамена, стрельцы запалили фитили, раздалась дробь барабанов, и русское войско дви­нулось по Московской дороге.

На этот раз все прошло на уровне европейских стандар­тов: красочная мизансцена, музыкальное сопровождение и даже заключительный милостивый жест короля воспроиз­водили в деталях представления, которые не раз видели на Западе в эпоху Тридцатилетней войны. Не выполненной ока­залась лишь одна «мелочь»: там, на Западе, побежденные полки в полном составе переходили под знамена велико­душного, а главное, более щедрого победителя (ибо победи­тель, как правило, имел возможность быть щедрым), а здесь перешла лишь жалкая горстка московитов.

Причиной столь странного для европейцев явления не могло быть какое-то особое озлобление русских против по­ляков. Несмотря на то, что борьба России против Литвы и Польши велась более трех столетий, в ней не было того ожесточения, которое, например, всякий раз прорывалось в более коротких столкновениях русских с тевтонскими пса­ми-рыцарями. В разгар Смуты русские города по доброй воле присягали Владиславу, а польско-литовская шляхта не раз выдвигала кандидатуру московского царя на престол Речи Посполитой. Московские щеголи, отправляясь на вой­ну с Польшей, наряжались в платья, сшитые по варшавской моде, и брали с собой в поход книги, переведенные с поль­ского. Вообще говоря, Речь Посполитая не должна была ка­заться русским воинам, стоявшим у подножья холма под Смоленском, совершенно чуждым государством. Она вклю­чала в себя русские земли, пользовавшиеся широким само­управлением. Русские магнаты Острожские, Вишневецкие, Ходкевичи, Чарторыйские, Сапеги и другие вошли в выс­ший слой польской аристократии, оттеснив чисто польских по своему происхождению Пястов. И, напротив, в Московии до трети боярских и дворянских семей произошли от вы­ходцев из Польши и Литвы. Иногда граница разделяла одну семью. Так, князья Мосальские, служившие и Варшаве, и Москве, вполне могли встретиться друг с другом на поле брани. Польский король был одновременно и русским кня­зем. Так почему же русские дворяне и дети боярские, эти «холопы государевы», составлявшие ядро войска Шеина, не признали Владислава своим князем, не выбрали шляхетскую вольность, не оставили тяжкую и неблагодарную царскую службу ради вольготной и хорошо оплачиваемой королев­ской, почему не распростились с московским кнутом и ба­тогами? В пользу этого решения был и еще один сильный довод — голод. Русские ратные люди были голодны. За три месяца осады недоедание сменилось самым настоящим го­лодом. Многие едва держались на ногах от слабости. Многие были больны: уже давно в костры пошло все, что могло го­реть, и последние недели приходилось дневать и ночевать на морозе. А польский лагерь совсем рядом, манит дымком, запахом горячей пищи. Москва же далеко, на другом конце снежной пустыни. И как еще встретит она свое опозоренное воинство? Лишь больным нечего бояться — для них доволь­но места по обеим сторонам Смоленской дороги. И все же они не покинули рядов, не перешли на службу королю.

Пятая часть вышедшей из-под Смоленска рати погибла в пути. Шеин в докладе, представленном Боярской думе, при­вел точную цифру умерших от болезней: 2004 ратника. Они тоже сказали свое «нет!».

Кремль не оценил дипломатического искусства своего воеводы. Шеину и его молодому помощнику Измайлову было предъявлено обвинение в государственной измене. Бояре выговорили им: «А когда вы шли сквозь польские пол­ки, то свернутые знамена положили перед королем и кланя­лись королю в землю, чем сделали большое бесчестие госу­дареву имени... » Выговор завершился суровым приговором... Палач, подойдя к краю помоста, поднял отрубленные голо­вы, чтобы их хорошо видели все: пусть замолчат те, кто тол­кует о том, что московскому люду не под силу стоять про­тив литовского короля; пусть Польша полюбуется на плоды своего рыцарского великодушия; пусть ждет новую рать и знает, что, если даже вся Смоленская дорога превратится в сплошное кладбище, Смоленск все же будет русским.

Итак, держа Россию на грани жизни и смерти, монголо-татары помогли превратиться русским в особую нацию, ко­торая стала смотреть на себя как на единую семью, имею­щую одну цель — выживание. Но семье нужен единый гла­ва, а не несколько. Иначе это было бы уже несколько семей и не было гарантии их совместных действий. Таким нача­лом был царь-самодержец. Самодержавие создавалось не­сколько веков, и тогда народ в массе своей безусловно под­держивал самодержцев, с пониманием относясь к их жес­токой борьбе со всеми суверенитетчиками.

Однако монархия, основанная на законе о престолонас­ледии, имеет существенный дефект: дети могут не повто­рить достоинств своих родителей. Отец мог быть рабом своего народа и отдать ему все, а сын или внук порой ока­зывался романтиком рыцарских эпох, да еще западного тол­ка, да еще и мудраком вдобавок. И не было возможности избавиться от неудачной шутки природы. Русским прихо­дилось каждый раз что-то придумывать. Посмотрим, какая смерть завершила жизненный путь глав и наследников им­ператорского дома России, статистика довольно поучитель­ная: Петр I — умер своей смертью, Алексей Петрович, наслед­ник — убит отцом, Екатерина I — своей смертью, Петр II — своей смертью, Анна Иоанновна — своей смертью, Иоанн Антонович — убит конвоем, Анна Леопольдовна, правительни­ца, умерла в тюрьме, Елизавета I — своей смертью, Петр III — смещен гвардией, убит, Екатерина II — своей смертью, Павел I — убит гвардией, Александр I — своей смертью, Николай I — своей смертью? (покончил с собой?), Алек­сандр II — убит революционерами, Александр III — своей смертью, Николай II — убит революционерами, Алексей, на­следник — убит революционерами.

С 1721 года, когда Петр I объявил себя императором, по 1917 год, то есть за 196 лет существования империи, из 17 человек, имевших непосредственное отношение к управле­нию ею, своей смертью умерло всего 9 человек, если счи­тать и Николая I,— чуть более половины. А половина пра­вителей оказалась России так или иначе не нужна. Среди убитых были и явно не виновные, — дети, но и явные муд­раки, чье мудрачество и послужило причиной их собствен­ной гибели.

Итак, 196 лет на 17 человек. Это менее 12 лет на каждого или 14 лет на тех, кто действительно правил. На этот срок 50%-ная вероятность смерти — это много, так что должность российского императора была опаснее должности лет­чика-испытателя или космонавта.

Заметьте, ни в одном случае не было убийства импера­тора с целью захвата трона претендентом, что, например, обычно и для Востока, и Запада. Императора смещали силы, более мощные, чем претендент. Многие говорят об интри­ге Екатерины II против Петра III, но судьба его была уже предрешена и без Екатерины: в тот самый момент, когда он подписал свой первый указ, Россия подписала ему смерт­ный приговор.

Но, к чести российских великих князей, царей и импе­раторов, большинство из них понимали свое предназначе­ние в жизни и честно исполняли свой долг, не жалея ниче­го и, подчеркнем, никого.

Так как эта книга об управлении людьми, пожалуй, будет уместен рассказ (в качестве примера) о действиях Дмитрия Донского на Куликовом поле, когда перед ним стояли чрез­вычайно сложные управленческие задачи. Он их решил и показал русским, что они могут победить доселе непобеди­мую ордынскую армию.

После битвы на Калке прошло 150 лет, русские немно­го окрепли и стали оказывать сопротивление гнету Орды. Московский князь самовольно уменьшил выплату дани, на­беги мелких отрядов ордынцев встречали вооруженное и часто успешное сопротивление князей. Новгородские «де­мократы» посылали отряды разбойников (ушкуйников) гра­бить по Волге ордынские поселения.

Хан Мамай решил за это наказать русских, напомнить, кто есть кто. Он собрал огромное войско, возможно, около 100 000 человек, и действовал в союзе с литовским князем Ягайло, войска которого должны были участвовать в бит­ве. Для Дмитрия политическая обстановка была просто тра­гической. Русь не была объединена, с Дмитрием враждова­ли многие князья, а рязанцы вообще выступили вместе с Мамаем и участвовали в битве на его стороне.

Перед Дмитрием стояла тяжелейшая военно-экономи­ческая задача. Войско его не превышало 40 тысяч, в него входили дружины многих российских князей,— союзников Дмитрия. Хотя это были воины-профессионалы, храб­рые, умеющие драться, достаточно хорошо вооруженные и защищенные для боя, но выходить с такими силами в бой с сильнейшей армией было безумием даже в том случае, если бы она и не превосходила русское войско численно­стью. Тогда Дмитрий призвал народ — крестьян и горожан, то есть сделал то, что не могло бы прийти в голову никому на Западе. Во-первых, потому, что это были пешие воины. Накопленный к тому времени боевой опыт свидетельство­вал, что 15—20 конных рыцарей без труда разгоняют 3—4 тысячи восставших крестьян. В те времена использование пехоты против кавалерии вообще не практиковалось, и с точки зрения западных мудрецов такой шаг Дмитрия был бессмысленным. Между прочим, устав ордена тамплиеров не возбранял пешим кнехтам разбегаться при встрече с ка­валерией без ущерба для их чести. Значительно позже по­ложение не изменилось. В 1456 году две сотни московских дворян рассеяли новгородскую рать из пяти тысяч человек, а в 1471 году 4,5 тысячи служивых из московского феодаль­ного войска без труда разгромили сорокатысячное новго­родское ополчение.

Но Дмитрий вопреки западной мудрости призвал на­род — свыше 100 тысяч человек, но при этом не смог их обеспечить латами, мечами, арбалетами, даже щитами. Единственное, что он смог сделать, — вручить каждому ко­роткое копье, сулицу, надеясь, что они захватят с собой ножи и топоры.

Русское войско быстро собралось под знамена Дмитрия.

Литовский князь Ягайло, хоть и был союзником Орды, по-видимому, ненавидел ее. Формально он согласился вы­ступить на стороне Мамая против Дмитрия, но шел таки­ми длинными дорогами, так медленно, что «не успел» к бою. Кроме того, он не стал препятствовать двум князь­ям — своим вассалам в их желании присоединиться к вой­ску Дмитрия.

Дмитрий собрал армию общей численностью свыше 150 тысяч человек. Не пришли только новгородцы. Там мудраки-демократы после недолгого совета решили, что грабить беззащитные кочевья и доходнее, и безопаснее, чем про­тивостоять противнику в открытом поле, что будет очень мудро, если за них расплатятся своими жизнями осталь­ные россияне.

Два войска двигались к месту встречи — просторно­му Куликову полю, которое могло их вместить. Без коле­баний Дмитрий переправил свои войска через Дон, отре­зав себе пути к отступлению. Он выстроил свою армию в линию, причем правый фланг, на который он поставил Олгердовичей, литовских князей Андрея и Дмитрия, упи­рался в болото, практически непроходимое для конницы. Дмитрий заранее планировал, что противник попытается прорвать линию войск, и ему было важно, чтобы кочевни­ки прорвались не на правом, а на левом фланге.

Дмитрий планировал не просто отбить удар Мамая или только выстоять перед ним. Он замыслил гениальную опе­рацию — разгромить его! Эта цель была сродни безумной, если учесть качество войск его и ордынцев, если учесть, что до сих пор они в таком числе никогда не знали поражения! И эту идею Дмитрий реализовал блестяще. Он сделал то, чего бы никогда не сделал мудрак: запланировал три под­ряд идущих тактических поражения своих войск, заранее отдавая часть своих, русских людей, в жертву.

Ордынцы же были прирожденные кавалеристы и искус­ные стрелки из лука, чему учились с раннего детства. Еще не умеющего ходить мальчика сажали на коня и давали ма­ленькие лук и стрелы. Ордынцы не могли сами изготовлять мечи и кольчуги, наконечники стрел и копья, но луки ог­ромной мощности они делали сами и стреляли без прома­ха, причем с ходу, с коня. Этот вид оружия определил и два тактических приема ведения боя. Если враг был слаб, то его просто сминали конной лавой, заставляя бежать и вырубая бегущих сзади. Таким путем достигалась быстрая и почти бескровная для нападавших победа. Этот тактический при­ем ордынцы, естественно, предпочитали. Но если противник был силен или позиции его были укреплены, ордынцы, не соприкасаясь с ним, кружили вокруг, расстреливая воинов противника из луков до тех пор, пока он не слабел, и тогда наносился окончательный удар. Так как и противник стре­лял, то и у ордынцев были потери, и этот тактический при­ем для них был вынужденным.

Дмитрий сознавал, что, увидев перед собой войско, чис­ленностью в полтора раза превышающее его силы, Мамай не станет сразу атаковать, а сначала будет расстреливать из луков воинов Дмитрия. А крестьянам, не имевшим лат и щи­тов, укрыться от стрел будет нечем — их легко выбьют. По замыслу Дмитрия ордынцы должны приблизиться вплот­ную к его крестьянам, на расстояние копья и топора, сме­шаться с ними, тогда, действуя втроем против двух конных, крестьяне смогут добиться успеха. Чтобы решить эту зада­чу, Дмитрий перед основной линией своих войск выстро­ил две слабые передовые линии. Их задача была — умереть. А суть замысла Дмитрия была такова: конная лава не ста­ла бы останавливаться перед слабой сторожевой линией, а с ходу смяла бы ее, не стала бы она останавливаться и перед передовым полком. И увидев, как легко они справляются с русскими, татары по инерции ударили бы по основной мас­се русского войска и застряли бы в ней. Однако для разгро­ма Мамая этого было мало. Его военачальники могли раз­гадать замысел Дмитрия и вывести свои войска из сопри­косновения с русскими, отойти и расстрелять из луков, а могли вообще выйти из боя и навязать русским бой в дру­гом, более для себя удобном месте.

Чтобы разгромить Мамая (да и кого угодно), мало было одной обороны, надо было атаковать. Но пехота не может напасть на кавалерию, а своей кавалерии было слишком мало, чтобы атаковать противника в лоб. Эффект от нее был бы возможен только в том случае, если бы атака была проведена внезапно — в спину. Поэтому Дмитрий сплани­ровал третье тактическое поражение своих войск. Левый фланг был самым слабым, здесь должны были прорвать­ся ордынцы и выйти в тыл русских. Но на левом фланге, в тылу он поставил лучшую свою кавалерию — засадный полк, с лучшим воеводой во главе. Расчет был таков: когда конница Мамая прорвет левый фланг, ей, чтобы атаковать с тыла центр и правый фланг русских, придется развернуться на 180 градусов и в этот момент она подставит свои спины находящейся в засаде кавалерии русских. Засадная кавале­рия ударит и будет гнать противника и рубить его, не да­вая ему развернуться и перестроиться.

Чрезвычайно сложный, громоздкий и поэтому очень уяз­вимый план не предусматривал непосредственного руково­дства Дмитрия по его осуществлению. И этому были при­чины.

Мы уже говорили, что, согласно установившимся на Западе и в России рыцарским традициям, рыцари служи­ли лично королю или князю. (И позднее, когда Россия была империей, дворяне и офицеры давали по традиции клятву в верности не ей, а императору.) Дмитрий понимал, что если его убьют, то князья и дружинники, освободившись от клят­вы в верности ему, Дмитрию, побегут с поля боя. Увидев это, побегут и крестьяне. Это был бы полный разгром.

И он ставит последнюю точку в подготовке к битве. Когда ордынцы уже появились на горизонте и стали строиться для атаки, он выехал из строя, снял с себя золоченый шлем, се­ребряные княжеские доспехи и одел их на Андрея Бренка — своего друга детства. Его друг, в доспехах великого князя, сел на коня и возглавил российские войска под княжеским знаменем. А Дмитрий в простых доспехах, стал в ряды вои­нов передового полка, которому, по его плану, было сужде­но погибнуть. Видевшие это военачальники и дружинники (а это видели все) были поставлены в сложное морально-правовое положение: если знамя князя упадет, и человек в серебряных доспехах будет убит, то покинуть поле боя, не потеряв чести, они не смогут: ведь это не Дмитрий убит, не его знамя упало. А судьбу князя в течение всего сраже­ния они не будут знать, только после боя выяснится, жив он или нет.

Началось сражение, и прошло оно (в силу случайности или в силу военного гения Дмитрия) точно по его плану. Ордынцы ударили по сторожевому и передовому полкам и легко их вырубили. С разгону конница врезалась в основ­ные русские войска и застряла в них. Общая битва перешла в индивидуальные бои, в которых ордынцы несли большой урон. На правом фланге литовские князья отбили удар и в боевой ярости сами напали на противника, ослабив этим ударом их давление на центр русского войска. Мамай не те­рял надежды на скорую победу, и ему казалось, что она уже очень близка. Его воины прорвались к всаднику в серебря­ных доспехах, и он пал под их ударами, упало красное знамя князя, но русские продолжали сражаться. Но, наконец, ле­вый фланг русских был уничтожен, кавалерия Мамая в по­следнем рывке бросилась в прорыв и развернулась в тылу русских для решающего удара. Но здесь, как и было заду­мано, еще раз сверкнул гений Дмитрия — по команде си­девшего весь бой в засаде боярина Волынского-Боброка от­борная русская кавалерия обрушила свой удар в спину вра­гу. Этого удара ордынцы не выдержали и побежали. Русские ринулись за ними и гнали их 20 километров. Разгром был полнейший, эта победа изумила мир.

Но пока это была только победа духа, так как человече­ские и материальные потери были огромны. Считается, что в живых осталось только 40 тысяч русских. Среди убитых долго искали Дмитрия, нашли его лежащим без сознания, Дмитрий с трудом пришел в себя, с трудом распознал, кто с ним говорит и о чем; его панцирь был весь избит, но он не получил ни одной смертельной раны.

Отметим следующее в описанном эпизоде. Во-первых, Дмитрий не был мудраком, он был способен принимать ре­шения, которые требовало Дело, а не те, которые были освя­щены официально признанной мудростью. Для этого руко­водителю требуется особое мужество, ведь в случае неудачи тебя все объявят дураком, бездарностью, человеком, из-за глупости или подлости которого погибли другие люди. Для этого нужна смелость, то есть способность принимать рис­кованные решения, а не слепо следовать «мудрости» совет­чиков, не отвечающих за результат Дела, рисковать, зная, что поступки потом будут жестоко раскритикованы мудраками. Если бы Дмитрий потерпел поражение, то мудраки бы го­ворили: не надо было и крестьян на бой выводить, и передовые линии на гибель выставлять, и кавалерию весь бой в тылу держать, и самому от руководства боем устраняться.

Во-вторых, Дмитрий имел мужество принести в жертву Делу жизни своих людей. Только болтуны, никогда не отве­чавшие за Дело, считают, что это просто, но в жизни, осо­бенно для верующего, это всегда огромная тяжесть, и необ­ходимо мужество, чтобы решиться на это.

И, наконец, Дмитрий доказал свою способность во имя Отечества, своего народа пойти на смерть без колебания, без шума, презирая почести, выделяя только одно свое пра­во — служение народу.

Надо сказать, что Россию было трудно удивить жертвен­ностью своих руководителей, более того, для нее это было естественно, так как народ рассматривал их как отца в семье, а для отца жертвенность во имя семьи естественна. Причем отца всего народа, а не собственно монархического семей­ства. Наоборот, очень часто члены семьи царя России ста­новились жертвой, положенной без больших колебаний на алтарь Отечества, во имя народа.

Вот яркий пример. Великий князь Иван III, даже готовясь к смерти, боясь Божьего наказания за грехи, боясь преис­подней, отказывается освободить из тюрьмы своего брата Андрея, хотя митрополит просит за него, уговаривает Ивана не брать на душу грех смерти в тюрьме родного брата. Иван боится этого, но не может освободить Андрея: «Жаль мне очень брата, и я не хочу погубить его... но освободить его не могу. Иначе, когда умру, будет искать великого княжения над внуком моим, и если сам не добудет, то смутит детей моих, и станут они воевать друг с другом, а татары будут русскую землю губить, жечь и пленить, и дань опять нало­жат, и кровь христианская опять будет литься, как прежде, и вы снова будете рабами татар».

Наши отечественные мудраки ищут сходства между рус­скими и европейцами. А между тем, судя хотя бы по приве­денному выше примеру, не лучше ли поискать сходства ме­жду русскими и японцами? Самурай превыше всего ставит исполнение своего долга. Он тоже боится греха и наказания в загробной жизни, и этот страх обязывает его исполнять долг. Но кодекс самурайской чести требует, чтобы он испол­нил свой долг даже в том случае, если для этого ему придет­ся сделать что-либо такое, за что он попадет в ад.

Начав формировать регулярную армию, Петр I, как и дру­гие государи, столкнулся с необходимостью призыва боль­шого количества молодых мужчин, не представляющих себя солдатами, то есть людьми робкими, не способными пода­вить в себе страх. Проходило время, и они, в конце концов, становились хорошими воинами, хотя на первых порах пу­гались неприятельского выстрела, поддавались панике и раз­бегались при натиске врага. Под Полтавой Петр I, боясь, как бы не повторился нарвский конфуз, ввел в боевое построе­ние войск отряды, которые в 1941 году стали называться заградительными. Сзади боевой линии своих войск он вы­строил линию солдат и казаков и объявил: «Я приказываю вам стрелять во всякого, кто бежать будет, и даже убить меня самого, если я буду столь малодушен, что стану рети­роваться от неприятеля».

Чтобы понять разницу в образе мыслей россиян и наро­дов Запада, можно обратиться к такому наглядному образу. Любую западную страну можно представить как гостиницу, где каждый человек живет в своем номере и платит за про­живание, охрану и обслуживание (то есть то, что в государ­стве называют налогами) выборной администрации гости­ницы. Существуют основной договор между администраци­ей и жильцами (конституция страны) и правила (законы), в которых оговаривается что, кто и кому должен. Жильцы могут быть патриотами своей гостиницы, но при этом не вызовет недоумения и их переезд в другую гостиницу или случай, когда охранник, законно расторгнув договор с адми­нистрацией, перейдет на службу в другой отель. Абсолютно естественно то, что одни живут в дешевых номерах, а дру­гие в комфортабельных. Каждый оберегает неприкосновен­ность своего номера (мой дом — моя крепость) и личную свободу как от остальных жильцов, так и от администра­ции. В своей весьма ценимой личной свободе западный че­ловек привык ориентироваться на себя, на свою активность и предприимчивость. Он не ждет ничего особенного от своего правительства: если оно защитит его жизнь от внешне­го врага и уголовника, то и хорошо. Причем не важно, как оно это сделает, лишь бы сам житель не пострадал или по­страдал в минимальной степени. Он требует, чтобы никто не вмешивался в его дела, не ограничивал его свободу, не мешал ему. Заплатил налоги — и все! В делах он коммуни­кабелен, для получения какой-либо выгоды легко сходится с другими людьми, но и при этом остается индивидуали­стом, его мир сосредоточен в нем самом.

Мировоззрение русских совсем другое; монголо-татар­ское иго сбило нас в одну семью, научило истинной демо­кратии, и наше мировоззрение приняло формы мировоззре­ния члена огромной семьи. Русские перестали рассматри­вать свое государство как гостиницу, они стали считать его огромным домом с многочисленной, но близкой родней. Во главе семьи естественно стоял отец — царь или правитель­ство. В связи с этим доверие к нему было полнейшее, дей­ствительно, не может же отец сделать что-то в ущерб соб­ственной семье. И те цари и правительства, которые это по­нимали, также достойно играли свою роль.

Причем действительными и полноценными членами се­мьи раньше считались только простые люди, то есть кресть­яне, и, разумеется, царь. Те, кто занимал промежуточное по­ложение между царем и крестьянами, особенно чиновники органов управления государством, тоже считались членами семьи, но не совсем «родными». Народом, «миром» крестья­не считали только себя. Первыми чиновниками государства были воеводы, бояре, дружинники, организовывавшие на­род и управлявшие им в период военной опасности. Нередко воеводы были пришлыми, князю или царю служили и ино­странцы, по найму. Возможно, поэтому к ним и впоследст­вии сохранилось несколько недоверчивое отношение.

До самого конца существования российской империи царь ко всем обращался на «ты», а ему говорили «Вы, Ваше Величество» все, кроме крестьян, которые относились к царю, как к отцу, несколько фамильярно обращаясь к нему: «Ты, царь».

В свое время был такой анекдот. Николай I как-то объез­жал Россию, и в очередной деревне к нему вышли крестья­не с хлебом-солью. Староста, долго зубривший приветствен­ную речь, при виде царя смог произнести только первые три слова: «Царь, ты столп...». Он снова и снова начинал: «Царь, ты столп»,— и забывал, что дальше. Наконец Николаю на­доело: «А ты бревно», — сказал царь, забрал хлеб-соль и за­кончил на этом митинг.

Тем не менее и чиновники, и офицеры — все были чле­нами семьи. О каких-либо договорных отношениях с царем не могло быть и речи. Разве в семье договариваются с отцом так: я тебе плачу определенную сумму, а ты меня защищай, или ты мне плати определенную сумму, а я буду защищать семью. В семье такие отношения немыслимы, это естествен­ная обязанность членов семьи. В этом и состоит резкое раз­личие России и Запада.

Когда Россия, объединяясь в семью вокруг Москвы, стала крепнуть, к ней с окраин от границ с Ордой стали стекать­ся крестьяне. Великий князь Московский ни о чем не дого­варивался с вновь прибывшими детьми, он давал им землю, семена, а если мог, то и скот, ничего не требуя взамен. А что может потребовать отец за исполнение своего долга перед детьми? Но когда приходила пора защитить семью, то царь и брал у крестьян столько, сколько было нужно, включая и их самих, их жизни. Почему он это делал, всем было понят­но: ведь в семье не может быть иначе.

В Москву приходили князья и бояре из других княжеств. Князь Московский и с ними ни о чем не договаривался, а ставил их в строй. Но в те времена для содержания одно­го воина требовался труд не менее десяти крестьянских се­мей. Поэтому князь закреплял за своими дворянами кресть­янские семьи, которые кормили дворян, их трудом дворяне вооружались, нанимали дополнительно солдат и защищали под водительством князя или царя этих же крестьян.

В России, как и на Западе, было крепостничество, но рус­ские дворяне по отношению к крестьянам имели прав не бо­лее чем ротный командир по отношению с солдатам. Если на Западе рыцарь мог повесить своего крепостного, имел право первой ночи, тот был фактически его рабом, хотя и само­стоятельно вел хозяйство, то в России это было немыслимо. Дворянин мог только выпороть крестьянина за проступки, а в крайнем случае, вернуть его царю — отдать в солдаты. Но ни посадить в тюрьму, ни тем более убить крестьяни­на дворянин не мог: это было делом отца-царя, делом толь­ко его суда. Дворянин мог отдать крепостного крестьянина другому дворянину и получить за него деньги. Это похоже на продажу, но надо учесть, что для дворянина крестьянин был единственным источником дохода, при помощи кото­рого дворянин защищал тех же крестьян. Поэтому, переда­вая источник своего дохода другому, он имел право на ком­пенсацию. Разумеется, что при такой продаже законом ис­ключалось разделение семей.

Дворянин имел крепостных до тех пор, пока служил он и служили его дети. По окончании службы крепостных от­бирали. Заметим, что сроки службы русского дворянина, как и службы семье члена семьи, не устанавливались. Поступив на службу в 15 лет, он мог до глубокой старости прослу­жить в крепости на границе за тысячи километров от сво­его имения и так никогда и не увидеть своих крепостных. Тяжелые условия, в которые попала Россия, требовали та­кой же тяжелой службы ей.

Мировоззрение русского человека как члена семьи вы­работало особые черты русского характера и, прежде всего, демократизм. То, что каждый человек должен в первую оче­редь служить народу, обществу, страдать во имя общества, было для русских вещью безусловной. Поэтому всякое ук­лонение от службы Отечеству, противопоставление ей сво­их личных интересов было для русских противоестественно, что уже тогда вызывало удивление западных современни­ков, которые не без резона считали, что Родина у человека там, где ему хорошо живется.

Приведу еще одну цитату из книги Ф. Ф. Нестерова: «В июле 1701 года шведская эскадра в составе семи боевых кораблей входит в Белое море и направляется к Архангельску, чтобы согласно королевской инструкции сжечь город, ко­рабли, верфи и запасы». Шведы знают, что русские считают Архангельский порт своим глубоким тылом, а поэтому и рассчитывают на внезапность диверсии. Операция за­кончилась, однако, провалом. Шведский историк XIX века А. Фриксель, используя сохранившуюся в архивах докумен­тацию, объясняет следующим образом неудачу экспедиции: «Когда шведские корабли вошли в Белое море, то они стали искать лоцмана, который сопровождал бы их в дальнейшем пути в этих опасных водах. Два русских рыбака предложили свои услуги и были приняты на борт. Но эти рыбаки вели суда прямо к гибели шведов так, что два фрегата сели на песчаную мель. За это оба предательски действовавших лоц­мана были избиты возмущенным экипажем. Один был убит, а другой спасся и нашел способ бежать. Шведы взорвали на воздух оба своих фрегата и затем возвратились в Готенбург. Царь Петр тотчас вслед за тем поспешил в Архангельск, ода­рил деньгами, а также из собственной одежды рыбака, ко­торый с опасностью для жизни посадил на мель шведские корабли, и назвал его вторым Горацием Коклесом».

Русские источники кое-что добавляют и исправляют в шведской версии события. Архангельский воевода князь Прозоровский через голландских купцов был осведомлен о готовившейся экспедиции, а потому запретил рыбакам вы­ходить в море. Дмитрий Борисов и Иван Рябов ослушались приказа воеводы и были захвачены шведами, которые угро­зами и посулами принудили их показать безопасный путь к берегу для высадки десанта. Лоцманы, как видно, дейст­вительно хорошо знали свое дело, коль скоро не только по­садили на мель шведские фрегаты, но сделали это как раз напротив недавно поставленной береговой батареи. После десятичасовой перестрелки русские пушкари разбили оба корабля (другие, опасаясь мелей, держались вдалеке), шведы не взорвали их, а покинули на шлюпках. Русские «обрели» на шведских судах 13 пушек, 200 ядер, 350 досок железных, 15 пудов свинца и 5 флагов. Дмитрий Борисов был застре­лен на палубе шведского флагмана, а Иван Рябов выбросил­ся за борт и вплавь добрался до берега, после чего был за­сажен в острог за самовольный, вопреки указанию воево­ды выход в море.

Князь Прозоровский, следует признать, действовал более в духе своего общества, нежели царь Петр. Он, конечно, до­волен поступком рыбаков и даже избавляет Рябова от при­читавшихся ему батогов, но не разделяет восторга Петра. Будь на месте Ивашки с Митькой, думал воевода, Сидорка с Карпушкой, то, наверное, тоже не оплошали бы; чего же ради смотреть на Рябова, как на чудо морское? За выполне­ние долга не требуется особой благодарности.

Европейский взгляд, выраженный А. Фрикселем, прямо противоположен первому. Характеризуя действия рыбаков как предательские, он подразумевает, что Рябов с Борисовым поступили бы разумно и порядочно, если бы указали шве­дам слабые места русской обороны и, пересчитав добросо­вестно заработанные деньги, с низким поклоном удалились. Разные шкалы этических ценностей действуют на западной и восточной частях одного континента.

Петр попытался применить европейское понятие геро­изма к российской действительности, но, наверное, не был понят окружающими. Его подданные классического образо­вания не имели, Тита Ливия не читали, а поэтому приняли Горация Коклеса скорее за одного из тех лихих голландских капитанов, с которыми любил бражничать государь.

Вообще в этой стране было неведомо, что такое геро­изм в том смысле, как его понимали на Западе. Мост че­рез реку Каланэбра в Эстляндии шведы успели облить го­рючей смесью и поджечь до подхода русских. По приказу Петра солдаты, бросив на горящие мостовые клети бревна, ползком перебираются по ним на другую сторону и шты­ковым ударом выбивают шведов из предмостного укрепле­ния. Первоисточник сухо сообщает об этом бое местного значения и не упоминает, были ли после него розданы на­грады: такое поведение солдат в порядке вещей. Было бы очень трудно растолковать прошедшим через огонь грена­дерам сущность героического.

Героизм в его классическом понимании всегда есть ис­ключение из правила. Герой, то есть сын бога, полубог, со­вершает непосильные для простых смертных деяния. Он возвышается над толпой, которая служит пьедесталом для его неповторимой личности. Долг, совесть, различие доб­ра от зла — все это хорошо для низкой черни, не для него. Цезарь Борджиа, а потом Наполеон Бонапарт — любимые герои Европы, в них видела она апофеоз своего индиви­дуализма. Но такая компания вряд ли подходит скромному Ивану Рябову, и на пьедестале он должен чувствовать себя не слишком удобно.

Со времен Петра понятие героизма все же вошло в оби­ход русской мысли, но при этом оно обрусело, потеряло пер­воначальную исключительность. Антитеза между героем и толпой как-то незаметно стерлась, и на ее месте появилось маловразумительное для европейца словосочетание «мас­совый героизм», то есть что-то вроде исключения, которое одновременно является и правилом».

Могут подумать, что неприятие русскими парламентской формы правления, их приверженность самодержавию обу­словлены их отсталостью и умственной неразвитостью: дес­кать, они просто не могли понять, как это хорошо, когда сво­боду отстаивает в парламенте профессиональный депутат, большинством голосов принимаются мудрые решения и т.д.

За сотни лет в России видели все. И поняли, что такое «демократия» по-западному, твердо зная, что большинством голосов принимаются решения, нужные не всему государст­ву, не всему народу, а только большинству голосующих, ко­торые руководствуются чаще всего не пользой страны, а ис­ключительно своими, корыстными интересами. Корыстный же интерес купить просто — были бы деньги. И сама само­державная Россия на протяжении своей истории покупала голоса «демократов».

Вспомним историю. Речь Посполитая три столетия вела войны с Россией. Пока это государство было монархией, Россия терпела поражения за поражением. Дошло до того, что русские не в состоянии были в открытом поле сопро­тивляться полякам. В смутное время отчаявшиеся бояре по­купают в Швеции наемников, чтобы хоть что-то противо­поставить профессионализму и удали поляков.

Но вот Речь Посполитая ступила на цивилизованный путь развития, «демократизировав» свое общество: король был отодвинут на второй план, на первое место вышло «де­мократическое» собрание — сейм. Он очень быстро довел Польшу до полного политического и военного бессилия.

1 февраля 1733 года умер польский король Август И. Предстояло избрание нового короля.

Для России вопрос, кто будет польским королем, был жизненно важным.

Россию по-прежнему терзали набеги крымских татар — вассалов Турции. Вечным врагом Турции была Австрия. А поскольку враг моего врага — мой друг, то Австрия стала надолго, пусть и неверным, но союзником России. Соперником Австрии на континенте была Франция, по той же причине для нее любой враг Австрии и России был другом. В Швеции нарастали силы, жаждавшие реванша за поражения, нанесенные Россией в Тридцатилетней войне. Пруссия спокойно выжидала в стороне, чтобы отхватить в предстоящей драке куски пожирнее.

Европа разделилась на два лагеря: в одном Россия, Австрия и (лишь потенциально) скупая Англия — тради­ционный противник Франции, в другом — Франция, Турция, Швеция. Оба лагеря поспешно направили в Польшу своих посланцев с тем, чтобы там выбрали короля, лояльного к соответствующему союзу. Франция боролась за Станислава Лещинского, Россия — за курфюрста саксонского Августа.

22 февраля 1733 года российская императрица собрала министров и генералитет, которые постановили:

«1) по русским интересам, Лещинского и других, кото­рые зависят от Короны Французской и Шведской и, следо­вательно, от Турецкой, до Короны Польской допустить ни­как нельзя;

2) для того отправляемые в Польшу министры должны усильно стараться, денежные и другие пристойные спосо­бы употреблять, сообща с министрами союзников, чтобы поляков от избрания Лещинского и других подобных ему отвратить, для того этих министров надобно снабдить де­нежными суммами;

3) а так как может случиться, что вышеозначенные спо­собы для отвращения таких вредных русскому государству предприятий окажутся недостаточными... без упущения времени на самих границах поставить 18 полков пехоты, и 10 полков конницы... донских казаков 2000, гусар украинских сколько есть, из слободских полков 1000, из Малороссии 10 000, Чугуевских калмыков 150 да волжских тысячи 3».

Как в воду глядели — «пристойных способов» оказалось недостаточно. Пока из Вены в Варшаву шло 100 000 червон­ных, а посланник саксонский давал ежедневные обеды на 40 человек, пока русские везли туда денежные «суммы», шуст­рые французы сунули польским «демократам» более миллио­на ливров, и те проголосовали за Станислава Лещинского. Но подоспели деньги от австрийцев и русских. Польские демократы взяли и эти деньги, и еще раз проголосовали — теперь за курфюрста саксонского. В Польше оказалось два законных короля: один профранцузский, другой — прорус­ский. Россия двинула в Польшу войска.

Лещинский стал собирать вокруг себя верных шляхтичей. Казалось, в патриотическом подъеме гордые поляки должны были дать мощный отпор интервентам. Но ... Польша ста­ла «демократической и цивилизованной». Историк Соловьев так описывает события: «...Русские беспрепятственно били приверженцев Станислава в Польше и Литве. Мы видели, что этих приверженцев было много, но вместо того, чтобы вести войну с русскими, они занимались усобицею, опусто­шением земель своих противников, приверженцев Августа. Они вредили русским войскам только тем, что утомляли их бесполезными переходами. Иногда большие массы по­ляков приближались к русскому отряду, распуская слух, что хотят дать сражение, но не успеют русские дать два пу­шечных выстрела, как уже поляки бегут; никогда русский отряд в 300 человек не сворачивал с дороги для избежа­ния 3000 поляков, потому что русские привыкли бить их при встречах». Лещинский бежал в Данциг, сильную кре­пость, гарнизон которой к тому же был усилен 2000 при­сланных Францией солдат. К Данцигу подошла русская пе­хота. Однако король Пруссии не разрешал провезти через свою территорию осадную артиллерию. Пока российский фельдмаршал Миних торговался с ним по этому поводу, пехота взяла укрепленное предместье Данцига, разумеется, с польскими пушками и боеприпасами, и с помощью поль­ских же пушек блокировала Данциг. К этому времени подтя­нулась осадная артиллерия, и Данциг сдался вместе с фран­цузами. Лещинский снова бежал.

И в цивилизованной Швеции к тому времени была такая же «демократия». Истосковавшиеся по грабежам шведские офицеры образовали значительную партию, которая требо­вала начать войну с Россией, пока она усмиряет крымских татар и ведет войну с Турцией. Король Швеции был связан представительными органами власти. Он искренне не хотел новой войны и даже пытался обосновать свою позицию от­сутствием необходимой конъюнктуры, на что получил ответ от ястребов шведской секретной комиссии: «Надобно жа­леть, что мы нынешними конъюнктурами не пользовались и войска на помощь Станиславу не послали, особенно в то время, когда город Данциг еще не покорился: мы все ждем революции в России, ждем уже 14 лет и все не дождемся, видно, мы до тех пор будем ждать, когда небо на Россию упадет и всех подавит: тогда нам полезна конъюнктура бу­дет». Агрессивные настроения дворянства умело подогревал с помощью ливров французский посол. Русский же посол Бестужев поддерживал (тоже деньгами) мирные настрое­ния шведского кабинета министров, представителей бюрге­ров, духовенства, крестьян. Но француз, который уже истра­тил на эти цели по слухам 300 000 ефимков, взял и в одну ночь сунул бюргерам 6000 ефимков сразу. Бюргеры пере­метнулись на французскую сторону. Мир между Россией и Швецией повис на волоске.

Шведы через Марсель послали в Турцию предложение о заключении наступательного союза против России, а копии предложений дали опытному разведчику майору Синклеру, чтобы он их доставил в Турцию через Польшу.

Шведский король проинформировал о миссии майора Синклера российского посла, и тот просит Петербург пе­рехватить Синклера и «аневлировать» его, а потом распус­тить слух, что на него напали разбойники. Петербург, как всегда, промедлил, и Синклер проскользнул в Порту. Но и в

Петербурге все же дела двигаются: на «охоту» за Синклером отправлен поручик Левицкий, а за курьерами между Турцией и Францией, и молодым Орликом (а заодно и Синклером) — капитан Кутлер и поручик Веселовский. Как видим, и в те времена разведка России кое-что умела. Синклер попался Кутлеру и Левицкому на обратном пути, когда возвращался с ответом в Швецию. Разумеется, этот Джеймс Бонд XVIII века скоропостижно «скончался», а его бумаги были пере­даны русскому послу в Польше. Но смерть Синклера не уда­лось списать на разбойников. Кутлеру и Левицкому срочно сменили фамилии и отправили служить в полки подальше от западных границ.

В Стокгольме начался скандал. За смерть Синклера швед­ские ястребы пообещали уничтожить Бестужева. Посол не­замедлительно отдал деньги для взяток на хранение гол­ландскому послу, сжег все расписки и счета взяточников, а также секретные бумаги и укрылся в посольстве. Король усилил охрану посольства и не допустил погрома. Конечно, это сюжет для «Трех мушкетеров», но каковы последствия парламентаризма? Король Швеции за мир, часть парламен­та подкуплена русскими, часть — французами, часть — анг­личанами. В то время не стеснялись, никто не придумывал словосочетаний типа «Движение Демократическая Россия», а говорили прямо: русская партия, французская партия, анг­лийская партия. Иностранные государства спокойно и на­гло отстаивали свои интересы в шведском, так сказать, пар­ламенте.

В Польше в это время русские министры продолжали тратить деньги, пытаясь пристойным способом утихоми­рить расходившихся «демократов». Страницы истории, по­священные этому периоду, напоминают бухгалтерские кни­ги: «Теще коронного гетмана 1500 и 20 000, дочери его 1300, литовскому гетману 800, жене его 2500, примасу 3166 (еже­годно), духовнику его 100, сеймовому маршалу на сейме 1738 года 1000, депутатам 33 000» и т.д. Россия хорошо знала, что творится и вследствие чего.

Между прочим, и в последующие времена при словах «цивилизованная демократия» российский император с тоской вытаскивал кошелек. Россия продала Аляску, однако посол в США всю сумму в Россию не привез и на вопросы заинтересованных лиц: «Где деньги?», — застенчиво мялся, пока царь не сказал: «Я знаю где. В США ведь цивилизован­ная демократия, ну как там осуществишь такую сделку, не «смазав» конгресс и сенат?»

Так что в России много знали относительно демократи­ческих преобразований и поэтому не захотели внедрять их у себя, мудраки всегда оставались в меньшинстве.

А возможностей было предостаточно. Например, у де­кабристов. И хотя действовали они решительно (под руко­водством Пестеля был, например, вынесен смертный при­говор всем членам дома Романовых, так что большевики, по сути, только привели его в исполнение), достичь успеха не смогли — слишком много в этот период было законных наследников на престол, было из кого выбрать императора. Самыми удобными для преобразования России в парламент­скую республику или монархию были случаи, когда обры­валось правление династии, и перед дворянами вставал во­прос: «Кого избрать царем?» И действительно, в такие мо­менты у мудраков возникали мысли о парламенте.

В 1613 году на престол был избран первый царь из дина­стии Романовых Михаил. Ему было всего 17 лет, и это из­виняет его собственную попытку поставить над собой не­что вроде боярского парламента. Церковь быстро пресек­ла эту попытку.

19 января 1730 года в возрасте 14 лет скончался россий­ский император Петр II — внук Петра I и сын казненного им сына Алексея. По линии Петра I кандидатами на престол остались только его дочь Елизавета в возрасте 21 года, ко­торая слыла по-девичьи легкомысленной, и внук от доче­ри Анны двух лет. Верховный тайный совет России оста­новился на кандидатуре племянницы Петра I Анне, дочери его родного брата Ивана, герцогине курляндской. Ей было 37 лет, ее считали умной и рассудительной женщиной, и она довольно хорошо знала российский двор, так как час­то посещала его.

Но Верховному тайному совету захотелось большего, и он подготовил конституцию страны — Кондиции — кото­рую Анна должна была тайно подписать перед вступлением на престол. В этой конституции еще не говорилось о правах народа, в ней шла речь только о правах восьми членов тай­ного совета и об ограничении самодержавия. Анна все это подписала, вступила на престол, но тайну хранить не ста­ла. Узнав о происках Верховного тайного совета, россий­ское дворянство возмутилось. Большинство из них не ста­ло обращаться к членам совета с требованиями расширения представительства, всеобщего равного и тайного дворян­ского права избирать и быть избранным и т.д. (хотя были и такие), а побежало к императрице со словами: «Не хо­тим, чтоб государыне предписывались законы... Государыня, мы верные подданные Вашего Величества; мы верно служи­ли прежним великим государям и сложим свои головы на службе Вашего Величества; но мы не можем терпеть, что­бы Вас притесняли. Прикажите, Государыня, и мы прине­сем к вашим ногам головы Ваших злодеев». Анна уничто­жила подписанные Кондиции, а Верховный тайный совет был упразднен.

А ведь и после Беловежской Пущи офицеры могли обра­титься к Горбачеву со словами: «Прикажи, и мы принесем к твоим ногам головы Ельцина, Кравчука и Шушкевича». Ясно, что Горбачев не тот человек, но разве офицеры те?

Немного о демократии

Строго говоря, выражение «русская демократия» долж­но звучать так же абсурдно, как и «русская химия», и «рус­ская математика» и т.д. Но ведь не мы первые довели упот­ребление этого понятия до абсурда, украшая его определе­ниями «западная», «народная», «парламентская».

Демократия — это положение дел в обществе, при кото­ром и население, и исполнительная, и законодательная вла­сти подчиняются интересам народа, он (народ, «демос») име­ет над ними власть. Разумеется, само по себе избрание тай­ным голосованием болтунов в парламент еще не означает, что в стране демократия, может быть наоборот: именно эти болтуны демократию и уничтожили.

Сказанное выше понимают не все. Мало кто осознает, что демократия — это служение народу, и чем больше ему слу­жат, тем надежнее демократия. Но еще хуже обстоит дело с организацией этого служения. Чтобы его организовать, не­обходимо отдать населению конкретные команды. Кто дол­жен командовать? Законодательная власть? Исполнительная власть? Какими должны быть команды? Кому следует адре­совать команду о начале войны: населению, правительству или парламенту? Кто определит размер налога с конкретно­го человека? Кто определит землеустройство в данном рай­оне? И так далее, и так далее.

С точки зрения здравого смысла необходимо, чтобы в каждом конкретном случае команда исходила от того, кто более всего разбирается в данных вопросах и за них от­вечает, то есть отвечает за Дело. Скажем, за безопасность страны отвечает правительство, в его состав входят наи­более знающие люди в военной области. Наверное, ему, а не митингующим болтунам надо определять, разоружать­ся или вооружаться, начинать войну или нет. Но, заметим, это должно быть правительство, отвечающее за результаты своих команд. Царь за это отвечал и своей судьбой, и судь­бой наследников.

А определять, какие налоги должен платить конкретный Иванов, следует людям, которые за ошибки в налогообло­жении заплатят из своего кармана, то есть сами и ответят за свою глупость, если налоги Иванова разорят.

Для того чтобы понимать такие вещи, нужно обладать свободолюбием и достоинством. Русский народ эти качест­ва приобрел за тысячу сто лет борьбы за свою свободу.

Представляю себе, как, прочитав эти строки, потешают­ся мудраки: «Да разве наши тупые ваньки да маньки свобо­долюбивы? Вот американские джоны да мэри, те да, свобо­долюбивы!» Этот общемировой идиотизм насаждается под­властной США индустрией формирования общественного мнения. Именно она убеждает всех, что США — цивилизо­ванная страна свободных людей. Но кто пробовал их свободолюбие на зуб? Кто его испытывал? Кто скажет, сколь­ко надо убить джонов и мэри, чтобы все американцы под­чинились немцам, русским, китайцам, кому угодно, так же охотно, как они подчиняются людям с деньгами?

Ричард Никсон в одной из своих речей привел слова Андре Мальро о том, что США — единственная страна в мире, ставшая великой державой, не приложив к этому ни­каких усилий. А сколько усилий приложила она к отстаи­ванию своей свободы?

Вот и получается, что русских учат свободе те, кто не представляет, что это такое, для кого высшая степень свобо­ды и вершина цивилизованной демократии — демонстрация гомосексуалистов на главной улице города. Все равно как если бы пятилетний сопляк, умеющий удачно имитировать звук работающего двигателя, начал бы учить водить маши­ну водителя с сорокалетним стажем. И мы бы это поняли, если бы в органах формирования общественного мнения в СССР не было так много подобных имитирующих интел­лект сопляков и выживших из ума мудраков.

Повторяем, для создания механизма демократии важно, кто именно получает право давать команды. Здесь возни­кает противоречие между двумя силами государства: наро­дом и бюрократией. Собственно народ и его представители заинтересованы в том, чтобы команды поступали от ком­петентных и, главное, отвечающих за свои действия лиц. Государственная бюрократия заинтересована в том, чтобы все команды по защите народа поступали только от нее. (Правильные это будут команды или нет, это второй во­прос.) Ведь чем больше команд, тем больший контроль тре­буется за их исполнением, тем больше нужно бюрократов, тем выше доходы бюрократии, законные и незаконные. От этой аппаратной бюрократии зависят мудраки, следователь­но, в этом и их интерес.

В первой части книги я писал, приводя в пример ар­мию, что к делократическому, единственно верному спосо­бу управления люди приходят только тогда, когда оказыва­ются на грани уничтожения. Россия успела. Нельзя сказать, что все было организовано идеально, эмпиризм есть эмпи­ризм, но это было лучшее из всего, что имелось в мире.

Однако по мере того как жизнь в стране становилась безопаснее, мудраки затеяли изнурительную борьбу с делократической системой управления Россией, все более и бо­лее бюрократизируя ее, выскребая из нее заложенную рус­ским народом справедливость.

Еще раз напомню, что книга посвящена управлению людьми, все в ней рассматривается именно с этих пози­ций — история России, образ мыслей и дух россиян.

Внешне Россия выглядела, как другие страны. В ней был царь, при нем бюрократия, были крестьяне. Но свободолю­бие русских, их борьба с монголо-татарами привели к дело­кратизации отношений между людьми и к их изменению по сравнению с такими же отношениями на Западе.

Бюрократия везде одинакова, о царях мы, уже поговори­ли, теперь рассмотрим статус русских дворян и крестьян­скую общину.

Дворяне и крепостные

Уже упоминалось, что русские, а подавляющая часть на­селения были крестьяне, считали народом, миром только себя и царя. Дворяне тоже были свои, ...но не полностью, они были как бы боевыми друзьями царя-батюшки, кото­рые помогали ему защищать семью. Поскольку дворяне шли за семью на смерть, у них были свои особые права, но все-таки они не были полноценными членами семьи, к ним на­звание «народ» не подходило. Это становится понятным, если вспомнить, что первоначально, в Средние века в роли царя и дворян выступали князь и его дружина. А дружину обычно набирали из разных княжеств, в понимании рус­ских — из разных семей.

Если русский попадал в армию, то его ставили в строй под командование дворянина. Дворянин водил его в бой, а в случае нерадивости в службе или быту давал команду его выпороть, что в те времена было обычным наказани­ем. В отношении личной свободы русского в мирной жиз-ни помещик имел столько же прав. Ни убить, ни посадить в тюрьму, ни судить своего крепостного русский дворянин не имел права, и само притязание на это было преступлением. Другое дело, насколько неукоснительно выполнялось это по­ложение, учитывая, что следствия по подобным преступле­ниям велись теми же дворянами. Но сама идея отношений между крепостными и крестьянами была именно такой.

Солдату, чтобы покинуть часть, нужно спросить раз­решения своего командира. И крестьянину, чтобы поки­нуть своего помещика, нужно было получить у него пас­порт. Крепостной мог заняться любым делом, в том чис­ле уехать за границу, стать купцом или промышленником на Аляске.

Дворянин служил России, он защищал ее, а это может только сытый и вооруженный человек. Ему это обеспечи­вали крепостные (на одного воина нужен был труд десяти семей) тремя способами. Они могли быть дворовыми, фак­тически членами семьи помещика. Они могли отрабатывать барщину, то есть работать за него оговоренное число дней в неделю. Они могли быть на оброке — платить дворянину определенную сумму и заниматься чем угодно.

Но надо постоянно помнить, что основная цель закреп­ления — обеспечить России вооруженного воина-дворянина. Поскольку это обеспечение так или иначе можно было оп­ределить в деньгах, дворянин при передаче своего крепост­ного другому дворянину получал за него деньги. Формально это выглядело как продажа. Но продают только свою соб­ственность кому угодно. Русский крепостной не был собст­венностью помещика и в отличие от западного крепостного не мог быть продан кому угодно. Только дворянину, и при­чем российскому. На Западе это было абсолютно по-друго­му. Там дворянин — мини-король, который порой имел ко­ролевскую власть над крепостным, включая право судебной расправы и казни. Естественно, что он полностью распоря­жался своей собственностью и мог продать ее кому угодно. Приведу цитаты о наших ближайших соседях — поляках, за­имствованные из «Истории кабаков в России» И.Прыжова, а им из подлинных документов: «В 1517 году князь Александр

Пронский и жена его милости княжна Федора Сангушковна выдали арендное условие благородному пану Бурлацкому и славному пану Абрамку Шмойловичу, жиду Турийскому, по которому они получили в аренду город и замок Локачи на три года за 12 000 злотых со всеми доходами, со всеми людь­ми тяглыми и нетяглыми, со всеми жидами и получаемыми от них доходами, с корчмами и с продажею всяких напит­ков, с правом судить крестьян и наказывать виновных и не­покорных по мере вины, даже смертью». Или так: «Григорий Сангушко Кошерский с женою отдают все свои имения, ни­чего себе не оставляя, славному пану Абраму Шмойловичу и жене его Рыкле Юдинне и его потомкам, со всеми дохода­ми, с корчмами, шинками и продажею всех напитков, с да­нью медовою, деревом бортным и с правом наказывать не­покорных денежною пенею и горлом карать».

Для русских это было немыслимо. Наверное, за всю исто­рию России был всего один подобный случай. Русский дво­рянин женился на француженке, не принявшей российско­го гражданства, и вскоре умер. Оказалось, что часть русской земли и часть народа принадлежат гражданину другого го­сударства. Это было чрезвычайное происшествие, которым занимался лично император.

Европейцам феодализм привил рабскую психологию и мировоззрение. Они, не понимая сути происходяще­го в России, могли предложить купить русских девушек для вывоза в гарем и удивляться, получая матерный ответ. Англичане, например, без всякого желания оскорбить пред­ложили Екатерине II продать русских солдат для войны в североамериканских колониях: покупали же они солдат ты­сячами по всей Европе. И им было совершенно непонятно, почему Екатерина рассердилась, а Потемкин разразился по­током слов, которые невозможно перевести на английский. Как рабу понять свободного русского?

Русский не был чьим-то рабом, кроме Родины, он был за­креплен за дворянином, чтобы обеспечить его готовность к бою за Россию, и только. Да, потом царь-мудрак, анало­гичный мудраку-Горбачеву, изменил положение, заставив Россию умыться кровью в гражданской войне за народную справедливость. Но это изменение, внесенное Петром III, к личному рабству русских не привело, русский ничьим лич­ным рабом никогда не был, даже царя.

В потоках послеоктябрьской пропаганды, да и до нее, в трудах многих мудраков дело представляется так, будто крепостные страдали от личной зависимости от помещика. (Автор не имеет в виду барщину и оброк, которые по сути являлись налоговой повинностью и налогом.) Но ведь это не так. Уйти от дворянина, освободиться, заплатить выкуп стремились люди, которые благодаря освоенной профессии были твердо уверены, что заняли надежное место в обще­стве и им не грозят случайности. Крепостные были и вра­чами, и юристами, и художниками, и музыкантами. У графа Шувалова был крепостной-миллионер, имевший десятки собственных судов на Балтике. Он платил Шувалову оброк и не стремился купить себе волю, пока его сын не влюбил­ся в дочь прибалтийского барона. Согласитесь, что для ба­рона мысль выдать дочь за крепостного была невыносима, ведь сам барон мог своего крепостного по своему капризу хоть повесить. Шувалов покочевряжился — жаль было те­рять предмет гордости перед другими дворянами, но кре­постного отпустил.

Герцен, ярый ненавистник крепостного права, описал слу­чай, когда его родственник отпустил на волю своих дворо­вых людей. Они бросились к нему с криком: «Батюшка, не гони!» Мудраки здесь немедленно заявят, что русские по своему образу мыслей типичные рабы.

Но поподробнее разберем эту ситуацию. Дворовые люди — это конюхи, кучера, повара, лакеи. Что им делать после освобождения? Придется наниматься на те же самые должности и получать зарплату, которую они потратят на еду и одежду. Но еду и одежду они, безусловно, получали у своего барина. А когда наступит старость, чужой барин выгонит их на улицу. А свой барин не выгонит, докормит до смерти и с честью похоронит. А если у барина не будет места в доме, то он построит в деревне для старика избуш­ку и будет обеспечивать его до смерти и едой, и одеждой, и дровами. И крестьянской общине заплатит за похороны.

Так положено, ведь дворовый фактически член семьи. Так зачем дворовому нужна свобода? На самом деле описанный Герценом благодетель решил избавиться от затрат по содер­жанию своих людей, которые столько отработали на него. Скажем, украинскому поэту Т.Г.Шевченко был смысл отку­питься от своего помещика Энгельгардта. К моменту выку­па стало ясно, что он хороший художник и проживет са­мостоятельно. Но дворовым и крестьянам это было зачем? У Тургенева есть рассказ о богатом крестьянине, который только в аренде держал 300 десятин земли, но оставался крепостным, объясняя это просто: пока он у барина, то ни один чиновник-мздоимец его не ограбит, барин не позволит. А когда освободится, чиновники его разорят поборами.

Салтыков-Щедрин, описывая свое детство, рассказывает об одном помещике, своем родственнике. Он был жадным настолько, что по ночам ходил воровать овощи на огороды своих крепостных крестьян, а те его там ловили и... били морду, что, впрочем, плохо помогало. Здесь хорошо чувст­вуются отношения между дворянами и крестьянами: они обязаны отработать барщину, но что их, то их, и, защищая свою собственность, они не стеснялись. Когда этот помещик умер, его любовница, крепостная, украла все деньги и пере­дала их своему уже свободному сыну. Сын помещика, вер­нувшись из армии, попытался ее заставить вернуть деньги. Для этого он начал пороть эту женщину, но она потеряла сознание. Ее снесли в «холодную», а утром обнаружили, что она умерла. Узнав об этом, крестьяне написали жалобу в су­дебные органы, и хотя судебно-медицинская экспертиза оп­ределила, что женщина умерла не от порки как таковой, что у нее не был поврежден ни один орган, тем не менее, след­ствие длилось три года, а когда дело дошло до Петербурга, там постановили лишить сына помещика дворянского зва­ния и сослать навечно в солдаты.

Когда вспоминают крепостное право, то обычно речь за­ходит о Салтычихе, скорее всего помешанной, замучившей десятки своих крепостных девушек и сосланной за это в монастырь. Но не только в монастырь ссылали, и не толь­ко ссылкой оканчивалось дело. Невестка упомянутого выше помещика-жадины была очень жестокой, и, в конце концов, ее задушили подушками собственные горничные.

Кстати, когда речь идет о жестоком отношении к кре­постным в России, то почему-то на первое место выходят женщины. Может потому, что место дворян все-таки было в армии.

У историка Соловьева описан такой случай. Жестокая помещица любила есть щи под крики своей кухарки, кото­рую для этого во время обеда специально пороли. По-ви­димому, жалобы на нее последствий не имели. И однажды на эту помещицу напали разбойники, застрелили ее люби­мую собачку, а помещице прикладом выбили все зубы и ог­рабили. Помещица созвала соседей и организовала погоню. Но хитрые разбойники оставили на дороге бочонок водки. Погоня, конечно, уперлась в бочонок как в непреодолимое препятствие. Пока водку не выпили, никто никуда не дви­нулся. Разбойники скрылись. Соловьев к этому случаю от­носится, по-видимому, как к курьезу, но нам интересен спо­соб сдерживания помещиков в рамках закона.

Положение, конечно, не было однозначным, но мы ви­дим, что если конкретного русского в чем-то ущемляли, то это был не закон и не обычай, а извращение, покрывавшее­ся бюрократической судебной камарильей.

Изначально назначение дворян в России заключалось не в управлении сельским хозяйством, а в военной службе, при­чем службе вечной и непрерывной.

Пока Россия была небольшой по размерам, пока татары нападали в основном только в начале лета, когда был корм для лошадей; а западные противники — только в разгаре зимы, когда замерзали болота и становились проходимыми дороги, у дворян были небольшие промежутки времени, в течение которых они могли отдохнуть дома и лично распо­рядиться делами по хозяйству. Но Россия расширялась, на окраинах строились крепости, нуждающиеся в гарнизонах. Ездить на побывку домой дворянам стало некогда. В 15 лет призванные «новиком» на службу они до самой старости могли ни разу не побывать дома, не видеть своих крепост­ных, которых все это время мог разорять недобросовестный управляющий. Отпуска не практиковались. Чтобы их полу­чить, приходилось давать огромные взятки чиновникам, да отпуск и не мог помочь делу. Бремя службы тяготило оди­наково всех. Фельдмаршал Шереметьев, глубокий старик, слезно просил Петра I отпустить его со службы. Петр ему даже не ответил. Лет тридцать спустя, в октябре 1736 года, фельдмаршал Леси, храбрый и скромный генерал-трудяга, участвовавший почти во всех более или менее крупных во­енных кампаниях того времени и в Польше, и на Юге, напи­сал: «Понеже я с начала отбытия моего в Польшу уже чет­вертый год в домишке моем не бывал и бедной моей фа­милии не только не видал, но за отдалением и мало писем получал, паче же дети мои одни без всякой науки, а другие без призрения находятся, того ради Ваше Императорское Величество приемлю дерзновение утруждать, чтобы нынеш­нее зимнее время соизволили от команды меня уволить в Ригу». Но вместо отпуска получил выговор.

Непрерывность и длительность службы представляли для дворян помимо общих еще и экономические трудно­сти. В России за службу государству не платили ничего и никогда. Какую плату должен получать сын за службу се­мье? Если платили, то для того, чтобы мог служить. Тех, кто имел крепостных, естественно, содержали крестьяне. Но кре­постные — это предприятие, им надо управлять, ему нужен хозяин. Без хозяина предприятие хиреет и доход дворяни­на уменьшается. Получается, чем тяжелее служишь — тем хуже живешь.

Знающие могут сказать, что в те времена любая армия имела доход не только от крепостных и от жалованья, но и от военной добычи, а она порой бывала значительной. К примеру, Горацио Нельсон, став капитаном корабля, на­чал быстро богатеть. И в английском флоте это было есте­ственно. В первых боях доля Нельсона в добыче составила уже 800 фунтов стерлингов, и его биограф сетует, что он не участвовал в захвате и ограблении испанского порта Омоа в Гондурасском заливе, где добыча моряков и морской пе­хоты составила 3 миллиона фунтов. Это обычное дело для «цивилизованной» Англии.

А вот пример России. Русские под командованием фельд­маршала Шереметьева взяли шведскую крепость Мариенбург. В числе добычи — женщины, и это тоже по тем временам обычно. Фельдмаршалу понравилась одна, но он не берет ее как свою долю добычи, а покупает за рубль у солдата. Эпизод точен, поскольку эта женщина стала российской им­ператрицей Екатериной I. Но интересно, почему солдаты с добычей, а фельдмаршал без добычи? В книге «Наука по­беждать» А. В. Суворова для солдат написано: «Обывателя не обижай: он нас поит и кормит. Солдат — не разбойник. Святая добычя: возьми лагерь — все ваше! Возьми кре­пость — все ваше! В Измаиле, кроме иного, делили золото и серебро пригоршнями. Так и во многих местах». Почему Суворов в одном месте пишет «нас поит и кормит», а в дру­гом пишет «все ваше», а не «все наше»? Ответ простой, хотя его и мало кто знает. В отличие от западных русские дворяне в святой военной добыче никогда не участвовали, не имели права. Она принадлежала только царю и солдатам — отцу и семье. Для русских дворян война была всегда бесприбыль­ным делом. Можно гадать, почему так, но обратим внимание, что и здесь есть некоторое отделение дворян от народа.

Рассуждая о дворянах, о воинах, нелишне отвлечься и сказать несколько слов о русских солдатах.

Солдат — это сложная профессия, в которой должны быть заложены два начала. Во-первых, солдат должен быть профессионалом, то есть уметь убивать в бою солдат про­тивника. Для этого он должен владеть большим количеством специальных приемов точно так же, как и специалист любой другой профессии. Как в любой другой профессии, для это­го солдату нужен стимул. То, что его могут убить, если он не будет профессионалом, как ни странно, обычно плохо рабо­тает как стимул, поскольку с появлением оружия дальнего поражения в бою могут убить любого. Но главное, убивать учатся в мирное время, когда этого стимула нет. Стимулом может быть обычный доход, зарплата, возможность хорошо жить благодаря своему профессионализму. Речь идет о зар­плате наемного солдата или возможности грабежа, добычи.

Но в любом случае возможность разбогатеть благодаря сво­ей профессии, безусловно, способствует ее освоению.

Для русских это никогда не было стимулом. Армия России никогда не была наемной, а русские никогда не были наем­никами. Военная служба — долг, его обязаны нести все. За то, что служишь, денег не платили, платили для того, чтобы служил. Многим не понятна разница, но она есть, и весьма существенна. Скажем, один сын в семье может заниматься ее охраной профессионально, и для этого семья может пла­тить ему деньги. Но платят деньги и наемнику. Однако если создалось такое положение, что у семьи нет денег, наемник скажет: «Гуд бай, май фрэндз» и будет прав, потому что ему платят за то, что он служит. А сын так сказать не может. Он защищает свою семью, и есть у нее деньги или нет, значе­ния не имеет. Это его долг.

Возможность грабить во время войны отсутствовала: по­давляющее число войн были оборонительными. Кого гра­бить? Свои освобожденные города? Да и в отношении про­тивника, начиная с XIX века, грабеж перестал поощряться, а затем начал преследоваться. Материальный стимул в освое­нии солдатской профессии в России всегда отсутствовал.

И надо сказать, что, как это ни парадоксально, но с про­фессиональной точки зрения в мирное время и в начале войны русские солдаты всегда уступают иностранным. Это подтверждают сотни исторических примеров. В Смутное время, когда дворянское ополчение не могло справиться с поляками, отчаявшиеся бояре наняли шведов. Под Нарвой Карл XII буквально разогнал втрое превосходящее чис­ленностью русское войско под командованием Петра I. Под Полтавой Петр I поставил за линией своих войск загради­тельные отряды. Под Бородином Кутузов принял жесто­кие меры против бегущих и дезертиров. Женщина-кавале­рист Дурова со своими уланами ночью наткнулась на каза­чий разъезд, и уланы, решив, что это французы, бросили ее и удрали — она с сожалением вспоминала о хорватах, с ко­торыми раньше служила. А 1941 год?

Но у солдатской службы есть и второе начало. Солдат действует в условиях опасности для жизни, он должен морально принять неизбежность смерти в бою и смотреть на жизнь как на счастливый случай. И чем тяжелее бой, чем тяжелее война, тем больше жертв требуется от солдата, тем тверже он должен быть. Никакой материальный стимул этой твердости не даст. Зачем мертвому деньги? Даже профес­сионалу? Только сознание того, что от тебя зависит жизнь твоей семьи, дает такую твердость, только преданность ей, только патриотизм. Не слава великого воина, не слава ге­роя, а преданность народу.

Да, русские тоже состоят из костей и мяса. Им тоже бы­вает страшно. И они в первых боях бегут, паникуют, сдают­ся. Но проходит какое-то время, появляются ярость, оби­да за потери, страх не за себя, а за семью, появляется опыт бить врага, и русская армия превращается в силу, которую никто не в состоянии остановить. Опять обратимся к ис­торическим примерам. Великий полководец Фридрих II, не потерпевший ни одного поражения в войнах с Францией и Австрией, отдал русскому солдату и Пруссию, и Берлин, сетуя: «Русского солдата мало убить, его нужно еще и по­валить!» В 1941 году Красная Армия, бросая пушки, танки, пленных, бежала к Волге, но прошло три года, и она берет сильнейшую крепость Кенигсберг, теряя в восьмидневном штурме менее 4 тысяч человек. Осажденные немцы в этом мощнейшем укреплении Европы теряют 40 тысяч и 92 ты­сячи успевают сдаться.

Это известнейшая вещь, но мудраки ее не могут понять. Когда они видят по телевизору учения американской наем­ной армии, они млеют от восторга: профессионалы! Да, и не­плохие профессионалы, и многое умеют. Но русская армия и не таких побеждала. Конечно, это нелегко, но она спра­вится, как справлялись деды и прадеды.

Когда немцы подходили к Москве, академик Вернадский высказал свои опасения Калинину и удивился полнейше­му спокойствию последнего. «Ничего,— успокаивал его Калинин,— нам надо разозлиться». Но Калинин — исконно русский мужик, он обязан понимать. А вот тоже русский, но шотландского происхождения. Раненный под Аустерлицем генерал Барклай де Толли, уже тогда, в 1805 году, в госпитале обсуждал возможные пути победы над Наполеоном. И видел единственный путь — пропустить его войска в глубь России и уничтожать их там, в глубине, всем миром. Очень силь­ная была армия у Наполеона, Европа с ней не справилась, а Россия победила. Чисто русским путем, тяжелым, крова­вым. Поэтому в России и не любят войны: профессионалов, чтобы воевать, у России нет, а детей жалко.

Но вернемся к дворянам и крепостным. В любом случае мы видим, что положение дворян в России до второй поло­вины XVIII века, пожалуй, худшее по сравнению с осталь­ными сословиями. Как ни тяжело крестьянину, но он дома, у него есть жена, дети, праздники, нет постоянной опасно­сти для жизни, у него есть пусть и призрачная, но надежда разбогатеть и жить лучше. У дворянина есть только служ­ба, служба днем и ночью. Дворянские дети стали тайно за­писываться в купцы. Жалобы дворян стекались ко двору, и наконец в 1736 году императрица распорядилась со многи­ми оговорками, что из нескольких братьев-дворян в семье одного можно оставить в хозяйстве; остальным определить службу в 25 лет, считая с 20 лет, то есть до 45 лет. В эти годы дворянина можно уволить, если он действительно служил в армии. Впрочем, императрица добавила: «А понеже ныне с турками война, то отставлять по вышеписанному только по окончании войны». И все же дворяне вздохнули свободнее: справедливость восторжествовала. Заканчивая раздел о дво­рянах и крепостных, следует упомянуть, что крепостными распоряжались еще три сословия, или инстанции России.

Во-первых, собственно государство, то есть крепостны­ми командовали бюрократы.

Во-вторых, монастыри. Дело в том, что монастыри в России всегда строились как крепости, как военные опор­ные пункты для русской армии. Почти все они были воо­ружены, а такие, как Соловецкий, например, могли выдер­жать осаду силами одних монахов. Кроме этого, монасты­ри были органом социального обеспечения. Здесь доживали свой век престарелые и увечные солдаты и офицеры, причем, как русские, так и иностранные, служившие в русской ар­мии (сначала вышла заминка с вероисповеданием, но потом решили: пусть живут в монастырях, а молятся, как хотят). Благодаря своим крепостным церковь формировала изряд­ные денежные и материальные запасы, которые использова­лись в трудное для России время. Этих крепостных церковь не покупала, обычно деревни, приписанные к монастырям, были пожертвованиями царей и дворян.

В-третьих, государственные заводы.

И, наконец, крепостных имели сами крепостные кресть­яне. При этом свободные крестьяне, а они составляли око­ло 40% всех крестьян России, крепостных, разумеется, иметь не могли, так как не несли военную службу и не имели дру­гих способов их приобретения. Юридически не могли иметь крепостных и крепостные крестьяне, но фактически име­ли. Делалось это так: разбогатевший крепостной, решив­ший вложить деньги в приобретение крестьян, оформлял покупку на своего барина, но они были его крепостными. Поскольку они прятались, так сказать, за его спиной (хреб­том), то и назывались они «захребетники».

Автор хотел бы, чтобы читающие эти строки сделали для себя выводы о том, что русский крепостной — это не то, что поляк или чухонец. Это не раб ни в душе, ни по ми­ровоззрению. Для него помещик — это не Бог и не царь, а только командир, которого необходимо содержать для сво­ей собственной безопасности и подчиняться которому нуж­но тоже только из этих соображений. Для русского крепост­ного было немыслимо, чтобы его продали разбогатевшему кабатчику да еще и с правом кабатчика убить его, а не при­крепили к другому русскому воину. Немыслимо, чтобы его, даже солдата, продали за границу. Воевать в составе войск союзников за Россию, воевать за союзников — это понят­но. Но быть проданным, как немец, чтобы убивать Бог зна­ет где индейцев или североамериканских поселенцев, кото­рые ничего России не сделали, не по-русски.

Дворяне только воины. В другом качестве они не были нужны России. В этом была справедливость, которую не по­нимал Петр III и другие мудраки. И пока дворяне предан­но служили России, они имели право на часть рабочих дней закрепленных за ними русских, имели право дать им огра­ниченный круг распоряжений и потребовать их исполне­ния, прибегая в случае необходимости к обычной в те вре­мена порке, и только.

Крестьянская община

Основная масса народа России, собственно русские люди, которые несли в себе то, что называют духовной силой, это крестьяне. Даже к 1917 году их количество превышало 85% населения страны. Как «технарь» скажу, что 85% — это дос­таточно весомая величина: если есть 85% вероятности по­лучения какого-либо результата, то в ряде случаев его пере­стают контролировать — такой вероятности хватает.

Тот, кто хочет понять Россию, должен понять образ мыс­лей крестьян, ибо они суть России. Мы все вышли из кресть­ян, от силы во втором или третьем поколении. И в нас сидит крестьянский дух, русский дух. И когда поэт говорит: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет»,— значит здесь «пахнет» крестьянином, поскольку ничего более русского у нас нет.

Русские крестьяне никогда не селились отдельно друг от друга, а вернее, много сот лет жили вместе, общинами, и именно эти общины они называли «мир». Не зная правил мира и его основополагающих принципов, бессмысленно говорить о русских. Ибо мы все оттуда — из общины, из мира.

Обычный западный человек при переезде на другую квар­тиру нанимает за деньги машину и грузчиков, которые его перевозят. А 99% русских в аналогичном случае приглашают приятелей, для которых покупают водки и закуски на сум­му, превышающую ту, что они заплатили бы грузчикам, и после переезда устраивают с приятелями пьянку.

Все знают, что самой стабильной валютой в России ос­тается бутылка, выпиваемая зачастую совместно. Почему? Ведь русские не пьют больше, чем, скажем, французы.

Формально русский мир, русская община была уничто­жена в столетней борьбе с бюрократией, но дух ее живет в нас. Он пока неистребим, и его нельзя не учитывать.

Повсюду слышишь, что у нас народная власть, но народ не имеет к ней отношения, так как команды всему населе­нию сразу дает единая бюрократия из одного центра. Народ в законах и указах, как в тисках, но бюрократии раздолье.

Свободолюбивый русский народ этого не терпел и объе­диненный в общины долго оказывал сопротивление бюро­кратическому безумию.

Схема управления России изначально строилась таким образом. Царь, и законодатель и исполнитель, командовал, казалось бы, безраздельно всей Россией. Внешне это так, но никто не обращает внимания, что с точки зрения, с пози­ции народа он командовал в узких областях общественной жизни. Крестьянам очень редко приходилось сталкивать­ся с его командами, командами центра. Сначала царь зани­мался только внешней защитой, для чего и обязывал народ поступать согласно царской воле, а не так, как народ счи­тает нужным, в трех случаях: при выплате податей, при от­работке на дружинника, а позже на дворянина и при по­ставке рекрута в армию. Было еще уголовное право: царь с помощью своих законов преследовал уголовных преступни­ков по всей территории России, но если крестьянин не был преступником, то его это не касалось. Впоследствии власть царя распространилась на промышленность, науку: строи­ли и содержали университеты, поощряли искусства и т.д. Но и это касалось крестьянина только косвенно, через на­лог — подать.

Сколько раз в год крестьянину приходилось вспоминать, что у него есть царь, а у царя законы? Как часто он сталки­вался с этими законами? Трижды в неделю с царским законом о барщине. А с остальными? Два-три раза в год, не более!

А нам, живущим ныне, сколько раз приходится сталки­ваться с законами и указами, спускаемыми из столицы? Из области?

Вот пример из еще недавнего прошлого. Мы просыпались утром в квартире, размеры которой и плата за которую оп­ределялись в столице; надевали одежду, цена которой «спус­калась» из Москвы; ели продукты, качество которых опреде­лялось центром; плата за проезд в транспорте, зарплата водителя, ширина автобусных кресел — все это тоже решалось в столице. Колхозники и сеяли, и сажали, и убирали урожай только согласно указаниям свыше. Мы были опутаны бюро­кратическими цепями, причем чиновники заявляли, что все это для нашего блага, а иначе никак невозможно. Сегодня эти же бюрократы штампуют все новые и новые законы и по-прежнему убеждают всех, что иначе невозможно.

Нет, можно! И раньше было можно, пока цари не спасо­вали перед бюрократами и мудраками. Русская крестьянская община не имела над собой никаких законов высшей власти, кроме приведенных выше, и в общественной и хозяйской жизни управлялась самостоятельно. Народ управлял собой сам. Как это еще назвать, если не демократией? Да, русские крестьяне не избирали всеобщим и тайным голосованием депутата, чтобы он якобы от их имени что-то там вещал в парламенте, причем сам не понимая, что именно. Но им это­го и не требовалось, так как свои законы они устанавлива­ли сами и каждый, подчеркнем, каждый оказывал непосред­ственное влияние на формирование этих законов.

Законы самоуправления в общинах были разные. Русская поговорка того времени гласила: «Что город, то и норов, что деревня, то и обычай». Писаных законов не было, законы ут­верждались в виде обычаев, которые запоминались миром. Этим обычаям неукоснительно следовал каждый член об­щины. В этом плане каждая деревня, каждая община были отдельным государством — суверенным, как сказали бы ны­нешние мудраки.

Тем не менее было несколько правил, обычаев, общих для всей России. Веками русские люди подмечали, что требует­ся, чтобы дружно жить вместе, и в принципе они не дале­ко ушли от ортодоксального христианства или мусульман­ства. Главное — всеобщая справедливость, здесь русские не сделали никакого открытия, но интересны пути, которыми они обеспечивали эту справедливость.

Разумеется, что для России, жившей по принципу се­мьи, главным законом, или обычаем, было то, что и община формировалась по принципу семьи, но без ее главы (отца). «Отцом» было собрание общины — коллективный орган управления, которое не было собранием представителей, ка­ждый член общины автоматически был членом этого собра­ния, и его голос обладал таким весом, который и не снил­ся, например, депутату самого старейшего в мире парламен­та — английского.

Из принципа русской семьи автоматически вытекал сле­дующий принцип: ни один член общины не мог быть исклю­чен из нее ни при каких условиях. Родился в общине либо был принят в нее — все, нет силы, способной тебя оттуда выдворить. Правда, в обычной семье отец мог отделить от себя сына, отдав ему часть имущества. А в общине, наобо­рот, ее член мог уйти из общины только добровольно, но ничего из общего имущества ему не полагалось. И тот, и другой принципы сохраняли справедливость, только в раз­ных условиях. И в семье, и в общине человек был споко­ен: какие бы решения ни принимал отец или община, ни­какую несправедливость по отношению лично к нему ни­кто не допустит.

Принципом семьи определялась еще одна особенность: община весьма пренебрежительно относилась к священному праву личной собственности вообще и крайне негативно к личной собственности на землю. У члена семьи не должно находиться в личной собственности то, с помощью чего су­ществует вся семья. Непризнание личной собственности на землю — священная русская идея, пронесенная через тысячелетие. Собственность — только общая, земля должна на­ходиться в распоряжении того, кто ее обрабатывает.

Еще один русский принцип, единый для всех общин: ре­шение на собрании общины могло быть принято только еди­ногласно. Община не утруждала себя подсчетом голосов. Если хоть кто-то был против, решение не принималось.

О возможности существования такого принципа парла­ментские мудраки и не подозревают. Действительно, как вне­дрить этот принцип? Ведь это тупик. Парламент не примет ни одного решения. В парламентах это невозможно, хотя сотни тысяч русских общин на протяжении тысячелетия существовали по этому принципу.

Необходимо понять следующее. Русский мужик, как и русский человек вообще, истинный демократ, то есть он все­гда считал, что общественный интерес выше личного, при­чем не только считал так, но и руководствовался этим прин­ципом. И на мирских сходках крестьяне исходили именно из интересов общины, следовательно, разногласий быть не могло. А парламент — это арена борьбы личных интересов, даже если это личные интересы групп, партий или слоев на­селения. Эти интересы различны, поэтому невозможно дос­тичь единогласия.

Для крестьянина община — дом, в котором живет он и будут жить его дети. Разорение общины — разорение его лично. Крестьянин отвечал своей судьбой за принятое им решение. А в парламентах, особенно советских и постсовет­ских, депутаты за свои решения лично не отвечают, поэто­му могут позволить себе голосовать за что угодно.

Крестьянские сходки, особенно по запутанным вопро­сам, могли длиться много вечеров подряд и порой прини­мали весьма грубую (на грани драки) форму. Там не стес­нялись, обсуждая любые мелочи, даже если они затрагивали деликатные стороны чьей-либо жизни, которые в обычное время обсуждению не подлежали. Общинная проблема бу­квально выворачивалась наизнанку, рассматривалась абсо­лютно со всех сторон до тех пор, пока каждый член общи­ны не начинал понимать, что предлагаемое решение — един­ственное, пусть его лично оно и не устраивает. И решение принималось только тогда, когда успокаивался последний спорящий. (С этих позиций сегодняшние парламентские бде­ния выглядят крайне позорно. Депутаты собираются обсу­ждать тяжелейшие государственные вопросы, но начинают с того, что договариваются, когда закончить свое собрание. А кто сказал, что этого времени хватит? Ведь вопрос еще и не начинали обсуждать!).

А могло ли быть так, что, несмотря на длительность об­суждения, какой-либо член общины, преследуя личный ин­терес, все-таки не соглашался? Да, могло. В этом случае, ус­тав от споров, 200 или 300 человек могли уступить одному и принять решение, выгодное только этому человеку. Но община — не институт благородных девиц, ее члены — за­нятые тяжелой работой и достаточно решительные люди. Человеку, который пошел против мира, никто и ничего не прощал. Он обязательно расплачивался за свою дерзость и часто вынужден был из общины уходить. У него происхо­дили неприятности: тонула в болоте корова, сгорало сено, внезапно ломалось колесо подводы и так далее, пока чело­век не начинал понимать смысл поговорки: «Против мира не попрешь».

Кулаки-мироеды всегда строили свои дома в центре села, поблизости от других домов, чтобы при пожаре пламя от их горящего дома перебросилось на соседние дома, зная, что только в этом случае их не подожгут.

А что давало единогласие при принятии решений отдель­ному человеку? Гарантию того, что твоим голосом, твоим личным интересом никто не пренебрежет. Поскольку в ин­тересах общества учитывать интересы всех. Никто не пре­кратит прения, не выслушав твоего мнения. Можно много болтать об уважении к каждой отдельной личности, а мож­но уважение к ней ввести в закон. Можно утверждать, что раз в государстве свобода слова, значит это цивилизован­ное государство, забывая, что свобода слова без обязанно­сти слушать — забава для мудраков. Что толку говорить, если тебе никто не собирается внимать? Крестьянская об­щина России в отличие от подавляющей части российской интеллигенции, предпочитающей «мудрачествовать» на за­падный манер, это понимала.

Еще одно правило, общее для всех крестьянских об­щин,— соблюдение справедливости при распределении средства своего существования — земли. Способы распре­деления у общин были разные.

И, наконец, общей для всех общин была коллективная ответственность по внешним обязательствам, по обязатель­ствам уплаты налогов и поставок рекрутов в армию. Если, к примеру, в общине было 200 человек, обязанных платить подати царю, то ни один из них непосредственно свои по­ложенные 12 рублей в налоговое ведомство не носил, все 2400 рублей платила община, а затем уже раскладывала эти деньги на членов общины.

Так же и с набором рекрутов. Если, к примеру, полага­лось выставить в армию одного человека из 100, то воен­ное ведомство не искало этих людей по деревням и селам. Общины сами определяли, кому служить, причем часто стре­мились купить рекрута на стороне, то есть найти здорово­го холостого мужчину, чтобы он за огромные по тем вре­менам деньги, собранные миром, согласился пойти в сол­даты. Если такого найти не удавалось, мир решал, из какой семьи взять солдата. И деньги выплачивались ему. Решение общины, «приговор мира» в этом случае обжалованию не подлежал, выбранного новобранца могли доставить к при­зывному пункту без его согласия, связанного.

Община выполняла свои обязательства добросовестно и требовала к себе такого же отношения. Если помещики или чиновники, нарушая законы и обычаи, наносили общи­не обиды, а законным путем добиться справедливости не удавалось, то община решалась на крайние меры. Одной из таких мер был бунт. Между тем и цари понимали, что при­чины бунта часто кроются в действиях властей, понимали, что пролитая кровь может вызвать огромное количество ответной. Поэтому при вспышке бунта государство всегда старалось погасить его без крови, пока это еще было воз­можно. Характерно, что орденом Св. Владимира, четвертая степень которого давала право на потомственное дворянст­во, награждались те офицеры и чиновники, которые могли прекратить крестьянские волнения, не прибегая к оружию. Это требовало мужества, так как возмущенная община пе­реставала жалеть и свою, и чужую кровь.

Иногда община, не прибегая к бунту, могла сделать сле­дующее.

Несколько мужчин убивали ненавистного помещика с семьей, а его дом поджигали. Затем они шли и сдавались вла­стям. В России к смертной казни приговаривали в исключи­тельных случаях. Поэтому суд приговаривал крестьян к ка­кому-то сроку каторжных работ и ссылке в Сибирь. Брачные узы считались священными, тогда верили, что браки совершаются на небесах и не людям их разрывать. Поэтому со­гласно существовавшему закону семьи осужденных при же­лании отправлялись за казенный счет к месту каторги и ссылки, им также за счет казны назначалось содержание. Помимо этого, крестьяне регулярно собирали деньги и от­правляли их осужденным, поскольку в их глазах это были не преступники, а герои, пострадавшие за мир.

Итак, русские люди были объединены в самоуправляемые общины, хотя и имевшие обязательства перед государством, но по небольшому перечню вопросов. Община в ряде слу­чаев была способна эффективно защитить свой суверени­тет перед кем бы то ни было, как это может сделать толь­ко семья.

Приоритет таких духовных ценностей, как преданность обществу, готовность к самопожертвованию ради него, обо­стренное чувство справедливости и пренебрежительное от­ношение к догматам материальных ценностей типа непри­косновенности частной собственности, личной собствен­ности на землю определяли различия в поведении русских людей и людей западного мировоззрения.

Много веков подряд русские расселялись по всей земле, осваивая новые необжитые места. То же делали англича­не, французы, немцы. Они так же переселялись в Америку, Африку, Австралию. Но те и другие делали это по-разно­му. Скажем, европейские переселенцы заселяли североаме­риканские прерии. На выделенном им участке земли они строили дом и ферму, устанавливали дружеские связи с со­седями для совместных действий против общих напастей. Налог они платили в зависимости от количества находив­шейся в их владении земли; с течением времени часть из них разорялась, их землю скупали более удачливые сосе­ди, а менее удачливые становились городскими и сельски­ми пролетариями. Это соответствовало образу мыслей за­падного человека, в этом не было ничего, что беспокоило бы его совесть.

Русские поступали иначе. Крестьянская община, полу­чив выделенную ей землю (для всех), прежде всего, выби­рала удобное место для села или деревни. Каждой семье отводился участок под усадьбу. Участки нарезались рядом друг с другом, образуя улицу или улицы будущего села. Одновременно община учитывала, что семьи будут расти и делиться, в связи с чем оставляли резерв для будущего развития. Оставшаяся земля делилась на три части: луга, па­стбища и пахотная земля. Могла быть и четвертая часть — лес. Всей этой землей община пользовалась сообща.

На земле, выделенной под усадьбы, всем миром строи­лись дома для всех. Весь скот села единым стадом выпускал­ся на пастбища. С пахотной землей и лугами дело обстоя­ло сложнее. Пахотная земля, во-первых, делилась по каче­ству: пригорок или низина, в одной больше глины, в другой песка и т.д. В разных общинах землю подразделяли на раз­ное количество сортов, иногда до 15. Далее землю делили на участки — наделы, исходя из следующих соображений. Налогом (податью) среди крестьян облагались только лица мужского пола, но зато все: и стар, и млад. Перепись насе­ления производилась каждые семь лет. Зафиксированное в переписи число лиц мужского пола оставалось для налогов единым на весь этот период. То есть фактически податью облагались не отдельные люди, а вся община. Количество мужчин было просто численной оценкой налогоспособно­сти данной общины.

Если на момент переписи в общине было сто мальчи­ков, мужчин и стариков, а подать на одного составляла 12 рублей в год, то общую подать в сумме 1200 рублей нужно было платить в течение семи лет. Со сбором налогов внут­ри общины должен был разобраться сам мир.

В каждой общине это происходило по-разному, но прин­цип был один: мир не требовал от человека заплатить на­лог, если не предоставлял ему землю, чтобы этот налог за­работать. Чаще всего каждый сорт пахотной земли делился в соответствии с числом налогоплательщиков. Это был на­дел. Очевидно, что один надел мог состоять из полосок зем­ли разного сорта в количестве до 15. Кроме того, полоски располагались на трех полях: яровом, озимом и пару. (Над этим потешались мудраки сначала в Петербурге, а потом в Москве и Ленинграде, но надо понимать, что, прежде всего, неразумность такого деления понимали и сами кресть­яне, но справедливость была для них выше этой нецелесо­образности.)

Наделы распределялись между семьями, но не поров­ну, а по «силе» каждой семьи, то есть в зависимости от того, сколько она имела рабочих рук для обработки земли. Скажем, в семье было четыре лица мужского пола: отец и три малолетних сына. Формально она имела право на четы­ре надела или надел четырехкратной величины. Но общи­на могла выделить им всего лишь два, так как фактически в этой семье некому было обрабатывать землю, а, следова­тельно, была мала вероятность, что семья способна внести в общинную кассу свою часть податей. А другая семья, в ко­торой из мужчин только отец, но три взрослые незамужние дочери, могла получить не один, а три надела.

В промежутках от переписи до переписи состав семей мог меняться: мальчики взрослели, дочери выходили замуж, ста­рики умирали. Община ежегодно оперативно реагировала на эти изменения. У ослабевших семей наделы изымались и передавались тем семьям, которые входили в силу. Никаких условий получавшим землю не ставилось, разве что запла­тить предыдущему владельцу за улучшения, скажем, за но­вую изгородь. Свято исповедовался принцип: землей владе­ет только тот, кто ее обрабатывает.

В некоторых губерниях велся более точный учет силы семьи: мальчик в возрасте 10 лет получал право на 0,25 на­дела, 12 лет — 0,5 надела, 14 лет — 0,75 надела, мужчина с 20 до 55 лет мог получить до двух наделов, но с 55 лет — всего 0,5 надела, а после 60 лет крестьянин освобождался и от земли, и от подати. Очень редко, но бывало, что общи­ны делили землю по едокам, то есть пропорционально со­ставу семьи.

В других общинах для уменьшения числа полосок земли, приходящихся на один надел, тщательно определяли при­быль, которую может дать одному работнику земля того или иного качества. Пропорционально этой прибыли отмерялась длина шестов, которыми мерили землю разного сорта, то есть в одном наделе земля была похуже, но ее было больше, а в другом получше, но меньше. Кому какой надел отдать, решал жребий, вообще в России он применялся практиче­ски в любом случае, когда надо было что-то делить.

Многие русские исследователи, жившие на селе в про­шлом веке, предсказывали развитие общины в направлении коллективного хозяйства, но, конечно, не в такой бюрокра­тизированной форме, как колхозы в их окончательном виде. Действительно, во многих общинах выделялись специальные поля, которые обрабатывались всем миром. Собранный уро­жай иногда делился, но чаще шел на уплату налогов, в по­мощь немощным, в общем на социальные цели. Иногда для этого у помещика арендовалось поле или вся усадьба.

Разумеется, никто в общине не мог продать свой надел, правда, он мог сдать его в аренду. Но община могла про­дать часть земли, она же могла и купить ее, пополнив свой земельный запас.

Покос также нередко проводился коллективно, хотя в те годы и луга могли разделить на полоски, чтобы каждый сам себе косил. Но некоторые общины разбивались на артели и делили луга по числу артелей и людей в них. Затем артель дружно косила весь луг, ставила и равняла стога по числу людей, а затем по жребию делила готовое сено.

Община обеспечивала каждому члену право на труд без всяких «если». Хотел человек работать, — община предостав­ляла ему для этого равные со всеми условия. Община была и органом социального обеспечения. Обычно немощные ста­рики доживали свой век у детей, а дети-сироты взрослели у близких родственников. Но случалось, когда и старики, и дети оставались одни. Чаще всего в этом случае они «шли по миру», то есть жили в каждой семье общины по очере­ди определенное время, скажем, неделю, а одевались на об­щинные деньги. (Кстати, хотя это звучит цинично, но до отмены рекрутских наборов особую ценность для общины представляли мальчики-сироты, за их здоровьем, здоровь­ем будущих солдат, особенно следили.)

Но были и другие способы. Старики могли получать еду и корм для скота, собранные «по миру», а могли просто жить в своей избе, и члены общины регулярно носили им готовую пищу. И это не было подаянием: община обязана была содержать своих немощных членов, и тот, кто принимал по­мощь, не унижался, чтобы ее выпрашивать.

Община собирала больше денег, чем требовалось государ­ству. Эти деньги шли на те же цели, которые и сейчас пре­следует государство, увеличивая налоги. Община запасала хлеб, строила школы и нанимала учителей, а если была силь­на, то врачей или фельдшеров. Фактически крестьянин тра­тил на налоги больше, чем предусматривалось правительст­вом, но эту разницу устанавливал он сам и тратил ее тоже сам. Центральное правительство получало деньги за то, что могло сделать только оно. Остальное оставалось в общине и в руки бюрократии не попадало. Это важно отметить, чтобы понять конечные цели борьбы бюрократии с общиной.

Во всех русских общинах существовала система взаи­мопомощи. Особенность ее состояла в том, что каждый, к кому обращались за помощью, оказывал ее, но не от душев­ной щедрости, а потому что обязан был помочь. Эта помощь (по-старому помочь) делилась на три категории.

В первом случае каждый, кого приглашали помочь, помо­гал, не рассчитывая на поощрение. Как правило, речь идет о тяжелых случаях, когда член общины бедствовал из-за об­стоятельств неодолимой силы, скажем, наводнением снесен дом. Тогда те, кого он просил, или вся община шли строить дом, и никто не вправе был ничего за это требовать.

Во втором случае член общины звал на помощь, если за­теял дело, которое стало ему не по силам: решил построить мельницу или запахал столько земли, что не в состоянии уб­рать урожай, или внезапно умер муж, а жена решила сама убрать урожай со своего надела и не отказываться от него. В этом случае каждый, кого звали, был обязан помочь, но хозяин должен был устроить ужин с выпивкой (отсюда и все наши бутылки во взаиморасчетах).

В третьем случае речь идет скорее не о помощи, а о най­ме в условиях, когда патриархальные отношения не позво­ляли отдать и принять деньги за работу. Скажем, кулак или помещик, приглашая на уборку урожая, обязан оговорить, что будет в конце: ужин с выпивкой или еще и танцы. Кого это не устраивало, тот мог не идти.

Системой взаимопомощи крестьяне обманывали Бога. Дело в том, что в страду каждый день был дорог, а в вос­кресенье Бог запрещал работать, нужно было отдыхать. Но ведь запрещал-то он работать, а не помогать! Вот и помо­гали каждое воскресенье с июня по сентябрь, теряя созна­ние к вечеру от усталости.

Отметим разницу между русской крестьянской общиной и ее пародийной копией — колхозом.

Первое. Колхозы строились по марксистской догме, со­гласно которой крестьянин должен стать пролетарием — на­емным рабочим: приходить на работу в 7 часов утра, добро­совестно делать то, что ему приказало начальство, и, полу­чив за это деньги, уходить, а дальше — хоть трава не расти. Эта догма сделала скотиной рабочего в промышленности и крестьянина в сельском хозяйстве. Марксизм базирует­ся только на законах экономики, не учитывая, что людьми надо еще и управлять, то есть задавать им, работникам, оп­ределенное поведение.

Русская крестьянская община, будучи более коммуни­стической, чем мог мечтать сам Маркс, учитывала законы поведения людей. Крестьянин, работая в общине, на наде­ле принадлежавшей общине земли, получал за свой труд не зарплату от начальника, а конечный результат своего труда в полном объеме и натуральном виде.

Второе. Община была суверенной, и никто не вмешивал­ся в ее дела. Колхоз — это предприятие, где властвует бюро­кратия, это предпоследняя победа бюрократии в сельском хозяйстве. (Последней победой станет развал колхозов.)

В остальном идеи общины и колхоза совпадают, да и не могут не совпадать, так как община шла к коллективному труду, а колхозы строились на общинных принципах.

Итак, подытожим изложенное, позволив себе повторить сказанное (повторение — мать учения).

Народ — это население страны и будущие поколения. Государство — это население, законодательная и испол­нительная власти. Цель государства — защитить народ.

Государство защищает себя руками и жизнью населения. Команды населению по защите народа дает законодатель­ная власть, организует население на эту защиту исполни­тельная власть.

Первоначально демократия в России строилась по сле­дующей схеме. Царь — законодательная власть и глава ис­полнительной власти — брал на себя обязанность дать на­селению команды по защите народа и организовать населе­ние на исполнение этих команд только в тех случаях, когда оно само себе таких команд дать не могло: по защите на­рода от внешнего врага, уголовника (на всей территории России); по защите интеллекта народа — подготовка науч­ных и инженерных кадров, проведение научных исследова­ний; по экономической защите — создание государственной промышленности; по защите граждан России за рубежом. В остальных случаях население России, объединенное в об­щины, команды по своей защите давало себе само.

Можно оспаривать целесообразность отдельных элемен­тов устройства России (крепостное право, монархия и т.д.). Но нет причин утверждать, что российская идея управления была порочной в отношении осуществления демократии (вла­сти народа). Она была абсолютно верной. Мало провозгласить власть народа, нужно дать народу способы управлять.

Население (крестьяне) не вмешивалось в вопросы управ­ления, если не могло их понять (управление армией, внеш­ней политикой и т.д.), и не избирало из своей среды депу­татов, чтобы те решали эти вопросы. А правительство не вмешивалось в те вопросы, в которых оно было некомпе­тентно: управление общинами, их экономические и соци­альные дела. При этом государственный аппарат был ми­нимален, а значит, и расходы на него, и налоговое бремя на народ. Подавляющая масса военных и гражданских чинов­ников действительно отвечала за нужное народу Дело, и на­логовые расходы на них были оправданы.

Но в России уже созревали две силы, для которых де­мократия в принципе неприемлема: буржуазия и аппарат­ная бюрократия.

Здесь автор правит марксизм, и хотя он сам не любит ничего сложного, тем не менее, считает, что Маркс силь­но упростил вопрос борьбы в обществе. Считать, что мы имеем только два класса-антагониста: рабочих и капитали­стов, недостаточно. Согласно марксистской теории, бюро­кратия — порождение буржуазных отношений и по пути движения к коммунизму она исчезнет. Но мы на приме­ре истории СССР убедились, что это далеко не так. Дело в том, что эти две силы основываются на разных фундамен­тах: действия буржуазии подчиняются законам экономики, а действия бюрократии — законам управления. Объект гра­бежа у них один — народ, а способы разные: буржуазия от­нимает у труженика часть труда в виде прибавочной стои­мости, а бюрократия — в виде налога и взятки. Но дерут-то они шкуру с одного барана.

Они враги друг другу, конкуренты по объекту грабежа, но могут стать на время союзниками, чтобы сломить сопро­тивление тех, кого собираются грабить. Когда сопротивле­ние сломлено и начинается сам грабеж, они снова стано­вятся врагами и, как ни странно, могут стать союзниками народу (по принципу враг моего врага — мой друг), унич­тожая с его помощью конкурента. В этом «классическом» треугольнике народ — буржуазия — бюрократия все нена­видят друг друга, но все стараются использовать друг дру­га в борьбе со своим врагом.

Возьмем современную историю. Ельцин — вождь бюро­кратии, во имя ее целей разваливший Советский Союз. При этом он обещал сытую жизнь буржуазии, и она выступи­ла как его верный союзник, хотя по своей сути буржуазия интернациональна. Буржуазия деньгами и боевиками под­держала Ельцина на баррикадах Белого дома и позволила его бюрократии разместиться в креслах чиновников быв­ших союзных ведомств. Но бюрократы очень быстро по­няли, что налоги с народа и выплачиваемые из них оклады обеспечивают весьма скромную жизнь. Тогда они занялись поборами (взятки) с буржуазии. Та взвыла, буржуазные пар­тии и объединения даже оказались в оппозиции к Ельцину. Однако как только Верховный Совет России начал подготавливать вопрос об освобождении Ельцина от должности, буржуазия снова не раздумывая бросилась ему на помощь, покупая телевидение, демонстрантов, а затем и боевиков для расстрела Верховного Совета. Буржуазия и бюрокра­тия ненавидят друг друга, но больше всего они ненавидят власть народа — демократию, понимая, что они и демокра­тия несовместимы.

Вернемся к крестьянской общине, к миру. Крепнущая буржуазия и формирующаяся среди чиновников аппарат­ная бюрократия, не отвечающая непосредственно за защи­ту народа, начали боевые действия против русского мира, и это естественно.

Чем не устраивала община буржуазию? Буржуазии, что­бы собирать с народа свою долю прибавочной стоимости, нужно получить в собственность средства производства, а для крестьян это земля. Следовательно, буржуазии требова­лось, чтобы земля общин поступила в продажу, но для это­го нужно было уничтожить общины.

А чем буржуазия не устраивала крестьян? Ведь отбирал же у них прибавочную стоимость в виде податей царь, в виде оброка помещик! Почему же нельзя буржуазии? Царь брал деньги для защиты крестьян, и дворянин, по первона­чальной идее, брал для этого же. А буржуа, кулак или капи­талист брал деньги лично для себя и на защиту народа тра­тить их не собирался. Это грабеж в чистом виде.

С бюрократией вопрос обстоит сложнее. Дело в том, что она плодится, жиреет, грабя народ, эксплуатируя идеи о его якобы еще лучшей защите. Технически это делается так. Какие-нибудь чиновники, отчаявшиеся сделать быст­рую карьеру и не слишком обремененные обязанностями по действительной защите народа, вытаскивают идею о ка­кой-либо его дополнительной защите. Например, в России бывает много пожаров, и убытки от них огромны. Мудраки активно доказывают, что такой вопрос нельзя оставить без государственного вмешательства, организуют кампанию и, расталкивая друг друга, спешат показать свою мудрость и знание жизни. Царь или правительство, не вникая в суть во­проса, в то же время искренне хотят предотвратить народные убытки. Поэтому они на деньги казны, деньги налогов нанимают чиновников и мудраков подготовить соответст­вующий документ, затем утверждают этот документ и опять за деньги народа нанимают новую бюрократию, чтобы она следила за исполнением правил, заложенных в документе. При этом никто не задумывается, что убытки от пожаров несет не казна, а люди, никто у этих людей не спрашива­ет, нужны ли им эти правила, эти чиновники и контроле­ры. У них забирают деньги и платят новому отряду аппа­ратной бюрократии, утверждая при этом, что все делается для их же блага.

Царю или другому законодателю необходимо выработать собственное понимание вопроса, чтобы не попасться на бю­рократическую провокацию. Для этого надо понимать, что такое бюрократия. Но кто это понимал и понимает? Правда, далеко не все цари верили своей бюрократии, но ее ковар­ству не могли ничего противопоставить.

Отвлечемся немного от вопросов, связанных с общиной, и посмотрим, как действовала бюрократия в недрах самого государственного аппарата. Легкость, с которой множится бюрократия, особенно характерна для контролирующих ор­ганизаций, умеющих еще в момент создания завуалировать цель своей деятельности. Парадокс заключается в том, что их бессмысленность для Дела ясна, но начальник, исполь­зующий бюрократический механизм управления, не может жить без контроля.

Приведем пример. Николай I усмотрел различные не­достатки в составе чиновников, их продвижении по служ­бе. Кроме того, были очевидны различные злоупотребления, связанные с назначениями и перемещениями чиновников в необъятной России, присущие самому бюрократическому механизму. Строго говоря, царь должен был потребовать от министров конечных результатов их работы, не вмешива­ясь в вопросы подбора кадров. Но он решил улучшить дело по-другому: приказал разработать правила подбора кадров и учредил контроль за точным выполнением этих правил. Для этого в 1846 году был создан Инспекторский департа­мент, по поводу которого Николай I писал: «Цель достигнута: порядок, отчетность заменила беспечность и злоупот­ребления различного рода». Департамент быстро разросся и вскоре уже бодро рапортовал царю: «Четырехлетний опыт доказал, что высочайшая мысль принять в державную руку Вашу нить управления... принесла пользу во многих отно­шениях: а) все, что не имело общности, что исполнялось от­дельно, пришло к возможному единству; б) Устав о службе гражданской получил должную силу... ; в) поступление на службу, увольнение от оной, переход из одного ведомства в другое, производство в чине... совершаются ныне на по­ложительных началах системы центрального управления в одинаковом общем порядке».

О том, насколько «эффективным» оказался общий по­рядок, департамент умалчивал: об убытках не рапортуют. Для честных людей служба резко осложнилась, а мерзав­цам, как и прежде, было раздолье. Ведь департамент отве­чал не за их отсутствие, а за правильность прохождения за­полнения бумаг. Так, заполняя графу об источниках дохо­дов, наглецы потешались: «Имение приобретено женою на подарки, полученные в молодости от графа Бенкендорфа». И ничего, проходило.

Немудрено, что после смерти Николая I жалобы потек­ли к его сыну. В 1857 году Александр II «соизволил повелеть предоставить всем министрам и главным управляющим со­образить, какими средствами можно было бы уменьшить и ограничить огромную переписку, возникшую с учреждени­ем означенного департамента».

В то время еще не все виды деятельности в России были централизованы, и на фоне делократических управлений частных предприятий Инспекторский департамент выгля­дел особенно убого. Поэтому царь согласился с тем, что де­партамент не нужен, и он был упразднен..Но... бюрократи­ческий механизм остался. И сын Александра II решает воз­родить это ведомство. Министры всполошились, министр юстиции Н.В. Муравьев написал царю записку с просьбой задержать опубликование указа, на что царь ответил: «Если бы я желал получить отрицательный ответ, то, конечно, об­ратился бы к министрам». (Царь невольно показал, что он своих ближайших помощников не считает за порядочных людей и верных слуг, без контроля со своей стороны их ра­боты не представляет.) Итак, в 1894 г. департамент возник, как птица Феникс из пепла, под названием «Инспекторский отдел», все началось сначала, но в худшей форме. Даже близ­кие к царю люди писали: «У нас все делается как-то случай­но, не соображаясь ни с чем... Вообще произвол министров был ничем не связан, но теперь впали в другую крайность... Выходит, что теперь за все назначения дураков или мошен­ников, за которые прежде отвечал министр или губернатор, будет нести ответственность царь!»

Стоны министров достигли ушей сына Александра III. Приведем цитату из записки, в которой сравнивалась рабо­та Инспекторского департамента и Инспекторского отдела: «Но затруднения того времени, как бы они ни были велики, бледнеют перед теми затруднениями, кои возникают ныне по случаю учреждения Инспекторского отдела, и перед той перепиской, которая достигает уже до пределов физической невозможности». Нерешительный Николай II хотя и не ли­квидировал, как дед, этот контролирующий орган, но все-таки вынужден был его существенно ограничить.

И заметьте, это бюрократическое гнездо формирова­лось на глазах у царя и действовало в Петербурге, несмот­ря на противодействие не простых людей, а министров! С простыми людьми, с крестьянами, бюрократия вообще не церемонилась, и это было одной из причин боязни кре­стьянина выйти не только из общины, но даже из крепост­ной зависимости.

Тесно связанный с крестьянами русский писатель Лесков описывает массу подобных примеров; некоторые из них я приведу в своем пересказе.

Уже после освобождения крестьян в деревню приезжа­ет новый уездный начальник. Крестьяне собирают по два­дцать копеек ему на «подарок». Он с негодованием отвер­гает эти деньги, заявляя, что он честный слуга государю и не будет брать с крестьян поборов, но... будет требовать от крестьян строгого исполнения всех законов и указов госу­даря. После этого он идет с обходом по домам. Дело происходит зимой, печи топятся. Начальник открывает толстый том правил и читает, что для предотвращения пожаров ле­жанки печей должны накрываться пуховыми одеялами, ват­ными одеялами, войлоком... Солома не указана, а лежанка печи крестьянина укрыта соломой. Это нарушение закона, а закон предусматривает за это штраф 10 рублей. Начальник требует уплатить этот штраф. Крестьяне падают на коле­ни, молят не разорять. Наконец начальник «смилостивил­ся», положил в карман 3 рубля и пошел к следующему дому. Там уже знают об этом правиле, и солома с лежанки сме­тена. Но начальник не унывает. Он обнаруживает, что на чердаке нет бочки с водой на случай пожара, а в правилах сказано, что за это нарушение полагается штраф 50 рублей. Крестьяне пытаются объяснить ему, что на случай пожара в деревне создана пожарная дружина, и по тревоге из каждо­го двора прибегут дружинники с инструментами по распи­санию: кто с топором, кто с багром, кто выкатит насос, кто бочку с водой. А бочка с водой на чердаке — это глупость. Ведь вода на чердаке замерзнет, какая польза будет от глы­бы льда в замерзшей бочке при пожаре? Начальник согла­шается с крестьянами, но что он может сделать: ведь не он писал эти правила. Крестьяне его упрашивают, и он, нако­нец, соглашается взять с каждого двора по 10 рублей и уе­хать. И крестьяне рады: какой добрый начальник попался.

Все очень просто: инструкция, написанная мудраками в Петербурге, плюс умелое применение ее бюрократами на местах, а в результате и те, и другие при деньгах, и те, и дру­гие под видом защиты народа его ловко ограбили. Но для этого нужно было уничтожить общину, ведь в традиционной общине мир просто не дал бы себя проверять, поскольку от него требовалось только подати платить и рекрутов постав­лять, а остальные дела общины никого не касались.

Мир, конечно, уважал начальство. Например, существо­вала традиция, по которой при посещении деревни началь­ником одного ранга ему жарили специальную яичницу и подносили стопку-другую водки, начальнику рангом повы­ше полагалась курица. Но если община не считала себя ви­новатой перед государством (такой виной, например, могло быть «мертвое тело человека, обнаруженное на территории общины»), то она и не унижалась перед государственными чиновниками, не позволяла им вмешиваться в свои дела.

Русская демократия (со своими свободолюбием, незави­симостью, непризнанием частной собственности как сред­ства грабежа других людей) мощным препятствием стояла на пути «шкурных» интересов буржуазии и бюрократии. И устояла бы, если бы в династии Романовых не прояви­лись генные «капризы», а на престол не стали приходить мудрак за мудраком. В прошедших столетиях остались Петр Великий и даже Екатерина Великая, способные понять Дело самостоятельно, которым помощники были нужны толь­ко для участия в оценке обстановки и выработке решения, а не для подсказки решения в целом. Не стало царей, ясно представлявших суть своих указов и их эффективность при защите народа. Пришло время царей, за которых решения вырабатывали сначала министры, царей — «плешивых ще­голей, врагов труда», а закончилась династия Романовых таким убожеством на престоле, которое не гнушалось слу­шать советы подлого маньяка Распутина. Цари предали мир, предали Россию, и крестьянская община начала подвергать­ся одному удару объединенных сил буржуазии и бюрокра­тии за другим. Началом открытых боевых действий мож­но считать, пожалуй, 1861 год, год реформ, год освобожде­ния крестьян.

Мудраки до сих пор радуются этому освобождению, до сих пор ругают революционеров, убивших Александра II — царя-освободителя. А чему, собственно, радоваться? До 1861 года крестьяне обязаны были обработать поля помещика, которые, кстати, были меньше по площади, чем после 1861 года. После реформы они уже не обязаны были их обраба­тывать. Так что же, эти поля остались необработанными? Нет, они, как и раньше, обрабатывались. Может быть, их обрабатывали негры или китайцы? Нет, все те же русские крестьяне. Тогда от чего их освободили? Разве они работа­ли на помещичьих полях, потому что им было нечего де­лать? Может быть, они от работы на помещика так разбо­гатели, что стали жить, как баре?

Через три с лишним десятилетия после освобождения крестьян энциклопедия Брокгауза и Ефрона дает такие «ра­достные» цифры состояния русского народа, осчастливлен­ного освобождением и «свободным» трудом на помещика. В 1896 году Россия вывезла за границу продукции сельско­го хозяйства на сумму 534 865 тысяч рублей. Эти деньги были отняты у крестьян владельцами земли и податью, от­няты частной собственностью на землю, отняты бюрокра­тией, поскольку лишнего хлеба у русских крестьян не было. Сельских жителей в России на это время было 109,8 мил­лиона, то есть в расчете на одного сельского жителя выво­зилось продукции на 4 рубля 87 копеек. Средняя российская семья состояла из 6,6 человека, следовательно, на одну семью приходится сумма 32 рубля 14 копеек. При крепостном пра­ве крестьянин на оброке должен был платить помещику не более 20 рублей. Если считать, что хлеб, проданный для уп­латы податей, остался в России, то что крестьянин выиграл от освобождения? Раньше платил 20, а теперь 321 рубль. А как он «роскошествовал» в своей избе! В Московской гу­бернии на один дом приходилось 8,4 человека. И 80% таких семей жили в домах 6—8 аршин и менее, то есть рубленных из бревен длиной от 4,2 до 5,6 метра. А здоровье было какое крепкое! Из 1000 родившихся мальчиков до 10 лет дожи­вали 490, а из 1000 девочек — аж 530! В Англии и Швеции, куда Россия экспортировала хлеб, средняя продолжитель­ность жизни мужчин была 45,25 года, а женщин 50,0 лет, в самой России мужчины в среднем жили 27,25 года, жен­щины 29,38 года.

Александр II освободил крестьян от помещиков и от­дал в рабство владельцам земли. Но и бюрократия захоте­ла получить свою долю. Она начала энергично вмешивать­ся в дела общины, стараясь подчинить все себе. Мы гово­рили, что общиной руководило собрание, сходка, но между сходками текущими делами управлял староста — исполни­тельная власть общины.

В первую очередь русская демократия была заменена за­падным парламентаризмом. Решение сходки стало считать­ся действительным не только при единогласном голосовании, но и при наличии двух третей голосов. В мир ворвал­ся кулак, покупающий голоса.

Далее бюрократия взялась за старост, стремясь их бюро­кратизировать, подчинить себе, а не миру. Старосты сопро­тивлялись, их подкупали серебряными медалями и именны­ми кафтанами, со строптивыми поступали круто — только в год реформы и только в Самарской губернии было сосла­но в Сибирь почти 70 сельских старост, отказавшихся под­чиняться волостным старшинам и сохранивших верность мирским приговорам.

И буржуазия, и бюрократия сняли намордники со своих мудраков и спустили их с поводков. Те, начитавшись книг западных ученых (написанных для условий Запада, причем для умных людей), со всем старанием стали хаять общину, русских крестьян и все, с этим связанное. (Нам это неслож­но представить, мы видели, что получилось, когда Горбачев спустил с цепи своих мудраков.) Одни, услышав, что в гер­манской армии в рацион солдат вводится гороховая колбаса, стали требовать от крестьян сеять и есть горох (как тут не вспомнить Никиту Сергеевича с его кукурузой). Другие из­девались над общинными наделами и прочностью традиций. Третьи обзывали крестьян пьяницами и лентяями. Кстати, о лени русского крестьянина. Те же Брокгауз и Ефрон сооб­щают, что самые «смертные» месяцы в России, то есть меся­цы, когда смертность населения резко превышала среднего­довую, — июль и август, месяцы страды, самой тяжелой кре­стьянской работы. В это время надрывались и умирали на работе слабые. Зато следующие месяцы, сентябрь и октябрь, по смертности были самыми благополучными в году.

Те русские интеллигенты, кто знал и понимал народ, но не мог донести свои мысли до царя сквозь мудраческий сло­весный понос, отчаивались: «Знаете, шибко я боюсь вашей петербургской стряпни. Уж как вы, господа чиновники, да к тому же петербуржцы, да еще вдобавок ученые, приме­тесь законодательствовать, право, из этого может выйти чисто-начисто беда, да еще какая! Знаете, мороз по коже дерет и меня, и Хомякова от одних опасений. Много мы от вас боимся, но на деле вы будете страшнее и ужаснее.

Старайтесь сделать как можно неполно, недостаточно, дур­но: право это будет лучше», — писал более ста лет назад А. И. Кошелев, но его слова подходят и к нашей сегодняш­ней жизни. Нисколько не поумнели мудраки.

В книге уже приведено немало примеров, когда мысль, ка­завшаяся правильной в столице, превращалась в шедевр глу­пости там, где она должна была внедриться в жизнь. Однако идея делократизма, к сожалению, понимается с трудом, а те, кто не пытаются анализировать, а предпочитают верить, как правило, не видят оснований верить в эту идею. Поэтому привести лишний пример — все равно, что добавить мас­ла в кашу.

Лесков описывает такой случай. Он подсел попутчиком в телегу к мужику, едущему в волость, и разговорился с ним о его деле. Мужик рассказал, что мир собрал взятку и теперь он везет ее в волость начальству. Цель взятки — добиться, чтобы волость не отправляла в эту деревню коров голланд­ской породы. Как бы этот эпизод оценил городской муд­рак? Он слышал, что корова дает молоко, и знает, что кре­стьянские коровы дают молока мало, едва 700—1500 литров в год, причем слабой жирности, а голландская корова дает 5000—7000 литров в год. Одна голландская заменяет десять российских. Но ведь одну держать выгоднее, чем десять, и по трудозатратам, и по кормам. А тут крестьянам дают бес­платно голландских коров, царь потратился, на деньги каз­ны купил, чтобы улучшить породность российского скота, а крестьяне деньги собирают и взятки дают, чтобы им этих коров не давали! Как это понимать?

Здесь нужно вспомнить, что Россия тех времен не знала минеральных удобрений, ее поля не знали и чилийской се­литры. Советуя царю ввезти в Россию голландских коров, царские мудраки должны были задать себе вопрос: как в России столетиями растят хлеб, не удобряя поля? Мудраки не могли понять, что для крестьянина в корове самое цен­ное не молоко и не мясо (это все сопутствующие продук­ты), а навоз и только навоз, поскольку без навоза у него не будет хлеба. И Россия имела свою породу крупного рогатого скота — навозную. «Система ценностей» скота была совершенно иная. Никто не кормил скотину зерном — это было глупо. В любой деревне главной ценностью была не пашня, а угодья — луга и выпасы. Именно по ним можно было определить, сколько скота способна содержать дерев­ня. А количеством скота определялись пашни и площадь под зерновые. Считалось, что одна голова крупного скота (ло­шадь или корова) или десять голов мелкого (свиньи, овцы) дают минимальное количество навоза для выращивания хлеба на одной десятине. Нет навоза — не стоит и пахать. Навоз был главной ценностью, которую давал скот, а моло­ко, мясо, шерсть — это уже сопутствующее.

На заре российского государства Ярославом Мудрым был написан судебник. В нем определялся штраф за уничтоже­ние чужого скота. По сумме штрафа можно определить, ка­кое домашнее животное для крестьян было особо ценным. (Кстати, в те времена на крестьянском подворье жили и ле­беди, и журавли в качестве домашней птицы.) Оказывается, самый большой штраф налагался не за уничтожение пле­менного жеребца или удойной коровы, а вола, поскольку он выполнял функции лошади и давал много навоза. Молоко для крестьян не имело большого значения, главным было зерно, хлеб. А вол и пахал, и удобрял поле. И теперь уже не покажется удивительным, что такой же штраф, как за вола (вдвое превышающий штраф за лошадь), брали за уничто­жение... кота: то, что вол «вырастил», кот обязан был охра­нять от мышей.

Коровы русской породы отличались тем, что им годился любой корм: от болотной осоки до соломы с крыши избы затянувшейся зимой. Этим они были ценны, а не молоком. А что мужику делать с голландской коровой? Ведь ее нуж­но кормить клевером, нужно кормить зерном, которого му­жику и для своей семьи не всегда хватало. Голландская ко­рова на русских харчах сдохнет немедленно. А бюрократ об­винит мужика, что тот уморил царский подарок из-за лени, и накажет. Поэтому мужики и собрали взятку начальству, чтобы оно всучило царский подарок какой-нибудь другой деревне.

Это не очень сложно, и действия крестьян не вызывают сомнений в целесообразности, но сколько обвинений в ту­пости обрушили на их головы столичные мудраки, настраи­вая против крестьян чиновников, не слишком вникающих в суть дела, но увлекающихся и энергичных. Таких, напри­мер, как Петр Столыпин.

Именно Столыпин бросил в лицо революционерам из­вестные слова: «Вам нужны великие потрясения, а нам нуж­на великая Россия!» Красивые слова, но, наверное, ни один революционер не сделал столько для великих потрясений, сколько сам Столыпин. И его потянуло мудрачествовать, его потянуло реформировать сельское хозяйство. Нахватавшись сведений о фермерских хозяйствах в США, о том, как у них идут дела, Столыпин решил реорганизовать крестьянскую общину России в общество единоличников-фермеров.

Городскому жителю, причастному к какой-либо эконо­мической деятельности, мысль Столыпина должна казать­ся чрезвычайно привлекательной.

Ситуация в России была такова. Согласно данным слова­ря Брокгауза и Ефрона, в европейской части России площадь земли во владении средней деревни составляла 8,6 квадрат­ных верст, жило в ней 167 душ обоего пола. При 6,6 человека на один дом в этой части России средняя деревня состояла из 25 дворов. Пашня в европейской части России занимала 26% земельной площади, остальное — Луга, леса, неудобные земли. Следовательно, на один двор в этой средней деревне приходилось около 9 десятин пашни, а всех земельных уго­дий 34,4 десятины (десятина примерно равна одному гекта­ру). Площадь 8,6 квадратных верст можно представить как квадрат со стороной примерно 3 км. Но ведь чрезвычайно редко участок имел форму квадрата, а деревня находилась в центре его. Следовательно, можно допустить, что в средней российской деревне почти обязательно были поля, удален­ные от усадеб на 3 км. На эти поля надо было ехать, чтобы вспахать, засеять, завезти навоз (примерно 40 тонн на де­сятину), вывезти снопы с поля. Все это связано с расхода­ми, неудобствами, требует уйму рабочего времени (причем, если до поля было больше 2—3 км, крестьяне переставали возить навоз: это было невыгодно, на таких полях сажали без удобрений и называли их запольными.)

Другое дело, если ферма, дом и подворье находятся пря­мо на том поле, которое надо обработать. Ведь 9 десятин — это квадратный участок со стороной 300 метров, следова­тельно, от порога дома до любой крайней точки не более 300 метров — в десять раз меньше, чем в деревне. Работа крестьянина по обработке поля облегчается, может быть, в 3—5 раз.

Кроме того, столичные мудраки, как и нынешние, упор­но твердили, что крестьянин на земле, находящейся в его личной собственности, будет лучше работать, будет боль­ше эту землю беречь и лелеять. Конечно, горожанин всегда найдет, что сказать крестьянину.

Несмотря на такие очевидные преимущества, процесс перековки русских крестьян в фермеры, даже с помощью энергичного Столыпина с его льготными кредитами и про­чим, шел очень туго: с 1861 года по 1914, то есть за 53 года, из общин в хутора удалось переселить едва ли 14% кресть­ян. Ну как тут не утверждать городскому мудраку, что наши крестьяне чрезвычайно тупы и не понимают своей выгоды? Он, городской, понимает, а они, сельские, — нет.

Но давайте призовем на помощь фантазию и представим, что мы те самые крестьяне, которые выселились из деревни на свою личную ферму. Прежде всего, прикинем, а какое рас­стояние будет до нашего ближайшего соседа? На один двор, мы считали, в европейской России приходилось 34,4 десяти­ны общих земельных угодий, это площадь квадратного уча­стка со стороной почти 600 м. То есть, до соседей в сред­нем 600 метров. А это значит, что до них не докричишься, а идти к ним даже по хорошей дороге быстрым шагом при­дется 6—8 минут, и без крайней нужды даже летом в сухую погоду к соседу никто не пойдет. А зимой, весной, осенью? А пять месяцев сугробы по пояс и три месяца непролазная грязь! Переселиться на хутор — значит добровольно обречь себя на одиночную камеру в тобой же построенной тюрь­ме! Архангельские мужики говорили, что Столыпин потому не смог их выселить на хутора, что бабы воспротивились: им там не с кем было бы сплетничать. Шутка шуткой, но это такая причина, которой и одной хватит, чтобы не вы­селяться из деревни.

А как же американцы? У американских фермеров несрав­ненно легче работа из-за не сопоставимого с российским климата. Несравненно лучше дороги. У них оставалось сво­бодное время, чтобы вечером проехать верхом 3—4 кило­метра до салуна и там посидеть с приятелями пару часиков за виски и картами.

Но у русских это не принято, и не потому, что они не лю­бят выпить, просто их рабочие дни были заполнены трудом до самого вечера. Даже на молодежных посиделках девчата и парни были заняты какой-нибудь монотонной, оставляю­щей свободной голову работой, а не игрой в карты.

В деревне, где дома стоят друг от друга в 20 метрах, хо­зяйка всегда найдет время забежать на часок к соседке и по­судачить с ней, излить душу, послушать сплетни, одновре­менно не выпуская из поля зрения свой дом и двор, своих детей и свой скот. На хуторе это невозможно.

Но были и чисто экономические соображения. Дело в том, что самые тяжелые, напряженные сельскохозяйствен­ные работы приходились на весну и июль—август. Зимой крестьяне стремились в отхожий промысел, чтобы к копей­кам, заработанным на земле, добавить копейки, заработан­ные извозом или на фабриках. Если на хуторе жил толь­ко один мужчина, ему было сложно бросить хозяйство и уйти на промысел. Другое дело в деревне, там всегда ос­тавались мужчины, которые могли завезти дрова, сено не только себе, но и соседям. В деревне, теряя в производитель­ности труда из-за поездок к участкам и обратно, выигры­вали, получая добавочные доходы от промыслов, да и в це­лом для России было выгоднее, чтобы ее жители работали круглый год. Возникали и другие проблемы: как посылать детей в школу за 5 — 6 километров, кто окажет помощь в случае несчастья и т.д.

Но главное, видимо, не в этом. У нас и сейчас, и в те времена мудраки проповедовали идею частной собственно­сти на землю, не понимая, что для крестьянина земля сама по себе, как товар, ценности не представляет. Ценность, то­вар — это урожай. А земля — один из инструментов, при помощи которого получают урожай. Доход крестьянина, его материальная заинтересованность заложены в урожае, а чья земля, личная или государственная, не важно. Как не важ­но для рабочего, кому принадлежит станок, на котором он точит болты — ему, капиталисту или государству. Если он получает за болт условно 10 рублей, его эта работа инте­ресует, а если всего рубль, то какой толк с того, что станок его личный? Чтобы понять это мудракам типа Черниченко, надо самим поработать.

Образ мысли русского, русская идея состоит в следую­щем: лично тебе может принадлежать только то, что сделано твоими руками. Землю ты не делал, ее создал Бог. Поэтому идея личной собственности на землю для русских была кра­мольной. Да, за годы пропаганды образовался слой русских с западным мышлением, понявших, что хотя земля и Божье творенье, на ней можно неплохо нажиться, понявших, что в землю можно вкладывать не только свой труд, но и день­ги. Такие русские были, но Гражданская война 1918—1920 годов показала, что их было меньшинство.

Из недр русской крестьянской общины выходила и раз­вивалась демократия высшей пробы, настоящая демокра­тия. Но бюрократия с буржуазией при царе и одна побе­дившая бюрократия при коммунистах основательно под­резали ей крылья.

Дерьмократия

В XII—XIV веках оказавшаяся на грани уничтожения Россия пришла к совершенно особенной форме обществен­ной защиты своего государства. На Руси под ударами Орды произошел естественный отбор: те, кто не погиб, кого не угнали в рабство, обрели особое свободолюбие, причем не теоретическое, не декларативное, а практическое, воспитан­ное многими веками непрерывных войн и борьбы за свобо­ду. Ненависть к любому угнетению, к любой форме парази­тирования у россиян в крови.

Особенность этого государства — абсолютно единовла­стный царь, который мог в России все. Единовластие давало царю уникальную свободу служить только своему народу. Не зависимый ни от кого, он никому, кроме своего народа, не должен был служить: ни членам политических партий, избравшим его, ни мафии, давшей деньги на избрание. Царь мог все, но делал по защите народа только то, что без него народ сделать не мог. Остальное делал сам народ, объеди­ненный в общины.

Русская идея демократии состоит в следующем:

верховная власть ни от кого персонально в стране не за­висит, никто не имеет права воздействовать на нее с целью получения собственных выгод;

верховная власть занимается только тем, с чем мир спра­виться не может, и в дела мира не вмешивается;

лично человеку принадлежит только то, что он сделал сам, заслужил у верховной власти или купил на честно за­работанные деньги, все остальное принадлежит обществу;

вести между собой расчеты за труд деньгами — это не по-русски, каждый обязан помогать друг другу, в единой се­мье деньги не нужны;

каждый человек — личность и имеет право на то, что­бы его голос и его мнение выслушали и приняли во вни­мание.

Существуют ли надежные данные, которые подтвердили бы эту особенность русской демократии? Да, и много.

Как ни в одной другой стране, все сословия на Руси были по отношению к царю одинаково бесправны, а следователь­но, находились в равном положении. Бесправие заключа­лось в отсутствии каких-либо прав уклониться от службы России. Все обязаны были служить: дворянин копьем, кре­стьянин сохой, купец мошной. На отношение к себе со сто­роны царя все сословия имели одинаковые права: он обя­зан был всех защитить одинаково.

Сотни лет подряд по соседству с Россией безумствовали мудраки, носясь с парламентаризмом различных окрасок — от турецкого до шведского. Русские, окружив царя плотным кольцом, наблюдали соседнее мудрачество с презрением, а друг за другом с подозрением: не пробует ли кто-то подчи­нить царя своим интересам.

Как ни в одной другой стране, крестьянская община в России имела исключительные властные права и свободы.

Как ни один народ в мире, русские отличались полным отрицанием частной собственности на землю, презритель­ным отношением к жадности, бескорыстием в служении России. В Смутное время купец Минин призвал купцов иму­щество продать, жен и детей заложить, но Россию освобо­дить. Перед наступающим Наполеоном смоленские купцы сами подожгли свои лавки и склады с товарами.

Как ни в одной другой стране, в России помощь ближ­нему считалась обычной, не требующей благодарности обя­занностью.

Как ни в одной другой стране, в России на мирских сход­ках требовалось единогласие при принятии решений.

Русский (россиянин) был хозяин в своей стране, он имел власть, и, следовательно, в стране была демократия.

Своей властью русский народ требовал себе право на неприкосновенность своей жизни и своей свободы, и цари (его рабы) старались, делали все, чтобы отбить набеги, не дать попасть в полон к татарину, погибнуть от сабли поляка или меча ливонца. Но одежда прав шьется на подкладке обя­занностей, как гласит восточная мудрость. И русский народ считал своей обязанностью и дворянина содержать, и подать платить, и своей кровью свободу и жизнь оплачивать.

Русский имел не просто свободу слова, не просто свобо­ду говорить в пустоту, его свобода была сопряжена с обя­занностью остальных его слушать и стараться понять. Где и в какой стране была и есть сейчас конституция, которая бы гарантировала такую свободу?

Русский уже тогда имел права, которые и сейчас не все имеют. Он имел право на жилище, и общество (община) ему это право обеспечивало. Он имел право на труд, и общест­во предоставляло ему землю на равных с другими услови­ях. Он имел право на обеспеченную старость. Он имел все, что могло обеспечить ему тогдашнее развитие производи­тельных сил государства.

Ни один народ не имел такого набора прав, как русский, ни один народ не имел органов управления, которые были обя­заны обеспечить ему такой объем прав, и все это было демо­кратией особого, высшего порядка — русской демократией.

Но никогда не могла обеспечить русская демократия пра­во народа иметь умную интеллигенцию. Сколько бы народ свою интеллигенцию ни кормил, а она, как волк в лес, все на Запад смотрела.

Термин «русская демократия» мы уже использовали, и я считаю, что этот термин имеет полное право на самостоя­тельную жизнь.

С развитием производительных сил, ростом производи­тельности труда Россия становилась богаче, что дало эко­номические предпосылки для совершенствования демокра­тии. Становилось ясно, что у умного отца может быть сын-дурак, что в наследственности монархии есть дефект. Надо было совершенствовать русскую демократию и в этой об­ласти, причем нам самим, не оглядываясь на Запад. Но муд­раки всех опередили: начался долгий период уничтожения русской демократии бюрократией и буржуазией, который закончился в октябре 1917 года. От этой даты Россия со­вершила рывок к... К чему? Как назвать то, в чем очутилась Россия начиная с 1989 года?

Две тысячи лет назад человечество суммировало те мо­ральные правила, которые позволяют людям жить вместе и достойно людей. Они вошли в христианство, позже в му­сульманство, присутствуют и в других религиях. Без испо­ведования этих моральных норм люди нигде не считаются людьми. Вспомним эти нормы: самоотверженное служение людям, лишения и смерть ради них — подвиг; пренебреже­ние к богатству; запрещение воровать; запрещение убивать; отношение к представителям всех национальностей, как к братьям; презрение к предателям.

Пришедшие к власти в апреле 1989 года люди откры­то объявили свои правила: обогащайся любым путем, если он преступный, мы закроем глаза; предательство допусти­мо, если оно выгодно; патриотизм — признак подлеца; ка­ждая национальность должна иметь преимущества перед остальными.

В СССР были люди, которых совесть обязывала служить людям больше остальных, — коммунисты. Партия коммуни­стов была запрещена и ошельмована людьми, пришедшими к власти. Причем люди, пришедшие к власти, всю свою жизнь паразитировали, получая деньги именно от коммунистов.

Приход к власти этих людей ознаменовался: потерей пра­ва на труд вследствие разрушения экономики; потерей права на жилье из-за резкого сокращения объемов строительства жилья для народа; потерей или ущемлением права на меди­цинское обслуживание из-за частичного превращения его в платное; потерей права на обеспеченную старость вследст­вие обесценивания сбережений; потерей свободы слова по­сле почти полного подкупа средств информации бюрокра­тией и новой буржуазией; потерей или ущемлением права на высшее образование из-за превращения его в платное и размещения вузов в разных государствах; потерей свободы передвижения из-за разделения страны границами и резко­го скачка цен на билеты.

Такого удара изнутри Россия никогда не получала. Как назвать этих людей и эту власть за одну только утрату об­щечеловеческих моральных ориентиров? Дикарями? Но ди­кари и не знали правил человеческой морали, а эти знали отлично и пошли на их нарушение из соображений личной выгоды. Самое мягкое из определений этим людям — дерь­мо. И власть их — дерьмократия.

Правда, я должен оговориться, что этот термин — не мое изобретение: с приходом этих людей к власти народ стал применять к ним это слово инстинктивно, не догадываясь, что случайно достаточно точно охарактеризовал явление в целом. Да, «дерьмократия» звучит еще менее благозвучно, чем «мудрак». Но что же поделать, явление ведь еще более мерзопакостно, чем само слово.

ДЕЛОКРАТИЗАЦИЯ ГОСУДАРСТВА (окончание)