й-яй-яй, тетя Ася, ай-яй-яй. Что ж вы врете, как в рекламе стирального порошка какого?
Да не вру я, не вру. Просто не в силах изгнать из своего сознания глубоко советскую девушку, считающую: рыцарь-слесарь Гоша из фильма "Москва слезам не верит" — сказка, а пьяница-слесарь из соседнего подъезда — самая что ни на есть правда. Правда жизни. И приличные мальчики учатся в вузах, а неприличные — в ПТУ и техникумах. Потом все как-то спуталось, оказалось, что жизнь сложнее, мальчики — проще… Но дурацкая формула так в мозгу и осела. Так что прости меня, милый, за сверкнувшую над твоей головой огненную надпись: "Выпускник кулинарного техникума!" — это всего лишь дань безвозвратно ушедшей мне, девчонке из средней школы, которая точно знала, где искать свое девичье счастье, а где не стоит…
Впрочем, Ричарда Гира уже теснил широким плечом Жан Рено, красуясь в белом фартуке в "Истории любви", — и огненная надпись зашипела и растаяла, будто льдинка на сковороде.
— И ты с высоты своей квалификации поставил их на уши? Чтоб не мухлевали? — расхохоталась я.
— Сама понимаешь, — развел руками эксперт и критик, — нет у них другой мотивации хорошо готовить, кроме моих придирок. Конкуренции здесь отродясь не нюхали, ордам приезжих жрать негде. А уж заведениям, которые с видом на Большой канал, — тем вообще лафа. Каждый день наивные, романтически настроенные красивые девушки тащат сюда своих кавалеров. А кавалеры, очарованные своими красивыми девушками, едят все, что на столе окажется, с костями и плавниками. Спасибо, хоть бамбук не трогают, — и он задумчиво поправил ветку в букете посреди стола.
Я представила себе «кавалера», методично перемалывающего челюстями иссохшее филе, обтянутое пупырчатой кожей, украшенное по периметру серыми растопыренными плавниками с вязальными спицами костей — и содрогнулась. Дракон с усмешкой на губах наблюдал. Потом продолжил:
— И где-то раз-другой на тыщу туристов заявляется синьор Фигура де ля Стронцо* (Буквально "статуя из дерьма" (итал.) — итальянское ругательство — прим. авт.), которому и то не так, и это не эдак. Ему подавай не разогретое, а свеженькое. И чтоб не заветренное, и на зубах не скрипело, и не горчило, и не расползалось… Одно слово — говнюк. Естественно, мое появление никого здесь не радует…
— А ты хорошо знаешь итальянский? — перебила я нахмурившегося сеньора, гм, Стронцо.
— Ну, чтоб дать им понять, чего их стряпня стоит, — на это меня хватит. Но экскурсий водить не проси — не потяну!
— А! Так ты только скандалить по-итальянски мастак! — догадливо закивала я.
— А что, разве этого недостаточно?
Наконец-то. Нам несли заказанную — уже дважды — чертовщину. Ну, то есть морского черта. Или может, не черта, а лешего. Кикимору адриатическую. Я, доверившись Константину, позволила сделать заказ и на мою персону. Все равно меню было на итальянском. Дракон по-хозяйски оглядел блюдо, вальяжно кивнул — и обед был сервирован с поразительной быстротой. Кажется, нас все-таки зауважали. Не только на Канале Гранде зенки лупать горазды, но и в морских чертях толк знают. Или как она там называлась, нечисть местная, жареная.
Восхищенная драконьей непреклонностью, я в тот день не отказала себе в удовольствии — затащила своего спутника еще в пару кафе… ну хорошо, хорошо, баров. Надо ж было проверить его познания в искусстве смешивания коктейлей, его способности сомелье и вообще… убедиться, что он есть. В результате я обнаружила себя под куполом синей-синей венецианской ночи в дымину пьяной. Собственно, никакая то была не ночь — зимой вечереет рано, город был полон туристов, а гондольеры еще заводили при виде прохожих свою шарманку "Прего, гондоля, синьоре, гондоля!" Но вела я себя, как распоследний ночной гуляка. И кажется, даже порывалась петь.
Хотя Венеция совершенно не располагает к гульбе. То есть сегодняшняя Венеция не располагает. Были, конечно, времена, когда все эти окна светились, словно драгоценные камни, когда за каждым оконным переплетом, по мозаичным полам под резными потолками дефилировали дамы и кавалеры, хитро улыбаясь друг другу одними глазами, когда болтливые служанки чайками летали по улицам, разнося недозволенную любовную почту, а прачки полоскали белье и образ жизни хозяев вот в этих (довольно грязненьких — но не грязнее венецианского образа жизни!) каналах.
Как же это было прекрасно, когда, выбегая из шелушащегося, точно от кирпичной экземы, переулка на пьяццу-не пьяццу, а так, пьяццетту, которая и ведет-то в две подворотни и к одному причалу с кофейный столик размером, можно было поднять глаза — и увидеть: в высоченном стрельчатом окне стоит, печально свесив парчовые рукава и светлые косы, белотелая дева, давно созревшая для внимания кавалеров в баутах и для помощи востроглазых горничных-сводней…
И пускай время от времени в темном, тесном, отнюдь не благоуханном переулке поутру обнаруживалась карминная лужа, уже темно-бордовая по краям, несмываемая и страшная… А тела нет, как и не было. Видно, еще один упокоился на дне канала, под свинцово-зеленоватой водицей. Был ли он всем задолжавший игрок, нахальный болтун, бессовестный развратник — или и первое, и второе, и третье, все вместе? Или просто был он франт, увешанный драгоценностями, в узорном камзоле и в туфлях с серебряными пряжками — да и попался лихому человеку под вострую скьявону* (Узкий меч с витой гардой, бытовавший у долматских славян, а позже ставший популярным среди наемников в венецианской пехоте — прим. авт.)? Неизвестно. Упокой, господи, его душу под венецианскою волною…
А теперь город плывет под равнодушными небесами, тихий и обескураженный, словно бумажный кораблик, брошенный малышней в холодной серой луже на произвол ветров и водостоков. И нет у него надежды дотянуть до завтрашнего утра и снова обрести капризного, бестолкового, жестокого — да хоть какого-нибудь — хозяина. Мне стало так жалко Венецию, что я едва не расплакалась. И только мысль о том, как глупо выглядит моя сентиментальность, удержала меня от излияний. Или, если быть откровенной, от хлюпанья носом в плечо Дракону. От высокопарных рассуждений на исторические темы. От всего, что выглядит вполне уместным, когда ты словно паришь в воздухе, а мир вращается вокруг тебя, вслушиваясь в каждое твое слово, — и оказывается полной ахинеей наутро, когда земное притяжение возвращается, а вселенная отворачивается, занятая своими делами и безразличная к пьяным откровениям одинокой человеческой души.
Так мы и бродили в тот вечер, и на следующий вечер, и в другие наши венецианские вечера, упиваясь чувством бесконечного одиночества и покинутости города, оставленного хозяевами, веселыми мошенниками, добычливыми пиратами, вороватыми торговцами, лукавыми куртизанками и мечтательными авантюристами, нарушавшими законы божеские и человеческие — лишь бы не прозябать в нищете и безвестности.
А где-то далеко по рекам времени, будто по венецианским каналам, путешествовала моя заблудшая ипостась, Викинг. Ей приходилось заново учиться любить, чувствовать себя молодой, строить планы, верить в будущее, грезить и надеяться. И когда я решилась отвлечься от своих дел, чтобы помочь моей неприкаянной аватаре, зимние каникулы в Венеции уже подходили к концу.
Вечер настал, а я все ходила, стояла, сидела и валялась у воды. Озарения приходят мгновенно, да вот по пути тормозят страшно. Не знаю, что задержало именно это озарение, а только я по его милости вдосталь налюбовалась дивными видами из набора "Золотая осень у реки". Думаю, мне еще долго не захочется ни опадающих листочков, ни ярко-синих небес, ни холодка с реки, ни первых туманов, наползающих ввечеру. Туманов — особенно.
Как же, однако, романтичен туман! В паре с ним никакая вещь не выглядит серьезной или хотя бы настоящей. Туман все превращает в призраки.
Туманные призраки, призрачные туманы — месть огня, огонь мести — кровавый меч, меченая кровь… Напыщенная фигня!!! Вот они — месть, огонь, холод, мечи, кровь, своя и чужая — отпечатанные на моей коже и глубже, вписанные в мою жизнь рубцами, корявыми и болезненными, вот они — призраки зазеркалья, жрущие мою душу, каждый день, каждый час жрущие, без перерыва на то, чтобы вытереть липкие пальчики и почистить заостренные зубки… Ничего в них нет романтического и красивого.
"Твоя вечная бравада" — сказал броллахан. А как же без нее? Только она и отделяет меня от тихого поскуливающего воя, в который проваливается тело, когда мозгу уже нечем бравировать…
Он думает, мне нравится жить так, как я сейчас живу. Считает, что это для меня — реальная жизнь. А то, как я расслаблялась в гостях у Корди, — сон. Причем не самый приятный. Козел недовоплощенный.
Да моя реальность — там, в доме на пригорке! Остановленная, закуклившаяся реальность, где я, мой любовник и мама едят пирожки без всяких отравных воспоминаний и запивают кофе без всяких мистических примесей! Где мы сидим, болтаем, смеемся — и никаких ножен, примостившихся у входа, никаких зажатых рукой воплей, никаких потайных воспоминаний и понимающе шмыгающих носов. Потому что ничье колдовство не прервет наш завтрак и не разрушит нашу жизнь. Реальный мир без захватывающих приключений и магических подстав.
Я вернусь в него. Вот в эту самую минуту. Может, я и не сумею соскрести с души накипь… боевого опыта, но я приду в себя. И не позволю никаким туманам, кровавым или мистическим, запутать меня и снова пустить по водам.
Довольно я торчу на берегу, весь вечер пытаясь понять: каким он был, мой напарник, мой друг, мой охранник, принц Геркулес-Дубина? Чего он боялся, чего хотел? Вспоминаю — и не могу вспомнить. Я его не знаю совсем. Одно знаю: Дубину искалечили, отобрав у молодого гордеца все нормальные для его возраста и сословия мечты. А вместе с мечтами исчез и принц. Ушел в небытие. От него остались палач и раб. Тот, кто умело убивает, и тот, кто делает, что положено.
Может, Главному Мучителю и не нужен был раб. Может, у него имелись другие планы на новую личность Геркулеса. Например, создать заговорщика, который бы принес королевство своего отца Мучителю на блюдечке. Или великосветского бретера, который ввел бы это провонявшее запрещенными препаратами чмо в высшее общество. А вышло то, что вышло: Дубина из принца превратился в машину для убийства. Такого на бал не пошлешь. Либо весь вечер простоит, подпирая стену, либо зарежет кого-нибудь. По излишнему усердию.