— Ну, такие… — беспомощно развела руками ведьма. — Из-под горы. Они ко мне иногда приходят, рассказывают разное… Я их слушаю. А недавно эту вещь подарили. Сказали, однажды она мне жизнь спасет. Я не поверила — да, видать, зря.
— А как их найти, никогда не говорили? — безнадежно спросил Геркулес.
— Ну как… — замялась женщина. — Выше по склону пещера есть. Оттуда дорога вглубь горы идет. Только я по ней никогда не хожу. Боюсь.
— Значит, мы пройдем. Собирайся, Дубина, пора. В гору.
Глава 15. Битва дракона с тигром на берегу подземных вод
Я начинаю мерзнуть. Хаська, наверное, тоже. Мореход приглашающим жестом указывает на сугроб. И откуда в нашем дворе взялся такой огромный сугробище? Ах, да, внутри него — ушедший в землю жигуленок. Зимой он служит основой для горки, с которой детвора катается на санках. А летом — предметом бурной общественной деятельности благоустроителей дворового пространства. Все время, что я живу здесь, благоустроители пытаются избавиться от жигуленка, превращенного детскими санками в кабриолет и вязкостью местной почвы — в деталь ландшафта. Старая рухлядь упорно держится за землю челюстями бамперов. Чтобы отвезти ее к месту вечного покоя, аборигенам придется вооружиться лопатами и мотыгами. Иначе жигуленок не выкорчевать. Он пустил корни и по весне снова прорастет уродливым техногенным пнем, не дающим побегов. Но сейчас он бел, пушист и идилличен. Каждому двору — по горке, каждому ребенку — по отбитой попе.
Мореход снова машет рукой и в сугробе отворяется круглая хоббитская дверь. По ту сторону двери — неведомая реальность, сотканная не мной, поэтому я ее немного опасаюсь. Но иду вперед, придерживая на пузе замершую от предвкушений кошку. Если там — мокрая палуба, очередной шторм, дикий пляж, мертвая зыбь, Хаська будет очень, очень разочарована. Ей подавай сухость, тепло и людей побольше. Чтоб было кого понюхать.
Кажется, это не я — избранная, это моя кошка — избранная. Все делается по слову (или по мяуканью?) ее: портовый кабачок, рыбацкий городишко, камин с открытым огнем и много посетителей, пахнущих вкусными рыбьими кишками. Хаська рвется из рук. Вокруг мир ее мечты. Одни пыльные декоративные сети, свисающие вдоль стен до самого пола, чего стоят. Я бы на ее месте не была так уверена. Полы мира мечты уставлены преогромными сапогами, в которых, к сожалению, находятся чьи-то ноги. Хвост и лапы демиургической кошки в явной опасности. Притом, что бедное животное, не избалованное обществом людей, твердо намерено познакомиться с каждым, от кого тянет замечательным душком «Житана» и просроченных морепродуктов. Это ее программа-минимум. Мне остается лишь надеяться на местное гуманное отношение к кошачьему племени.
Я сажусь за столик с наилучшим обзором интерьера. Чтоб в случае чего извести обидчика моей животины на корню. А Хаська уже путешествует по столам, норовя сунуть хвост в каждую кружку с пивом. Здесь, похоже, все пьют пиво.
— А можно мне рому? — спрашиваю я Морехода. Он кивает. Я буду пить ром, мой спутник будет пить ром, Хаська будет пить ром, всем рому, домой пойдем на бровях под песни из мультфильма "Остров сокровищ"…
— Это что за место? — интересуюсь я у Морехода, пока мы ждем традиционный напиток всех сухопутных выпендрежников, забредших в портовый кабак.
— Да как сказать… — Мореход мнется. — В общем, это МОЕ место. Я здесь отдыхаю. Разговоры веду. Дебоширю. Меняю своих попутчиков на чьих-нибудь еще. И здесь никто не бывает, кроме меня и моих попутчиков.
Я в ужасе пялюсь на него. Мой проводник по водам бессознательного спятил. Тут же сотня человек народу! Что значит…
Ах, да-а-а-а! Мелькнуло, мелькнуло в нашем разговоре однажды: он возит нас поодиночке, сколько бы нас ни было. Значит, все эти дядьки в бородах, свитерах, куртках, кителях, камзолах и черт знает в каких еще сугубо моряцких прикидах — Мореходы. Клоны, можно сказать, моего наставника, моего мучителя. То-то они и к Хаське относятся, как к давней знакомой. Иными словами, никому до нее дела нет. Пусть бродит по столам, пусть обнюхивает обшлага, пусть пытается пить из кружек и есть из тарелок. Своя.
— Сейчас тебе в верхний мир нельзя, — поясняет Мореход, не дожидаясь моего вопроса: почему здесь, почему не у… меня? — Вот успокоишься, привыкнешь к тому, что ты — демиург, а там и…
— Помнишь, как ты превратил меня в Кали, а сам стал броллаханом? — припоминаю я.
— Я тебя ни в кого не превращал! — хмыкает Мореход. — Эта, как ты ее называешь, Кали — одна из твоих, э-э-э, функций. Я же тебе сказал — ты не парка, ты все три парки. Нити судьбы и прядешь, и мотаешь, и режешь. То есть смерть — это тоже ты. Чем Кали и занята. Смертью всего сущего.
— А почему она тогда из нашей, земной мифологии? — торможу я.
Мореход качает головой: опять ты ерунду метешь! Могла бы и догадаться. Ну конечно, а откуда средневековая киллерша Викинг берет свои познания о том, чего в ее мире не изобрели, не написали, не нарисовали, не построили, не взорвали, не, не, не? Из меня. Демиург строит мир из себя. Другого материала у него нет.
Вцепляюсь в тяжелый резной стаканчик с ромом и делаю преизрядный глоток. Заниматься рукоделием прямо по человеческой плоти мне боязно. Наплетешь узоров, узлов навяжешь, потом за качество отвечай. И чем за производственный брак оправдаться? Недостатком опыта?
Вот откуда у моего благоприобретенного страха умозрительности уши торчат. Желание не просто выдумывать сущее, но и знать, чувствовать кожей, мышцами, костями, как оно живет, как работает, как рождает подобное себе — это желание не комнатной зверюшки по прозванию «писатель», а демиурга. Если телом устройство мира не понять — такого навоображать можно… Неудивительно, что создатель миров, отпочковавшийся от моего привычного образа жизни, проникся глубоким презрением к «недоколлегам» из писательского сословия, к этим мастерам недоделанных вселенных. Да, коллеги!
— Ты что-то сказал насчет избранности? — осторожно спрашиваю я. Мне не хочется выслушивать насмешки. Я уже осознала: нас много. Видимо, для порождения реальностей нужен талант, которым не одна я, замечательная, наделена. И хорошо. Есть у кого поучиться.
— На обучение не рассчитывай, — обламывает мои надежды капитан единственного в своем роде судна (или миллиардов единственных в своем роде судов). — Все, что тебе надо узнать, узнаешь сама. Ты и тебе подобные — самоучки. И не сказать, чтобы гении. Есть и полные м-м-м…
— Ясно-ясно! — Я подавляю обличительный порыв распоясавшегося Морехода. — А еще рому демиургу дадут?
Мне подливают из высокой темно-янтарной бутылки.
— Кубу либре хочешь? — с оттенком неодобрения спрашивает мой собутыльник. Я качаю головой. Пить в таком месте ром с кока-колой мне представляется нелепостью. Это заведение — не для коктейлей. Оно для честного, грубого, бескомпромиссного пьянства. Единственного вида отдыха уловленных душ и пленивших эти души мореходов.
— А скажи-ка мне, Агасфер ты мой… — начинаю я, оторвавшись от стаканчика, благоухающего древесными опилками и карамелью, — я могу влиять на нашу реальность?
— На какую именно?
— Не на ту, которая моя, а на ту, которая наша, — я делаю эдак рукой в воздухе, не зная, как бы выразиться попонятнее.
— Хочешь все исправить? — печально улыбается Мореход. Сколько же нас, новичков, сидело тут за столами и мечтало сделать родную реальность комфортабельной… — "Счастье для всех, даром, и пусть никто не уйдет обиженный"?
— Ты же меня знаешь, — качаю головой я. — Нет у меня столько доброты в душе, чтоб всем и даром. Многих, очень многих я лично обидеть не прочь. А счастьем наделить — только тех, кого люблю. Нет. Даже так: тех, кого люблю и кому нужна моя помощь. Некоторые и без меня прекрасно справляются. Не маленькие уже.
— Племянник и его девушка! — Мореход хлопает рукой по столу. Стол возмущенно скрипит. — Конечно же! Уж они-то без тебя пропадут.
— Не пропадут! — назидательно-нетрезвым жестом поднимаю палец я. — Но будут еще долго нянчиться со своими сомнениями. Проверять себя на прочность чувств. Бояться всего подряд — и перемен, и неотвратимости. Жалаю, чтобы все! — И я тоже хлопаю по столу. Стаканчик подпрыгивает и переворачивается. Рому в нем нет. В бутылке тоже чудесным образом убыло. — Все, кому я жалаю помочь, воссоединились бы в любови и гармонии. Мое слово крепко.
— Градусов семьдесят пять! — хмыкает Мореход и придерживает меня за локоть. Что, неужели эта смола такая… высокоградусная? Я пытаюсь мотнуть головой. Голова радостно отзывается на предложение и начинает мотаться сама по себе. Остановить ее не представляется возможным. Придется научиться с этим жить.
— Пора тебе проветриться, — удрученно замечает капитан и щелкает пальцами у меня перед носом. От изумления глаза мои раскрываются во всю глазную ширь…
И прямо передо мной распахивает черные крылья ангел. Он огромный, я запрокидываю голову, ветер со свистом рвет на мне пальто, толкает в грудь, будто взрывная волна, но ангел не обращает на меня внимания, ну да, он же неживой, он же статуя, мы снова в Берлине, на смотровой площадке кафедрального собора, не так уж тут высоко, этажей тридцать, но мне и этого довольно, от ужаса я сразу трезвею, хотя казалось, что это попросту невозможно — вот так, в момент протрезветь… Я чувствую, как металлические листы прогибаются под моим телом, как плывет в надмирной пустоте гулкое тело купола — и хватаюсь за первое, что под руку подвернулось. Герка. Как всегда. Геркин могучий локоть у меня в руках и можно перестать бояться чего бы то ни было. Уффф. Спасена.
Теперь я готова слушать. В голове у меня гудит — так же, как под стометровым кафедральным куполом, но я должна сосредоточиться. Здесь было сказано что-то важное. В первый раз я все пропустила, оглушенная своей высотобоязнью. Зато сейчас наверстаю.
— Черт бы ее побрал, романтику эту! — рычит Герка, балансируя теткой, висящей у него на руке. — Черт. Бы. Ее. Побрал!!!
Ого! Не помню, чтобы его так колбасило.