Натянув сапоги, князь выскочил из дворца. Пылали палаты митрополита. Из палат, из боярских хором, что в Кремле, челядь волокла кованые сундуки, лубяные коробья.
Князь Иван кинулся на пожарище. Услышал голос князя Холмского:
— Торопись, мужики, эвон, огнище перекидывается! Рушь, не давай пламени волю!
Иван увидел митрополита. Тот стоял, воздев руки. Князь крикнул топтавшимся рядом с Филиппом чернецам:
— Уведите владыку с пожарища! К утру справились с огнём.
Митрополит так и не ушёл с пожарища. Только к рассвету вернулся он в покои, долго умывался над тазом, чернец поливал. Владыка тёр подгоревшую бороду, думал, отчего гневен Бог на Москву, что карает её огнём?
Позвал служек, попросил отвести его на Троицкий двор. Так владыку причастили и соборовали.
Он лежал на широкой лавке, и в очах у него бушевало пламя.
К утру вошедший чернец увидел скончавшегося митрополита…
На Вербной неделе съехались в Москву епископы со всей русской земли и на соборе был возведён на митрополичий стол епископ коломенский Геронтий.
Боярская дума тихая, благостная. Сошлись бояре степенные, расселись по своим местам на скамьях вдоль стен, споры до поры не затевали.
Иван Васильевич с сыном Иваном Молодым сидели в креслах, что на помосте, на бояр поглядывали.
Наконец Иван Третий заговорил:
— Ахмат во гневе, дань требует, через посла спрашивает, аль забыл великий князь Иван Васильевич, что Московская Русь данница ордынская?
Бояре сначала робкие голоса начали подавать, потом зашумели:
— Сколь веков платить? Аль Ахмат мыслит, что Золотая Орда на веки вечные на шею нам села?
— Доколь унижаться?
Иван Молодой прикрыл ладонью глаза, слушал. Бояре распалялись, одни кричали — платить, не доводить до греха, другие — против.
Государевы братья долго выжидали, отмалчивались.
Князь Холмский подскочил, взмахнул рукой:
— Да, было время, собирали дань, но ныне не позволим!
Иван Третий повернул голову к молодому великому князю Ивану, будто совета ждал. А тот недоумённо заметил:
— Разве Русь Московская всё ещё та, какой её татары видели двести лет назад?
Мялся государь: и те правы, и эти. Но ведь Золотая Орда в силе. А что воевода Юрьев в Сарае побывал, так то случайный набег, татары не ожидали. Но воевать с Ордой?..
Но Дума, кажется, уже определилась: дань в Сарай не давать, повременить, посмотреть, что Ахмат предпримет.
Приговорили бояре, однако не расходились, выжидали, что государь скажет. А Иван Васильевич по палате очами повёл и сказал:
— Бояре думные, с того дня, как вступили мы в родство с византийским домом Палеологов, высоко вознеслась Московская Русь. Чую, настанет время и великие князья московские цесарями назовутся.
Насторожились бояре: что ещё вздумается государю? А Иван Молодой на них с любопытством и насмешкой взирает.
Государевы братья ровно на дичь стойку сделали, склонны кинуться на старшего брата: чего ещё взалкал? Угличский Андрей и Волоцкий Борис готовы выкрикнуть: «И так всю власть под себя подмял, аль того мало?»
Видно, учуял это Иван Третий, смягчился:
— Что цесарями зваться, так то ещё впереди, а вот печать наша и герб византийскому должны соответствовать, с двуглавым орлом византийским быть. И будут они означать величие Руси Московской.
Иван Молодой смотрел на отца с уважением. С той поры, как тот связал себя браком с греческой царевной, молодой великий князь Иван знал, что отец свою власть, величие князя Московского приумножит властью Палеологов…
Первым подал голос князь Даниил Ярославский:
— Слова твои, государь, истинные. Земля русская превыше иных государств, так почто там цесари правят, а у нас великие князья? Негоже достоинства наши умалять!
Бояре одобрительно зашумели:
— Прав князь ярославский!
— Кому как не Москве великолепие Царьграда принять? И герб и печать наши должны соответствовать византийским!
Воеводы Беззубцев с Нагим-Оболенским крикнули в один голос:
— Тем паче что дочь последних Палеологов Софья Фоминична в Москве ныне! А она единственная наследница величия империи Византийской!
Тут молчавший до этого митрополит Геронтий посохом пристукнул:
— Яко ты государь Руси православной, то и брать ей под своё крыло всех христиан, на каких иноверцы замахиваются!
— Воистину! — загудела Дума. На том и порешили.
Великий князь Иван Молодой намерился выехать в Торжок, когда вдруг случилось событие, изменившее его планы.
В один из майских дней 1474 года стали рушиться стены нового Успенского собора, уже возведённые до второго яруса.
Что было тому причиной, Бог ведает.
Иван Третий дознание самолично вёл. Зодчие на камнетёсов валили, те на зодчих. И когда государь, окончательно запутавшись в поисках виновных, спросил сына, что делать, великий князь Иван возьми и посоветуй:
— Надобно италийского мастера поискать, в той стране зодчие славные. Эвон какие дворцы и храмы возвели!
В то время в Венецию отправлялся к дожу русский посол Семён Толбузин, человек рода честного.
Дед его воеводой у великого князя Василия Дмитриевича служил.
Позвал его Иван Третий и поручил сыскать такого мастера, какой бы на века строил.
Ответственное и деликатное поручение Семён Толбузин выполнил с трудом. За большие деньги, десять рублей в год, согласился приехать в Московию знатный архитектор Аристотель Фиораванти, проложивший впоследствии дорогу на Русь великим иностранцам.
Глава 2
Как-то повстречался на княжьем подворье Ивану Молодому Санька. Князь спросил насмешливо:
— Поди, вспоминаешь, как в отрочестве голубей пугали?
— Нет, княже, недосуг мне о голубях думать. Я ноне насилу вину с себя скинул за Фрязина.
Молодой великий князь пристально посмотрел на Саньку:
— То так. Мог бы и ответствовать за грехи, в каких неповинен.
Промолчал Санька. Встреча с бывшим товарищем не слишком обрадовала его. Видел, в какой власти князь ныне. А Иван Молодой продолжал:
— Время настало, Александр, сын Гаврилы, суетное. Ровно тучи какие-то сгущаются и грозой пахнет. Ну как громыхнёт? Смекаешь ли?.. Как ту грозу отвести? Вот и думаю. — Взглянул на Саньку. — И мыслится мне, к посольской избе надобно поворотиться. Послам ноне следует за рубеж больше выглядывать… Решили посла к Ахмату нарядить. Задумал государь и с крымским ханом Менгли-Гиреем урядиться. А с посольством к нему тоже надобно слать боярина и дьяка необычного, такого, чтоб сумел Крым с Москвой заодно связать. Как видишь, Александр, сын Гаврилы, ноне не то время, когда Дмитрий Донской или Александр Невский полчищами на полчища вставали и бились. Теперь на воевод равняться должно. С разных сторон над недругом нависать, как на Казань ходили…
Великий князь Иван Молодой выговорился, уже отошёл, однако повернулся:
— К Настёне заходил я, сына твоего Саньку поглядеть. Проворен он!
Иван Третий озадачил Посольский приказ, велев найти дьяка разума недюжинного и на язык воздержанного. И чтоб мог без толмача с татарами общаться.
Долго подбирали, наконец остановились на Никите Васильевиче Беклемишеве. Хоть годами ещё и молод, но разумен от Господа. А уж на язык воздержан!
Повстречал его как-то молодой великий князь Иван, посмотрел да и скажи:
— Как мыслишь, Никита? Ахмат Москве враг — то известно, но друг ли ей Менгли-Гирей?
Дьяк Беклемишев враз понял, на кого пал выбор, его в Орду пошлют, и исполнить поручение великого князя будет мудрено. Москва попытается искать сторонника против Ахмата, а таким может быть только крымский хан.
Путь послу московскому избрали необычный, степью. Доном опасались: ордынские татары перехватят. Оно, правда, и в степи небезопасно. В степи разгульные казаки подстерегают…
Перед самым отъездом дьяка привели к государю. Посмотрел он на Беклемишева изучающее, брови поднял:
— Не молод ли, поручение-то необычное?
— Я, государь, на то и дьяк приказа Посольского.
— Коли так, то слушай и запоминай. Хан Ахмат орду на Москву пошлёт и захочет князя литовского Казимира в союзники заполучить. Ты, Никита, разумен и знать должен, как вести себя перед ханом крымским. Нам бы с ним урядиться в дружбе жить. Уразумеешь, дьяк? И ещё: коли случится лиху на Русь пойти, то стоять бы нам на врага заодно с ордой крымской. Друг другу другом быть, а недругу недругом…
Поклонился Никита Васильевич, а Иван Третий продолжил:
— Подпиши, дьяк Беклемишев, с Менгли-Гиреем такую ряду, чтоб не бывать мира между ордой Ахмата и крымцами…
С тем и отправился дьяк Беклемишев, посол московский, к хану Менгли-Гирею.
Далека степная дорога в Крым.
Ехали с остановками и ночлегами. Костров не разводили, чтоб не привлечь лихих людей.
Всё продумал дьяк Никита Васильевич: как станет убеждать Менгли-Гирея, чтоб заодно быть, а коли не согласится, так хотя бы короля польского и великого князя литовского в страхе держал. Крымцы своими набегами страшны.
Уже до Перекопа добрались московские послы, когда узнали, что Менгли-Гирей свергнут и брошен в Манкуйскую крепость. Не успели послы московские одну новость переварить, как прослышали, что к крымским берегам причалили турецкие корабли, освободили Менгли-Гирея и снова посадили на ханский стол. Менгли-Гирей признал себя вассалом Турции…
А московского посла дьяка Никиту Беклемишева, ограбив и избив, татары отпустили на Русь, пригрозив вдругорядь продать его в рабство…
Басенкова, посла государева, в Сарае бесчестили. Хан Ахмат даже на порог дворца его не пустил, узнав, что он не привёз требуемой дани, да ещё сказывал, что о ней ему ничего не ведомо.
Озлился Ахмат и велел кинуть посла в темницу и держать, пока великие князья московские не одумаются и не вернут долги.
Сидит посол в темнице, а за глинобитной стеной базар шумит, мулла с минарета на утренний и вечерний намаз правоверных скликает.
В первый месяц дьяк всё себя