успокаивал, что хан вспомнит посла и освободит. Но Ахмат забыл о нём.
Три месяца томится Басенков, надежду потерял, никто не является к нему. Только раз в сутки откроется дверное оконце, кинут дьяку лепёшку засохшую или кость голую, и снова захлопнется оконце. Даже во двор не выпускают. Оброс он, в теле сдал, одни кости да кожа. Мысленно к смерти готовится.
Часто задумывался о нелёгкой судьбе дьяка Посольского приказа. Никто в защиту не выступит, а на чужбине как пса бездомного пихают…
Однажды, открыв дверь, в камеру к нему заглянул мурза Гилим, поморщился, насмешливо спросил:
— Когда твой конязь Ванька дань вернёт? Не знаешь? Вот и подыхай тут!
Дьяк и сам думал, зачем послали его великие князья к Ахмату, аль не ведали, что хан не станет его миловать?
Уж казнили бы за дело какое, что Москве на пользу, а то так, вроде мыши в мышеловку полез. И тут же на свой вопрос и ответил. Почему сам? Ведь по государеву указу в Орду отправился…
А за стеной шумит, гудит базар голосами многими. Кони ржут, верблюды и ослы кричат, с минарета мулла голос подаёт. И никому до него, посла московского, дела нет…
«Суета сует, — говорит себе дьяк, — для чего живёт человек? Родится, крестится, в делах, ему свойственных, срок жизненный отмеряет и уходит из жизни в мир иной…»
И тут же сам себе возражает:
«Ан нет, всё сущее из труда человека, даже самого малого, создаётся и из века в век к человеку переходит. Этим земля красится!..»
Такие мысли нет-нет да и забредут в голову дьяка, но чаще тоска по дому одолевала. Избу деда вспомнил.
Редко навещал он её, всё больше в хоромах отцовских жил…
Прилежным школяром числился он, хотелось всё познать. Вот и познал! Теперь сидит во мраке, насекомыми съедаемый, смерти у Всевышнего просит…
На подворье караван-сарая первый ярус — жильё.
Комнаты тёмные, освещаются плошками, заправленными рыбьим жиром, и потому караван-сарай пропах рыбой.
Рыбой и кониной кормился весь Сарай, рыбу и конину ели все. Еду варили во дворах под навесами в больших медных казанах, мясо жарили на угольях. Здесь же пекли лепёшки из проса, реже из муки.
Прислонив к стене зеркало, приобретённое в лучшие годы жизни, торговый гость Дмитрий Лазарев, оказавшийся в столице Золотой Орды, костяным гребнем расчёсывал густые волосы и бороду.
Сняв пук волос, он бросил его под ноги. Дмитрий Лазарев терялся в догадках, зачем позвали его, торгового гостя, к самому хану. Накануне разыскал его на базаре мурза Гилим, велел приготовиться.
Дмитрий не на шутку испугался. В Сарай он попал случайно. Намеревался в Нижнем Новгороде торг вести, да соблазнился товарами бухарскими, каких, сказывали, в Сарае на торгу великое множество.
Узнав, что поведут его к самому хану, струсил. Боязно, однако захотелось лицо русского торгового человека показать, вот и решил приодеться понарядней. Натянул длиннополый кафтан, нахлобучил отороченную соболем шапку, ногой притопнул и промолвил:
— Знай, царь татарский, что есть торговый человек московский!
Выйдя из караван-сарая, Дмитрий Лазарев подождал мурзу Гилима и, перейдя площадь, где толпились ордынцы, вступил во дворец.
— Почто хан кличет меня? — спросил Лазарев. Гилим хитро прищурился:
— Торговый гость подобен девке брюхатой, любопытно ему, кого родит.
Купец больше не спрашивал. Они миновали стоявших мурз и беков, пошли коротким мраморным переходом с низкими кирпичными сводами и остановились перед железной кованой дверью.
Не успел Дмитрий дух перевести, как дверь раскрылась, и он увидел хана. Ахмат сидел на низеньком, отделанном перламутром помосте, окружённый верными придворными.
Изогнулся гость торговый в поклоне, промолвив:
— Да продлит Аллах жизнь твою, великий хан, и жён твоих, и детей твоих на многие лета.
— Аллах милостив ко мне, урус. Но почему ты не спросишь, зачем я велел позвать тебя?
— Великий и мудрый хан, как неведомы мне мысли Всевышнего, так неведомо то, о чём говорить будешь.
— Дзе, ты хитрый урус. Московский великий князь дань от Орды утаивает, и за то я бросил в клеть посла московского. Он будет сидеть, пока конязь Иван не пришлёт мне дань. Я отпускаю тебя, урус, в Москву, и ты передашь мои слова великому князю Ивану… А ещё передашь, чтоб не искал дружбы у врага моего, крымского хана Менгли-Гирея.
Кланяясь, торговый человек Дмитрий Лазарев покинул ханский дворец и в тот же день поспешил выбраться из Сарая, моля Бога, чтобы помог ему в опасном многодневном пути на Русь.
Купчиха Лазарева билась в слезах, на московском торгу припадками исходила. Окружившему люду выкрикивала:
— Заморочил, окаянный! От татарвы вырвался в чём душа держится. А всё из-за князя великого Ивана Васильевича!
Приставы купчиху допросили, она и поведала, что её мужика Митрия Лазарева Ахматка-хан принудил, едва жизни не лишил, а дьяка Басенкова в клеть заточил.
Те слова приставы донесли молодому великому князю Ивану, а тот государю. Весть бабы с базара по Москве понесли, заговорили:
— Ахматка на Москву двинулся!
— Орда Дон перешагнула!
Зловредные слухи быстро наводили панику. Торговые ряды пустели, лавки закрывались.
Бояре собрались в думную палату, у всех один вопрос: когда хана Ахмата в Москву ждать?
А кое-кто похрабрее выкрикивали:
— Веди, государь, полки на Ахмата! Доколь Орде над Русью стоять?
У таких сомнений в превосходстве Москвы над татарами нет. Эти князья высказывали, сколько конных и пеших ратников они готовы выставить и в какую броню их оденут…
Молчал государь на Думе, чуть сгорбившись, слушал бояр. Иногда удивлённо поднимал брови или хмурился, реже улыбался. Когда, казалось, все уже унялись, неожиданно раздался голос Ивана Молодого:
— Ахмат на Русь ещё не пошёл, и у Москвы сил на Ахмата достаточно.
Враз притихли бояре, а молодой князь повторил:
— У Московской Руси сил достанет, однако ту силу поднять надобно. Ополчение скликать!
— То так, — кивнул князь Даниил Ярославский. — Эвон сколь у нас ратников!
— Клич подай, государь, — проронил Слепец-Тютчев.
— Борис Матвеевич истину сказал, государь, ополчение скликай!
Дождавшись тишины, Иван Третий спросил:
— А что делать с послом нашим, какой в Орде томится?
Фёдор Давыдович Пёстрый-Стародубский совет подал:
— Послать с татарином Касимом, что в Коломне живёт, выкуп за Басенкова!
— Разумно сказал князь Фёдор, — поддержала Дума.
Разъехались бояре, а государь сидел, о своём думал. Иван Молодой с ним остался. Наконец Иван Третий промолвил:
— В словах твоих, Иван, я услышал голос мужа государственного. К отражению Ахмата готовиться надобно. И в том, что хан набег на Москву совершит, я уверен. Не был бы он таким же неожиданным, как набег Тохтамыша после Куликовской битвы.
— Каков совет, отец?
— Предстоит тебе поездка в земли северные, ополчение скликать.
Государь потёр лоб.
— Знаю, и Ахмат готовится… — повторил он.
Великие князья, отец с сыном, ещё долго продолжали разговор о татарах, о том, что усобица разъедает их, а это во благо Москве, потому как, слава Богу, русская земля, кажется, преодолевает разброд, начинает сплачиваться, где миром, а кого и мечом усмирять приходится.
— Нам бы только с Ахматом совладать, — сказал Иван Третий. — Опасен он для Москвы.
Иван Молодой усмехнулся.
Иван Васильевич удивлённо поднял брови:
— Ты чему?
— Бабушка, великая княгиня, учила меня; «Ты, внучек, на Бога надейся, да сам не плошай».
— Истинна речь её. Вот и будем, сыне, на себя рассчитывать, на силы свои.
Лето в самую середину вошло, жаркое, безводное, с чахлой растительностью, и лишь морем по всей степи волновались ковыли…
Днями было знойно, пахло полынью, а на краю степи висело марево. Чудилось, там начало морю и берег с редкими деревьями. Но то было наваждение, за маревом лежала такая же степь. Она тянулась от нижней Волги до самого Дона.
Всю северо-западную степь от Сарая и берега Волги, покуда видит глаз, усеяли тысячи кибиток и шатров.
Днём это напоминало человеческий муравейник, а вечером в зареве костров казалось, что горит вся степь и река.
На выпасах табунщики выгуливали мохнатых лошадей, низкорослых и выносливых в дальних переходах, свирепых — такие врага в бою, ровно псы злые, грызут до мяса.
Тысячи и тысячи татар разбили лагерь. Голодные и оборванные, они ждали сигнала, чтобы пуститься в набег на Московскую Русь.
Привели в эту степь свои тумены темники Абдула и Селим — два тумена жадных до добычи воинов. Давно уже не ходила Орда в походы на чужие города и сёла, оскудели татарские вежи[34].
Воины знали, что они воротятся из похода обогащённые. Так учили их сотники и тысячники.
Развеваются на ветру у шатров военачальников хвостатые бунчуки — бунчуки воинственного народа.
Скопище алчного люда готово двинуться на Московскую Русь, повторить подвиги темников Джебе и Субэдэ, великих полководцев бессмертного Бату-хана.
Со степи тянуло кизячным дымом, запахом варёной конины, слышались голоса, смех. Воины довольны, кровь предстоящих сражений пьянит…
Лагерь, казалось, жил беспорядочно, но так до поры. Стоило протрубить сигнальным трубам, и всё приходило в движение. Седлались кони, воины, подпоясанные саблями, с пиками и луками строились в десятки и сотни, сотни в тысячи, а тысячи в тьму[35], в силу грозную и беспощадную.
Под её ударами будут рушиться города, гореть дома, и вереницы пленных погонят на невольничьи рынки…
Так было всегда со времён непобедимого Чингисхана, чья орда проложила дорогу к последнему морю…
Проделав утренний намаз, Ахмат вышел из белоснежной юрты, круглосуточно охраняемой рослыми сытыми нукерами, застывшими как изваяния.
Сквозь узкие щёлочки глаз хан оглядел уже проснувшийся стан, разбросавшийся в глубину и в ширину до бесконечности, гудевший многоязыко. Поднимались дымки костров, суетились воины.