Тот долго молчал, большой нагрудный крест теребил. Неожиданно Иван Лукинич обратил внимание на руки Пимена — они дрожали. Да и сам он осунулся, нет той прежней величавости, когда во владыки новгородские метил.
Наконец Пимен сказал:
— От былого величия новгородского следа не осталось. Куда подевалось? А ведь был Господин Великий Новгород!
Иван Лукинич разговор не поддержал, а Пимен своё:
— Ты был посадником, боярин, аль у тебя душа не болит?
— Болит не болит, святитель, но помнить должен, всё в руце Божией.
— Воистину! Надобно Бога молить и вины наши замаливать, тогда Господь помилует нас.
— Что можешь ты предложить?
— Виделся я с Богданом Есиповым и Лукой Фёдоровым, все бояре намерены бить челом великому князю Казимиру, чтоб он Новгород на себя взял.
Иван Лукинич прищурил один глаз:
— Святитель, а не ты ли непотребное говаривал о многих боярах великому князю Ивану?
Пимен дёрнулся, искривил рот:
— Ужели ты, бывший посадник, забыл, что и владыку Феофила в Чудов монастырь увезли и там в монахи постригли?
— Мне ли то забыть!
— Намедни повстречал Офанаса Остафьевича, он говорит: «Шлите к Казимиру верного человека, он его примет и услышит наши стенания».
— А не он ли, Офанас, первым присягнул Ивану Третьему?
— Под угрозой ту присягу принимали, и он, и я, и ты, Иван Лукинич. Весь Новгород. На казни нагляделись новгородцы, казнями сыты. Эвон, Марфу Исааковну всех владений лишили, всё Поморье великие князья московские на себя взяли. А сколько она билась, добро наживала?
Иван Лукинич поддакнул:
— Не жалела себя Марфа, нам ли того не знать. Первой сына не пощадила, на войну с Москвой благословила, на смерть послала.
— А кто повинен, что владычный полк против Москвы меч не обнажил? Владыка Феофил! За то и наказание понёс.
— Ты, Пимен, хорошо говоришь, но я не стану созывать бояр, чтоб сообща думать, как дальше жить.
— Я, Иван Лукинич, сам их оповещу. Но ты непременно приди. К голосу твоему бояре прислушиваются…
В один из воскресных дней Иван Третий призвал к себе сына и голосом, не терпящим возражения, сказал:
— Сыне, Иван, знаю, в какой раз тебя от дома отлучаю, но на то ты и великий князь. Ты и на Север ездил, и в Новгород, и в походе на Казань в стороне не остался, а ноне час настал в Тверь отправиться. С дядькой твоим, князем Михайлой, полюбовно уговориться, чтоб он на Москву не замахивался. Ужели крови взалкал?
— Добро, отец. Но почто ты так на князя Михаилу ожесточился?
Иван Третий встрепенулся, насторожённо посмотрел на сына:
— Зачем говорить такое посмел? Я ведь его добром прошу не поступать наперекор Москве. Пора ему не о своём печься, об общем заботиться. А он ровно курица-наседка кудахчет вокруг выводка да ещё норовит чужое зёрнышко ухватить.
— Не мыслит князь Михайло такого.
— Не перечь! — прикрикнул великий князь. — В тебе ноне ретивое взыграло. Кровь тверская выплеснулась.
— Не перечу я, отец, к справедливости взываю. Ужели князь Михайло станет оспаривать наше великое княжение, против Москвы слово молвит? Ты, государь, это знаешь.
— Может, может, — насупился Иван Третий. — Ты вот поедешь к нему и убедишься, как он тебя обхаживать начнёт. Не поддавайся на его искушение. Он станет матерью твоей тебя смущать. Она, праведница, хоть и тверичанкой была, но за Москву радела. Голубица наша, всегда чую её рядом с собой. Никого я так не любил, как Марью. Всё, что ноне имею, преходяще. А она весь белый свет затмила. Опутала она меня, приворожила да и ушла из жизни…
Иван Молодой подошёл к сидевшему на лавке отцу, положил руку ему на плечо. Тот сидел, чуть сгорбившись. Домашний кафтан обхватывал его широкую крепкую спину.
— Когда выезжать?
— В конце месяца. Побудь ещё с Еленой. Как она?
— Всё ладно, отец. Дмитрий на тебя смахивает. Усмехнулся Иван Третий:
— Так ли уж? Разум ему бы мой.
— Скоро ходить начнёт. Ручки цепкие.
— Наша порода. Рюриковичи всегда к власти цепки.
— У него и молдавская кровь добрая. Эвон, деда его Стефана сколь турки ни гнули, ан не на того насели.
— Стефан-господарь огнём пытанный. То не только султан познал, вся Европа признала… Так ты, сыне, уразумел, что ноне в Твери ты Москву представляешь? И не у своего дядьки Михаилы в гостях, а посол. Посол, слышишь? Какие бы слёзы Михайло тебе на грудь ни ронял, не разжалобись.
Поднялся государь. Бороду в кулаке зажал, на сына глаза уставил.
— Понимаю, нелёгкую ношу на тебя возлагаю, но знай, ты великий князь и без единения всех княжеств Москве не быть великой. — Чуть повременил. — Коли не возражаешь, на днях я внука Дмитрия проведаю.
У ступеней митрополичьих хором уже с утра толпилась кучка любопытных прихожан. Отстояв заутреню, митрополит Геронтий с архиепископами и другими церковными служителями удалились в покои, чтобы избрать новгородского архиепископа.
Топчутся московские бабёнки, переговариваются:
— Уж кого назовут-то?
— Поди, Варсонофия!
— К чему бы?
Бабёнкам московским не к надобности гадать, кого пошлют владыкой в Новгород, однако страсть как интересно.
Вышел митрополичий служака, только руками развёл и направился к храму Успения Богородицы. И снова зашептались:
— Долго сидят.
— Пока удумают, это вам не блины печь!
— Новгородцам надобно могучего владыку, под стать Илье Муромцу, сам-то город во какой!
— Наша-то Москва не таким рога ломала.
— Тихо, выходит!
На крыльце появился владычный секретарь и в мёртвой тишине произнёс:
— Отец Сергий! И враз зашептали:
— Сергий!
— Это какой же?
Разошлась толпа, из Кремля разбрелась по московским улочкам. А не прошло и часа, как с узелком и посохом, одетый в бедный иноческий наряд, вышел из хором митрополита новый архиепископ новгородский Сергий, умостился в повозке на охапке сена, и монах-возчик тронул мохнатую, вислобрюхую лошадёнку. Она потрусила рысцой из Кремля, из Москвы, направляясь на Новгородскую дорогу.
Лошадёнка не то что ленивая, а так себе, к быстрому бегу непривычная. Подхлестнёт её монах, пробежит она десяток-другой метров и снова плетётся, а отец Сергий о превратностях своей судьбы думает.
Много-много лет назад принял он постриг на Валааме и там же, в монастыре, провёл все годы. Уважала его братия монастырская, игуменом избрали. И вот надо же, теперь назвали его архиепископом и в Новгород владыкой отправляют.
С опаской едет Сергий: великий сан и велик город. Пугает Сергия люд новгородский своевольный, боярство коварное.
Трясётся в телеге архиепископ. Устанут ноги, вытянется на сене, а оно лугом пахнет, цветами сухими.
Там, на Валааме, Сергий с монахами каждый год на сенокосе лето проводил. И коню накашивали, и козам.
Не может забыть Сергий обитель свою, Валаам, остров родной. Будто пуповиной сросся он с ним, и вот оторвали… И видятся Сергию кельи бревенчатые, церковка, трапезная. За длинным столом монахи рассядутся, трапезуют, прежде чем на работы отправиться: кто дрова рубить, кто воду на кухню таскать, кто на скотный двор. А самая важная — хлебы печь. На Валааме в монастыре они отменные, высокие и духмяные, на всю трапезную разносятся их запахи…
А ещё на острове озёра, рыбой обильные. Рыба — кормление монахов.
Служба церковная не покидает Сергия, священник у них отец Виктор, и церковный хор небольшой, но монахи подобрались голосистые…
Днями трясётся владыка Сергий в повозке, а ночь наступит, приют сыскивает в чьей-либо крестьянской избе. В ней и покормят, и спать уложат…
Чем ближе подъезжал Сергий к Новгороду, тем тревожнее становилось у него на душе.
Глава 19
В избу посадника, что в Детинце, куда прежде собирались люди именитые, сегодня сходились с опаской. Первым пришёл боярин Богдан Есипов, гордящийся внуками, за ним с оглядкой прокрался великий молчальник Лука Фёдоров, у которого слово на вес золота, прошагал, выпятив живот, Офанас Остафьевич, похвалявшийся наследством, вбежал взъерошенный, что воробей после драки, Феофил Захарьин, завертел головой, зачирикал:
— Почто же нет святителя? Не получив ответа, успокоился.
Степенно, будто делая одолжение, в избу вступил Иван Лукинич. На бояр посмотрел несколько удивлённо, будто спрашивая, зачем собрались?
Наконец появился владычный казначей и секретарь Пимен в полном облачении, будто службу в соборе правил, в рясе шёлковой, в клобуке. На образ, что в углу посадской избы, перекрестился, пророкотал:
— Из Москвы прислали архиепископа Сергия. Бояре к Пимену головы повернули.
Пимен поморщился:
— Так себе, с виду никудышный, без осанки. Из Москвы, видать, негожего вытолкнули, сказывают, игумен валаамский.
— Князей московских человек, — заметил Богдан Есипов. — Око государя Ивана.
Офанас Остафьевич вставил:
— Аль мы тут своего не могли избрать?
— Митрополит Геронтий расстарался, — сказал Иван Лукинич.
Пимен бровью повёл:
— Однако что клещ настырный этот архиепископ, едва на порог, руку к казне протянул. Сказывает: «Хочу ознакомиться, чем сума богата».
Феофил взлохмаченной головой встряхнул:
— А велика ли казна?
— Откуда ей быть, — горько изрёк Пимен. — Её великий князь Иван изрядно пощипал.
— Ох-ох, беды неисчислимые принёс нам Иван, великий князь Московский, со своим сыночком Иваном, — вздохнул Офанас.
— Подобно ястребам налетели на птицу и щиплют, — снова подал голос Богдан Есипов. — Стервятники, истые стервятники князья московские.
Вдруг открыл рот великий молчальник Лука Фёдоров:
— На шею нам сели.
И замолчал, словно сам испугался сказанного. Иван Лукинич кашлянул:
— Так что скажете, господа, люди именитые?
И осмотрелся, будто проверил, не слышит ли его кто из посторонних.
— А что тут говорить! — зашумели разом. — Надобно литовскому князю кланяться, подмоги просить!