Гнев Ивана Третьего вызвало исчезновение колтов[39] и ожерелья покойной жены, княгини Марии. Государь вспомнил о них с приходом в великокняжескую семью невестки Елены.
Кроткая, к государю Ивану Васильевичу уважительная, во всём честь блюла. А уж за собой следила, не чета Софье.
Софья в последние годы совсем раздобрела, сделалась рыхлой, неухоженные волосы даже повойник не скрывал.
И захотел Иван Третий подарить драгоценности покойной жены невестке Елене. Вызвал старую ключницу, велел принести ларец, и покаялась ключница, что те колты и ожерелье забрала великая княгиня Софья.
Той же ночью государь отправился на женскую половину дворца, в покои Софьи. В последний год он редко появлялся здесь, и Софья была обрадована его приходом. Улыбнулась:
— Почему не упредил, государь?
Но Иван Васильевич охладил её пыл вопросом:
— Где ларец великой княгини Марии? Софья подняла брови:
— Я отдала его как свадебный подарок своей племяннице. Разве я не великая княгиня и не вольна распорядиться тем ларцом?
— Ты великая княгиня, но то, что в ларце, должно принадлежать жене сына Ивана Елене.
Лицо Софьи исказилось, покрылось пятнами.
— Почему ты думаешь о князе Иване как о великом князе? Почему не Василий великий князь? Он Палеолог! Твой сын Иван тебе непокорен, он ослушался тебя на Угре!
Иван Третий подступил к Софье, выкрикнул гневно ей в лицо:
— Кому быть великим князем — моя воля, а ларец верни!
Глава 20
Четвёртые сутки смиренно стоит отец Сергий у митрополичьего крыльца, шепчет слова молитвы, ждёт решения своей судьбы.
Нелюбезно встретил его Геронтий, посохом на него замахнулся, ногами затопал.
— Как мог ты, Сергий, высоким саном облечённый, прилюдно мантию архиепископа скинуть и епархию покинуть? Не будет тебе моего прощения. Отправляйся, жди моего слова!
И прогнал отца Сергия.
Теперь стоит, ждёт он, когда митрополит милость свою явит.
Служки владычные, чернецы ходят мимо отца Сергия, снуют, будто не замечая его.
Ночи опальный проводит тут же, на ступенях митрополичьих хором. Запахнет свой старый кожушок, чуть вздремнёт и снова стоит, молится, грех тяжкий отмаливает. А ему бы, Сергию, вины свои не признать, в чём они, он и сам не знает. Видать, не по своим заслугам он на епархию Новгородскую поставлен, сломился. А должен был паству наставлять в смирении и послушании.
Но его, Сергия, видно, гордыня одолела. Оттого слух, кем-то пущенный, воспринял как обидное.
— Нет, отец Сергий, вознёсся ты непомерно. Смирись, в послушании живи, ибо ты есть слуга Божий. Покорись Господу и надейся на его милость… «И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Яко твоё есть царство, и сила, и слава, во веки», — шепчет опальный Сергий.
Прикрыл он глаза, не спит, не дремлет, а губы слова молитвы шепчут.
От мысли оторвал голос чернеца.
— Отец Сергий, владыка зовёт.
Поднялся Сергий в покои митрополита. Владыка строго смотрел на него.
— Принёс ли ты, нечестивец, своё покаяние? — спросил Геронтий.
— Прости, владыка, грешен я.
— Не на Валаам отправляю тебя, Сергий, а монахом-страдником в Чудов монастырь…
В Чудов монастырь в келью отца Сергия явился Варсонофий.
Тлеет лампада под святыми образами, тяжко вздыхает старец. Перекрестился Варсонофий:
— Исповедуйся, Сергий, сними грехи с души своей…
Встал старец Сергий под причастие. В чём каялся, что говорил, — о том, кроме исповедавшего, никто не знает. В том тайна исповеди…
Неделю спустя пришёл в келью Иван Третий. Склонился под притолокой, закрыв собой весь проём. Присел на край ложа, долго не начинал разговора.
По сторонам глазами повёл. Крупный, борода щедро серебром усыпана.
Наконец промолвил:
— Отче Сергий, неспроста ты Новгород покинул, чую, не по-доброму живут новгородцы. Крамола зреет… Что о ней тебе известно, отче?
Сергий пожевал бескровными губами, ответил, переводя дыхание:
— Сыне, исповедался я и не хочу огорчать тебя. Не по мне ноша, возложенная на меня святой церковью. Прости меня государь.
И закрыл глаза.
Выбрался Иван Третий из кельи Сергия, за ворота Чудова монастыря вышел и у самого дворца встретил молодого великого князя.
— Иван, — позвал государь сына, — от отца Сергия я. Таит старик что-то, а ведь перед Богом скоро ответ держать… Чую, назрело время, не по-доброму говорить надобно с новгородцами, а допрос повести с пристрастием… Призову я именитых людей Новгорода в Москву на суд и расправу. Пора смуте конец положить…
В постоянных молитвах отец Сергий не замечал, как летело время…
На Масленой провожали зиму. Где-то там, за стенами кельи, праздник был весёлый, разгульный, с блинами и медами хмельными. На Красной площади качели до небес. Скоморохи и певцы люд потешают.
А Сергий от всенощной в келью удалился, подальше от искуса. На душе пусто, тоскливо. Нахлынуло старое, древнее, тревожило. Постарался прогнать воспоминания.
Поднялся Сергий с жёсткого ложа, поправил пальцами фитилёк лампады, накинул поверх рясы латаный тулуп, нахлобучил клобук и выбрался из кельи. Под ярким солнцем снег таял, оседал. С крыш капало.
Через Фроловские ворота Сергий выбрался на Красную площадь, остановился. Люда полно. Вся Москва сюда вывалила. Гомон, смех. Поблизости от Сергия бабы и девки в кружок собрались, ротозейничают. Ложечник-плясун по кругу ходит, пританцовывает, в ложки наяривает.
В стороне мужик кривляется, песни орёт. Юродивый в лохмотьях, лицо струпьями покрыто, веригами звенит, смеётся беспричинно, в небо пальцем тычет.
— Бес обуял, — шепчет Сергий и хочет повернуть обратно, а ноги вперёд тащат, где народу ещё гуще и дудочник на рожках наигрывает, в бубен выстукивает.
Топчет Сергий лаптями снег, снова шепчет:
— Представление сатанинское.
Подобрав полы своих одеяний, старец потрусил к монастырю.
Из Спасских ворот намётом и с присвистом вынеслись верхоконные дворяне, врезались в толпу. Не успел народ раздаться, как смяли, копытами топчут, плётками машут. А следом государева карета выехала…
— Избави меня от лукавого, — вздохнул Сергий и поплёлся дальше.
Дождь застал Саньку верстах в двадцати от Твери. С вечера дождя не предвиделось, небо было чистое, тучки редкие. А когда он хлынул, Санька не успел даже укрыться под разлапистыми елями.
Когда упали первые крупные капли, Санька лишь на небо взглянул. Зашумел дождь, встал стеной. Одежда мигом намокла, сделалась тяжёлой.
Махнув на всё рукой, Санька решил продолжить путь. Сначала конские копыта били сухую землю, но вскоре она зачавкала под ногами.
Саньку послали в Тверь великие князья. Он вёз письмо тверскому князю, и в нём они уведомляли, что у Ивана Третьего родился внук, а у Ивана Молодого сын и назван он Дмитрием, Дмитрием Ивановичем.
Санька догадался: ребёнка назвали именем далёкого предка, героя Куликовской битвы…
А дождь не прекращался. Всё стало мокрым: и деревья, и зеленя. Обмыло дождём избы крестьянские, стожки и овины. Даже хозяева изб укрылись от дождя.
Санька ёжился, когда холодная вода с шапки затекала за воротник кафтана и расползалась по спине.
Такого дождя он не ожидал. Когда Москву покидал, светило солнце. С пушкарного двора волокушами тянули пищали. В последний год несколько штук пищалей уже установили на кремлёвской стене. Их стволы и лафеты отливали на солнце бронзой.
За всем пушкарным нарядом досматривал молодой великий князь Иван. От него Санька узнал, что скоро на пушкарном дворе станут лить и рушницы[40]. Они сменят оружие ратников — луки.
Как это будет, Санька пока не представлял. Для него лук и стрелы ещё надёжное оружие.
А теперь Кремль пушками ощетинился. Пусть орда только подступит, как по ней ударит огневой наряд. Начнут ядрами метать — какая конница устоит!..
Дождь не прекращался весь день и лишь к вечеру, когда Санька въезжал в Тверь, прекратился.
На княжьем дворе, едва он с коня сошёл, появился дворецкий, невысокий рыжий боярин Самсон. Узнав, что Санька привёз письмо для князя Михаила, пошёл в хоромы. Но вскоре воротился и, взяв письмо, велел отроку отвести Саньку в поварню, согреться и обсушиться.
За ночь Санька отдохнул, а наутро появился дворецкий и сказал, что князь Михаил Борисович ответ писать не будет, велел изустно передать, что рождением внука доволен…
С тем Санька и покинул Тверь, а дорогой всё думал, что великие князья московские таким ответом останутся недовольны. Иван Третий ждал от князя Михаила, что он городком каким либо сельцом внука одарит…
Переполошились новгородские бояре: такого в Великом Новгороде ещё не бывало, чтобы владыка сакос, свою мантию, принародно скинул и в Москву отъехал.
— Быть беде! — говорили.
И она нагрянула к концу весны, когда сошли снега и открылись болота. В зелень оделись леса, и поднялась, ощетинилась рожь.
Прибыл в Новгород дьяк Щетинин, привёз грамоту великих князей: ехать в Москву боярам Феофилу Захарьину, Луке Фёдорову, Офанасу Остафьевичу да Ивану Лукиничу.
Сошлись у бывшего посадника, недолго гадали, зачем зовут, верно, донос поступил. Бежать бы в Литву, да боязно: ну как не примет их Казимир? Вон как поступил он с боярином Иваном Кузьминым, когда тот со слугами в Литву подался. Казимир от него отвернулся, и пришлось боярину в Новгород ворочаться.
И порешили бояре, будь что будет, целовали крест друг за друга стоять и, усевшись в громоздкий рыдван, двинулись в Москву.
На разговоры их не тянуло, не на блины званы, сидели тесно. Офанас Остафьевич животом страдал, часто приходилось рыдван останавливать.
Иван Лукинич рядом с боярином Лукой сидел, нос от него воротил: дурно пахло от боярина.
А Феофил всё товарищей уламывал в Литву свернуть. Иван Лукинич осадил его: