— Смолкни, Феофил. Ты в Литву тянешь, а забыл, что в Новгороде семейство своё оставил? Нет уж, чему быть, того не миновать. Снявши голову, по волосам не плачут.
У Торжка их встретил конный наряд дворян и сопровождал до самой Москвы. Офанас горько заметил:
— Только что не в железы закованы…
Так и добрались новгородские бояре до Москвы, здесь их принял пристав, в клеть посадил, проворчав:
— Знай сверчок свой шесток. Допрыгались, доигрались. Знатно же вас государь принимает.
А на вопрос Ивана Лукинича, доколь их держать в клети будут, ответил:
— Покуда государь не укажет.
Поначалу следствие повели не круто. Допросы снимал боярин Онуфрий, а дьяк Третьяк вёл допросные листы. Каждое показание новгородцев записывал, а боярин Онуфрий вечером Ивану Третьему прочитывал.
Новгородцы от крамолы отрекались, но никого не винили, а уж о том, что к Казимиру тянули, наотрез отказывались.
Молодой великий князь Иван советовал отцу отпустить бояр. О том же говорил и князь Холмский:
— Облыжное завели на новгородцев. Однажды Иван Третий явился в допросную избу, на лавку сел. Дьяк в ту пору с Ивана Лукинича дознание снимал.
Тот своё плёл, слёзно молил:
— За что муки претерпеваем, государь?
Иван Третий уставил глаза на бывшего посадника, спросил неожиданно:
— Так, сказываешь, вы, бояре новгородские, безвинны? А вот поглядим.
Повернулся к дьяку:
— Покличь-ка, Фёдор, ката, послушаем, что Иван Лукинич с дыбы вещать станет.
Вошедшему палачу рукой махнул:
— Подыми, Степан, его на козу!
Едва палач за Ивана Лукинича взялся, как тот дурным голосом взвыл:
— Государь, Пимен во всём повинен! Пимен, ключник владычный!
Иван Третий усмехнулся, кинул дьяку:
— Теперь пиши, Фёдор, что посадник говорить станет.
Встал, намереваясь выйти:
— Впредь с пристрастием допросы чини!..
К Рождественским праздникам завершили следствие дела. Всех бояр новгородских, каких в клети держали, и тех, каких в Новгороде забрали, Иван Третий судил по-доброму: отчин лишить и в Подмосковье переселить, выделив им поместья, чтобы отныне на государственной службе числились.
А всесильного Пимена, заковав в железа, доставили в Москву и навечно заточили в Чудов монастырь.
Армянские купцы с шелками и парчой, с персидскими коврами и аксамитом, с восточными пряностями через Хвалисское море выбрались на волжский речной путь и из низовий Волги, минуя Казань, появились на нижегородском торжище.
Не довольствуясь Нижним Новгородом, они добрались до Москвы, намереваясь побывать на торгу Великого Новгорода и там с помощью Божией завязать торговые отношения с городами Ганзейского союза.
На московском торгу им стало известно, что великий князь Иван Васильевич закрыл гостям путь в Новгород, а через приставов купцам было сказано, что государь на Великий Новгород опалу положил.
— Торгуйте, — говорили гостям, — по всем городам Московской Руси торг ведите, но казну новгородскую обогащать не дозволено…
Конец сентября, в великокняжьих хоромах прохладно, и дворецкий велел топить печи.
Иван Васильевич смотрел, как пламя лижет поленья, а сам размышлял о запрете купцам ехать в Новгород. «Поделом, — решил, — пусть знают новгородцы, что они не какой-нибудь вольный город Брюгге, а городок Московской Руси… Настаёт время, когда после разбоев ордынских откроется волжский путь и в Москву потянутся торговые люди из многих земель…»
Великий князь Иван Васильевич мечтал о том времени, когда не только из стран Востока, но и с Запада, из Кракова и других земель будут привозить товары на московский торг.
Он смотрел на огонь, а сам думал о своём. Новгород к рукам прибрали, к Казани подбираются. Недалёк тот день, когда ханству казанскому конец наступит… А затем придёт время Смоленск воротить, Киев и иные города, кои за Литвой и Польшей числятся…
Нелёгкая ноша ляжет на великих князей московских, какие после него, Ивана Третьего, и Ивана Молодого княжить станут.
Вон хотя бы на Смоленск полки вести. Его надобно брать пушечным боем, с подкопами…
Кто они, те князья, будут? Внук ли Дмитрий, сын ли Василий, коего Софья в великие князья прочит…
Неожиданно мысль к сыну Ивану перебросилась. Встревожила. С возвращением его с дальних северных земель и с Каменного пояса жалуется он на ноги. Болеть начали, будто изнутри жилы рвут. Врач Софьи сказывает, болезнь та камчугой[41] зовётся и лечить её следует водой огненной…
Пламя перегорало, долизывало последние поленья. Постреливало…
«Вот так и жизнь человеческая перегорает, как этот огонь в камине», — подумал Иван Третий. Давно ли в Твери обручали его с Марьюшкой! Детьми то было. И вот уже нет Марьюшки. Софья место её заняла. А заняла ли? Нет, место Марьюшки никто не займёт, даже царевна царьградская… Эвон, детишек рожает, не чужих ведь, а отчуждение к ней он чует…
И снова мысль на сына Ивана перекинулась. Кажется, его болезнь Софье в радость. Надеется, больной великий князь не великий, рано или поздно Василию место уступит!
Иван Третий хмыкнул. А так ли, что Василию быть великим? Почему не Дмитрию? Дмитрию Ивановичу…
Государь сжал губы, нахмурился. Тяжёлая складка перерезала его высокий лоб, и он просит Господа, чтобы оглянулся на муки великого князя Ивана Молодого. Ведь он сын Марьюшки, а Дмитрий продолжение её рода от тверских кровей.
Уйдёт тверской князь Михаил из жизни, быть на княжестве в Твери либо Ивану, либо Дмитрию.
От раздумий очнулся, когда перегорели поленья в камине, рассыпались уголья. Иван Третий вытянул ноги и задремал.
Глава 21
Бояре тверские, какие перекинулись к московским великим князьям, доносили: Михаил с Казимиром списывается. О чём, никому не ведомо.
Молодой великий князь Иван убеждал отца, что бояре эти поклёп на Михаила возводят, хотят поссорить московских князей с тверским. Однако Иван Третий отмахнулся: он давно замыслил Тверь к рукам прибрать.
Коломенскому и серпуховскому воеводам повелел полки к Москве привести, а воеводе полка московских дворян быть наизготове.
До поры князя Холмского и Ивана Молодого в планы свои не посвящал, хотел самолично сломить Михаила, увидеть, как признает он себя младшим братом Москвы. А Ивану Молодому государь говорил:
— Ужели не видишь, как Михайло вознёсся? На письмо моё о Дмитрии чем ответил? Вроде соседу через забор кивнул. А ведь я ему весть добрую послал! С чем Санька из Твери воротился? Разве мать твоя Мария довольна была бы Михайлой? Нет, Иван, по всему вижу, у тверских князей гордость разум затмила. Не хотят забыть, что Тверь давно уже ниже Москвы стоит…
Ты, Иван, разверни пергамент, на карту погляди, как Тверь у Москвы поперёк дороги легла, сколь земель она от нас норовит отхватить, но только близок локоть, да не укусить, сил нет. Тверь всё ещё хочет над нами главенствовать…
Вот и хочу я, чтоб Михайло покорился, вроде князя служилого стал. Вон погляди, пока мы гордость бояр новгородских не уронили, в бояр поместных не обратили, Новгород всякий раз зубы показывал. Ан дождались, чтоб повыбили…
Тебя, Иван, с полками на Тверь не пошлю. Негоже, чтоб будущий летописец в укор Москве ставил, что племянник на дядю войной хаживал. Славы окаянной тебе не желаю. И так на род Рюриковичей грязь чёрная вылилась. На Святополка и на Шемячича, сам ведаешь, на всё в летописях своя отметина.
— Ты, государь, с князем Михаилом подобрее будь. Не чужой он нам.
Иван Третий пристально заглянул в глаза сыну. Вздохнул:
— Ох, Иван, Иван, как бы добро твоё Михайло во зло не обратил… Ну да ладно, кажется, мы с тобой урядились: ежели тверской князь уймётся, то мы его и не тронем. Но коли гордыня очи ему застит, то быть беде.
На Тверь двинулись двумя колоннами: одна из Ржева, другая от Волоколамска.
Что московский великий князь Иван Васильевич на Тверь пойдёт, для Михаила Борисовича не явилось неожиданностью, но вот что войска его начнут наступать с двух сторон — этого князь Михаил не предвидел.
Рассчитывал, что, когда московские полки вступят на землю Тверскую, дружины тверичей и ополченцы сумеют отразить московскую рать.
Но случилось непредвиденное: Москва наносила Твери удар там, где горожане не ожидали. Авангард донёс, что Москва идёт большими силами, не встречая сопротивления.
Созвал князь Михаил Думу, но какой совет бояре могли дать?
И порешила Дума: мириться надо князьям…
Широко раскинулись московские полки по Тверской земле. Шли с хоругвями, играли трубы и били бубны. Под осенним солнцем блестели шишаки и броня.
Выехал князь Михаил из городских ворот, поскакал навстречу московским полкам. На тверского князя московские ратники внимания не обращали. Сотник из московских дворян встретил князя Михаила Борисовича, сопроводил его до шатра Ивана Третьего.
Михаил сошёл с коня, отдал повод гридню.
У самого входа в шатёр государя, скучившись, стояли дворяне. К коновязи были привязаны сытые кони. На волокушах протащили огневой наряд из трёх мортир…
«Ровно на врага идут московиты», — подумал князь Михаил и откинул полог.
Иван Третий уже шёл ему навстречу. Они обнялись. Михаил сказал:
— Уводи полки, великий князь Иван Васильевич. Чать, не на недруга ополчился. Признаю, Москва выше Твери, а князь Московский для меня великий князь. Коли велишь, присягу приму.
На третье лето перевалило, как привезли Елену в Москву. Будто вчера это было. Как везли её и как через реки плотами переправляли…
А однажды сон увидела. Себя в замке отцовском усмотрела и старика гусляра услышала, что поёт о родине. Эти горы и леса, зелёные поля и сады, домики крестьян и дома великих бояр — всё узрела во сне. И женщин, какие наряжали её в далёкую Московию, повидала…
Там, на родине, Елена не видела своего суженого. Только и знала, это молодой великий князь Московский. Но, увидев, полюбила его.