Вздохнул, припомнив, как в день свадьбы отца с Софьей князь Холмский говорил ему: «Зрю я, княже, подомнёт она государя. Не сразу подомнёт, а исподволь».
Не отрывая головы от подушки, перекрестился.
— Святый Боже, святый крепкий, святый бессмертный, спаси и помилуй нас!
И тут же закружилось в голове, всё померкло. Будто душа с телом вздумала проститься. Князь упал на разбросанную по полу медвежью шкуру.
Всё бы хорошо было, утихомирилась на время земля Московской Руси от диких степей до студёных морей, от гор Каменных до Смоленска и Киева. Бежал из Твери князь Михаил.
Враг он не великому князю Московскому Ивану Васильевичу, недруг Руси Московской. Коли бы породнился с великим князем литовским и королём польским Казимиром, сколько бы бед могла ждать Московская Русь от Тверского княжества!
Не раз задумывался Иван Третий об удельных княжествах, оказавшихся под властью Речи Посполитой. За них ещё Москве повоевать придётся, как и за Смоленск, за Киев, за другие города славянской Руси…
Пала Золотая Орда, крымцы хана Менгли-Гирея пока не совершают набега на южные городки Московской Руси, но вот Казань встревожила великого князя Московского Ивана Третьего.
Умер казанский хан Ибрагим, и началась жестокая вражда между его сыновьями Али-ханом и Мухаммед-Эмином. Али-хан изгнал Мухаммеда, сел на казанский трон, а Мухаммед-Эмин бежал в Нижний Новгород, а оттуда в Москву, клялся Ивану Третьему в дружбе.
Государь спешно созвал Думу, и решили бояре: поскольку Мухаммед в дружбе Москве клялся, то оказать ему помощь и вернуть его на ханский стол.
Для того велел Иван Третий князьям Холмскому и Беззубцеву готовить на Казань рать.
Пробудился князь Иван Молодой и, едва глаза открыл, увидел жену Елену, а за ней дворецкого, рыжего боярина Самсона.
Вспомнил, как ночью сознание терял, и начисто не помнил, как уложили его на кровать и позвали великую княгиню.
Иван усмехнулся:
— Поди, думали, смерть за мной приходила? Ан нет, ещё пожить дадено.
Великая княгиня положила руку ему на лоб:
— Рано, государь, о смерти думать. Разве такой удел Господь тебе заповедал?
Князь Иван с грустью посмотрел на неё:
— Неисповедимы пути Господни, Елена. Дворецкий голос подал:
— Пойду-ка я, великий князь, накажу стряпухе стол накрыть.
— Добро, боярин, и скажи отроку, пусть облачиться поможет.
Дворецкий вышел, следом удалилась и Елена.
Иван Молодой уже кончал трапезовать, когда явился тверской епископ Савватий, духовник князя в Твери.
Они сидели за столом, пили тёплое молоко с мёдом, вели мирской разговор о бренной жизни. Князь Иван говорил:
— Суета сует жизнь наша. Думаю я, для какой надобности человек копит богатства? В чём мать родила на свет появляется, наг и бос, в иной мир уходит — перед Господом отчёт жизненный даёт.
Епископ с прищуром уставился на князя, а тот продолжал:
— Как-то довелось мне быть у владыки Филиппа и слушать перебранку двух преподобных старцев — Иосифа и Нила. Спорили они о богатстве и нищете. Что до меня, так не приемлю я ни богатства монастырского, ни нищеты заволжских старцев. Где же истина, владыка, в чём она?
— Велик Бог, велики дела его и творения. Ему судить старцев Иосифа и Нила. Ты же, сыне, молись, и Господь укажет истину. Коли будешь блуждать во тьме их размышлений, недалеко и до ереси. Избави от того, Боже!
Накануне выступления из Москвы воевод Холмского и Беззубцева сошлись князья и бояре на Думу, расселись вдоль стен палаты, как всегда, дородные, важные, в шубах и шапках высоких, хоть дни стояли тёплые.
На посохи опираются, на Ивана Третьего поглядывают. А он в дорогих одеждах сидит в высоком кресле, ждёт тишины. Вот поглядел на пустующее место заболевшего митрополита и заговорил:
— Ведомо вам, бояре, что не ради пустословия созвал я вас, пора Казань утихомирить, указать место Али-хану: он на место отца, Ибрагима, решил сесть и брата своего Мухаммед-Эмина из Орды изгнать.
Чуть передохнул и продолжил:
— И тот Али свои злобствования к Руси выявил, корабли на Волгу вывел, путь торговый норовил закрыть.
Боярин Труш ладонь к уху приложил и выкрикнул:
— Русь и без Казани велика!
Иван Третий метнул на боярина недовольный взгляд, слегка посохом пристукнул:
— О княжестве Казанском, дружественном Руси, пекусь я. А ты бы, боярин Труш, слушал с понятием.
И уже спокойно ко всей Думе обратился:
— Возвысилась Москва потому, что Русь земли свои в единство привела, а Казанскую орду ржа разъела, брат на брата пошёл. И нам бы её урок в урок.
Поглядел на братьев своих, Андрея и Бориса, и добавил:
— Надобно впредь казанцам с Москвой в мире жить, в дружбе, гостям торговый путь не закрывать и Нижний Новгород разбоями не разорять. О том мы с Мухаммед-Эмином уговорились.
— То так, — подал голос брат великого князя Борис Волоцкий. — Но мнится мне, что, когда мы с Казанью дружбу завяжем, крымскому хану то в злобствование обернётся.
Иван Третий кивнул согласно:
— И я то понимаю, князь Борис. Хоть мы сегодня с Менгли-Гиреем, но от него каждодневно ждём разбойного удара, набега ордынского. А в дружбу с Мухаммед-Эмином поверим. Надолго ли, поглядим. А потом что Бог даст.
— Мудры слова твои, государь. Попробуем, чем нас хан Мухаммед-Эмин радовать будет, — промолвил князь Нагой-Оболенский. — Глядишь, мир на Волге будет.
Боярин Григорий Морозов усмехнулся в седую бороду:
— С паршивой овцы хоть шерсти клок…
На второй день православного праздника великомученика и целителя Пантелеймона из Москвы повели полки воеводы Даниил Холмский и Константин Беззубцев. А судами по рекам на Волгу переправляли огневой наряд.
Глава 25
Государь изготовился ко сну, когда пришла Софья. Он её не ожидал, она сама явилась, раздобревшая телом, грудастая, волосы повойником покрыла.
Великий князь посмотрел на неё удивлённо. А Софья остановилась у двери, закрыв собой пол проёма.
— Проходи, княгиня, садись, — промолвил великий князь.
Софья села на постель, спросила:
— Не рад?
Её большие, чуть навыкате глаза блеснули.
— Отчего же. Сказывай, с чем пришла?
— Может, раздеться дозволишь, государь? Иван Васильевич криво улыбнулся:
— Ежели лишь для того, так я ведь мимо твоей опочивальни не хаживаю. Ты ко мне по другому делу, княгиня? Чую!
Теперь Софья улыбнулась:
— Долго я тебя, государь, ожидала, да ты мимо моей комнаты проходишь.
Иван Третий лукаво прищурился:
— Хитра ты, Софья, однако я твою византийскую хитрость чую. Не иначе замыслила что-то.
А она принялась расстёгивать саян, медленно перебирать яхонтовые пуговицы.
— Погоди, не торопись. Прежде о деле говори. Ведь не для того ты здесь, чтоб саян скинуть.
Софья замерла, лицо её стало холодно-отчуждённым.
— Может, уйти?
— Отчего же, не гоню. Токмо допрежь услышать хочу ещё, по какой надобности ты здесь? Ведь не для того, чтоб на ложе моём сидеть.
— Уму твоему, государь, поражаюсь, но не догадливости. Что тебе об Иване Молодом ведомо?
Сник Иван Третий:
— Худо ему, боли его гложут. Не помогает ему твой лекарь, Софья.
— Отчего же лекарь мой? Ты ведь, государь, сам его просил у меня.
Софья встала. Не дождавшись, что скажет великий князь, промолвила:
— Болезнь Ивана Молодого непрошеная, в его годы только бы жить, тебе, государь, опору свою в нём видеть, ан не радует тверской князь.
Иван Третий, слушая Софью, глаз с неё не сводил. А она своё вила:
— Ты бы, государь, подумал, не тяжела ли Ивану Молодому власть великого князя Московского, не достаточно ли ему Твери?
Поднялся Иван Третий, кресло ногой отодвинул, к Софье подошёл. Взяв её за подбородок, голову приподнял. Голосом властным, не терпящим возражений изрёк:
— Я, Софья, тебе уже говорил прежде и сегодня в последний раз сказываю. Иван Молодой мой сын. Я его великим князем назвал, и он им останется, пока жив будет. Слышишь, Софья, князем великим! Самодержцы мы, са-мо-держ-цы! Я Марье, матери его, обещание давал и исполню… Бога молю, чтоб отступила от него болезнь. Ужели это кара небесная?
Софья резко отстранилась и вышла из опочивальни.
На кривых пыльных улочках Казани, где за глинобитными дувалами прячутся слепые, без оконцев домишки, на грязных базарах и у мечетей горластые глашатаи осипшими голосами орали:
— Слушай, люд казанский, слушайте, правоверные! Князь Московский Казань воевать собрался, войско у Нижнего Новгорода собирает. Готовьтесь, достойные сыны великого Чингиса и Бату-хана! Али-хан к вам, правоверные, обращается!
Им вторили другие глашатаи:
— Правоверные, слушайте, что повелел Али-хан! Хватайте всех, кто согнулся перед Мухаммед-Эмином, тащите их, бросайте в яму или сажайте в железные клети. Они ослушники Аллаха!
А в великолепные покои ханского дворца после утреннего намаза сходились мурзы и беки, муфтии и темники, рассаживались полукругом на дорогом персидском ковре, поджав ноги и уставившись на обложенного подушками Али-хана, ждали, о чём он будет говорить.
Недвижимы их лица, и Али-хан, широкоскулый, безбородый, с щеками, побитыми оспой, заговорил, и речь его, прерывистая, гневная, подобная ударам хлыста, била по вельможам.
— Кто из вас достоин называться сыном великого Чингиса? — Али-хан повёл взглядом по сподвижникам. — Кто из вас назовёт себя сыном Орды, служителем пророка? Ваши воины на хвостах лошадей ведут сюда урусов!
— Великий Али-хан, разве у воинов твоей орды притупились сабли и опустели колчаны? — спросил мурза Шарук.
— Не оскудели наши колчаны, и сабли наши остры! — выкрикнул Али-хан. — Мы разобьём урусов, когда они появятся у стен Казань-города. Ты, Аль-Гази, потомок самого Батыя, и тебе я поручаю вот что: ты будешь своими постоянными набегами угрожать урусам, они потеряют покой. А вы, мурзы и беки, темники и тысячники, будете биться на стенах города.