— Якши, якши! — загалдели все разом. Тут муфтий Сагир голос подал:
— Великий хан, что мы будем делать с нашими ослушниками, какие сидят в яме и за решётками?
— Муфтий Сагир, эти собаки недостойны жить. Они верны Мухаммед-Эмину, и, когда он появится с урусами, мы поломаем им хребты и сбросим со стен. Мы расправимся с ними так, как поступал с предателями и трусами великий Чингисхан.
— О, Аллах, — воздел руки муфтий, — ты справедлив, Али-хан, такова воля Пророка.
— Пусть явятся урусы, и покарает их Аллах всемогущий! — зашумели все, и их ладони заскользили по лицам сверху вниз.
— Смерть гяурам!
— Во имя Аллаха, милостивого, милосердного!
Дума была скорой. Иван Третий вёл её, пребывая во гневе великом. Бояре замерли, опасались слово обронить. И не потому, что не решались прервать великого князя, перечить ему, — прав был Иван Третий.
А он распалился, очами по Думе молнии мечет, вятичей поносит.
Да и как было их не бранить, если Вятка вздумала от Москвы отделиться! Им, вятичам, Москва-де не указ и государь не государь. У них свои бояре и свои люди торговые, не хуже московских.
Нашлись среди вятичей и зачинщики. Их не так уж и много, но они вятичей взбунтовали, купцов московских, какие у вятичей меха и кожи скупали, изгнали из города.
Разошёлся Иван Третий, голос возвысил: — Я, государь, Русь собираю, а вятичи намерены рвать её на уделы? — Уставился на бояр. — Слать к Вятке войско, привести вятичей к покорности. А тех, какие намерились от дани уклониться, карать сурово! Да к крестоцелованию их всех до единого привести!
И Дума в один голос приговорила вятичей не миловать, а воеводой на Вятку пойдёт князь Даниил Васильевич Щеня…
Угличский удельный князь Андрей в последние годы душой извёлся. Хоть великий князь Московский и брат ему, но покоя от того нет. Подбирается Иван к Угличу. Новгород смирил и заставил его, Андрея, и Бориса идти на Новгород в поход. Белоозёрское княжество проглотил. Удел умершего брата Юрия к Москве присоединил, земли Андрея Меньшого забрал на себя. Теперь Тверское княжество подмял. Виданное ли дело, походом на князя Михаила ходил, принудил того в Литву бежать, а Ивана Молодого на тверское княжение посадил…
Угличское княжество Иван Третий ровно медведя в берлоге обложил. Княжество слёзное, маленькое, однако прибрать замыслил. От таких братних нападок князь Андрей даже в Литву податься замысливал.
Как-то поделился думами со своими угличскими боярами, а кто-то из них возьми и передай о том великому князю.
Немного и времени минуло, как сам государь в Углич явился, стыдил, попрекнул, что Андрей раздор в семье затеял, и клятвенно пообещал не трогать Угличское княжество.
Успокоился князь Андрей, да ненадолго. Сердцем чуял, замышляет великий князь на него недоброе. Андрей созвал на Думу угличских бояр и по их совету намерился в Москву отправиться, с братом, великим князем, полюбовно урядиться.
Однако Иван Третий опередил угличского князя…
Приехал в Углич великокняжеский дворецкий, князь Пётр Шестунов, а с ним оружные дворяне.
Тревожно стало князю Андрею. И хоть добр был великокняжеский дворецкий, от имени государя звал его на пир в Москву, но тревога не отпускала князя. С нею и в Москву отправился…
Недалёк путь от Углича до Москвы, в прошлые лета угличский князь в поездке подрёмывал, а ныне сидел, ровно сыч, насупился. Не верилось ему, что брат на обед его позвал. Ох, недоброе задумал великий князь!
С тем князь Андрей и в Кремль въехал, к Красному крыльцу подкатил. Тут его дворецкий, князь Шестунов, встретил и повёл в палаты.
Смотрит князь Андрей — не в трапезную направляется Шестунов, а в малую государеву палату, где его уже дожидался великий князь.
Не обнялись, как прежде, братья, уселись в креслах друг против друга. Андрей насторожённо глядит, а государь сурово на брата смотрит, бороду теребит.
— Что же ты, Андрей, волком косишься? Поди, так и сыновей своих научаешь?
— Облыжное на меня возводишь, государь.
— Так ли? Не ты ли, Андрей, братьев Юрия и Андрея Меньшого на меня подбивал? Молчишь, ровно в рот воды набрал… Не вы ли крест целовали противу меня, великого князя, грамоты к Казимиру слали? Не я ли тебя, Андрей, с Борисом от рубежей литовских воротил? Да ещё много чего ты, Андрей, замысливал.
— Государь!
— Я всей земли Московской государь, и казнить и миловать в моей власти.
Вскочил, сделал повелительный жест:
— Здесь погоди!
Удалился, оставив Андрея в замешательстве. Мысль горькая одолевала: зачем Углич покинул?
Не слышал, как вошёл князь Семён Ряполовский, а с ним бояре.
— Князь Андрей Васильевич, — промолвил Ряполовский, — государь и брат твой, великий князь Иван Васильевич, повелел тебя в клети держать до его указа. А с тобой и бояр твоих, и казначея, и дьяка, и детей боярских от мала до велика… Не обессудь, князь Андрей, не вольны мы…
А вскоре из Москвы в Углич отправился великокняжеский дворецкий Пётр Шестунов со строгим наказом взять под стражу сыновей князя Андрея — Ивана и Дмитрия…
В Москве на Казённом дворе несколько месяцев томился князь Андрей Угличский. Здесь и смерть принял.
С половины дороги отходили ордынцы, огрызаясь, навязывали конные схватки, рубились жестоко.
К Казани московские полки подошли с боями. Первыми пробились ратники Беззубцева. Шли, переговариваясь:
— Ордынцы и в прошлый раз цепко держались.
— Так вы берегом продвигались, а мы судовой ратью!
За полками воеводы Константина Беззубцева двигались полки Даниила Холмского.
От Волги до лесов, что версты за две от Казани, стеной встало московское войско. Ратники принялись рубить деревья, копать рвы, строить ограждения.
Вдали поставили шатры воевод и тут же шатёр Мухаммед-Эмина.
Не успели изготовиться, как наскочила конница темника Аль-Гази. Ворвалась с воем и визгом, потеснила полки Беззубцева.
Ему в помощь ринулись конные дворяне воеводы Холмского. Сшиблись. И те и другие дрались остервенело. Звенела сталь, храпели кони. Крик и вой разносились под стенами Казани…
Отошли ордынцы Аль-Гази, а московские воеводы велели обед варить, кормить ратников…
Тем часом Холмский с пленным ордынцем отправил письмо к Али-хану, потребовал сдать город.
Но ни на второй день, ни на третий казанцы не сложили оружия, а орда темника Аль-Гази снова попыталась навязать бой московским полкам.
Подтянулись баржи с пушкарным нарядом. Разгрузились. Пушки подтащили к крепости, поставили на позиции. Подкатили бочки с пороховым зельем, поднесли ядра.
Ждали воеводы, когда Али-хан ответ даст. На исходе второй недели, когда особенно участились набеги темника Аль-Гази, на казанские стены выгнали закованных в цепи невольников. Их поставили у края стены, и горластый бирюч, перевесившись с башни, заорал:
— Великий и справедливый Али-хан ответ на вашу грамоту шлёт! Уходите, неверные урусы! Под Казань-городом вас ждёт смерть. Слышите, урусы? И ты, Мухаммедка, предатель! Смерть получат сейчас те изменники, кто был с Мухаммедкой!
Тотчас раздался звон цепей невольников. Беззубцев заметил Холмскому:
— Догадываюсь, сейчас ордынцы будут сбрасывать невольников со стен.
— Нет, князь Константин, Али-хан задумал для невольников смерть лютую, какую ордынцы чинили со времён Чингиса и Батыя. Хребты невольникам станут ломать.
Дикие вопли раздались на стенах. Замерли ратники, глядя, как люто расправляются ордынцы с невольниками, сталкивая их со стен с криками:
— Принимай, Мухаммед, ослушников! Загремели пушки, и будто враз снесло ордынцев с крепостных стен. Ядра били в башни и в стены, падали в городе, ломая домики ханского дворца.
Обстреливать город пушкари прекратили, только когда начало темнеть…
А перед рассветом открылись городские ворота, и из них выехал Али-хан с верными ему нукерами.
Под удары бубнов и вой труб они прорвались через ограждения московских ратников, пытавшихся закрыть им дорогу. Али-хан бежал из Казани.
В то же утро московский дворянский полк вступил в город, и на ханский стол в Казани сел Мухаммед-Эмин.
Глава 26
Из Москвы проездом в Вышний Волочёк в Тверь заехал князь Семён Ряполовский.
В хоромах забегали, засуетились. Дворецкий намерился баню топить, да Ряполовский отказался: спешил по государеву делу. Даже платье дорожное не переодел, так и в трапезную явился.
Ели вдвоём с великим князем Иваном Молодым. Стряпухи расстарались: кабанчика гречневой кашей начинили, в печи запекли, пирог с клюквой выставили и квас медовый.
Смотрит Ряполовский на великого князя и, хоть ничего не говорит, удивляется: похудел Иван, глаза запали, а бородёнка редкая и залысины высокие.
Сам Семён мужик крепкий, мордастый, борода лопатой. Отломил кабанью ногу, обгладывает, рассказывает, что князь Холмский с Беззубцевым в Казани помогли Мухаммеду на ханство сесть, а на Москве всё тихо.
Отложив кость, Ряполовский перегнулся через стол, зашептал, как государь повелел брата своего князя Андрея Угличского в темницу кинуть и он, Семён, то исполнил, а в Углич с дворянами ездил дворецкий, сыновей Андрея привёз, и их тоже в темнице держат…
Великий князь Ряполовского слушал, глаза щурил. О том, что государь Угличское княжество на себя забрал, ему давно известно, но вот как это было, от князя Семёна узнал. Спросил:
— Что же, так ли виновен князь Андрей, чтоб и семью его в темнице держать?
Ряполовский принялся за пирог, ел основательно, квасом запивал.
Прожевал и ответил:
— Государю видней. Одно знаю: вины своей угличский князь не отрицал.
И снова принялся за пирог.
Великий князь расстегнул ворот рубахи, будто душит его. Прохрипел:
— Вот что скажу, князь Семён: нет вины за государем. Много думал я, нередко считал отца жестоким, а ноне иначе не мыслю. И коли доведётся встретиться с государем, так и скажу: «За тобой правда, отец, по-иному крепить Русь нельзя…»