Сегодня в «Херндон-хаус» было особенно людно. В холле поднялась ужасная суматоха: забыв о родителях, повсюду бегали дети и скользили, выпрямив ноги, на плитках пола. Со стойки на них смотрел гостиничный клерк, недовольный тем, что не может прекратить безобразие.
– Ого, ну и народу сегодня, – сбавив скорость, подметил Джордж. – Кто-то важный приехал.
Вскоре они и сами увидели: за углом, у бокового входа, стояли два черных лимузина с шоферами внутри.
– Ах, ну да. Это же кортеж губернатора. Большой вечер в гостинице. Совсем забыл.
– Что забыл?
– Забыл ему ответить. Меня приглашали на встречу, но я думал только о тебе и нашей свадьбе… Совсем забыл и так ничего и не написал. Впрочем, у меня все равно встреча с банкирами.
– То есть ты с ним знаком?
– Ну так, встречал пару раз в столице. Старик Джентльмен хорошо его знает, они с губернатором вроде приятелей.
Джордж остановил машину у фасада из красного кирпича. Именно здесь, в специально отведенной комнате, собирались директора банков и говорили о деньгах. После встречи по обыкновению они отправлялись на обед в «Шугар боул», заказывали жареного палтуса или стейк, а на десерт угощались пирогом.
– Встретимся в гостинице в три. Питеру от меня привет, спроси, может, ему хочется чего.
– Буду скучать по тебе, – прошептала Роуз, пересаживаясь за руль.
– Скучать по мне? – Лицо Джорджа засияло. – Правда? Как мило.
Когда девушка наклонилась поцеловать его, Джордж залился краской. Что за день, что за дивный день сегодня! Сначала пикник в разгаре зимы, а теперь чудесная девушка целует тебя посреди города, прямо перед банком с активами на пятнадцать миллионов долларов. Какие странные, удивительные вещи могут случиться с мужчиной, прояви он толику терпения.
– И ты по мне скучай, пожалуйста.
– Я хотел тебе сказать кое-что, всю дорогу собирался… Сказать, как я тобой горжусь и как я счастлив.
На этом Джордж, так и не решившись произнести нечто невыносимо деликатное, ушел и скрылся в здании банка.
В доме, где жил и столовался Питер, постояльцы, повинуясь табличке у входа, неизменно вытирали ноги, не хлопали дверьми и выключали свет, выходя из уборной. Разговаривали здесь, словно в больнице или на похоронах, сдержанным полушепотом. Атмосфера в доме отнюдь не была радостной, однако тишина и порядок как ничто иное подходили Питеру, ибо здесь он мог размышлять.
Когда Роуз постучала в дверь, ее встретил сам Питер и с торжественностью хозяина приветственно поцеловал. Лицо мальчика блестело чистотой, рубашка хрустела от крахмала, сверкали начищенные ботинки. Поднявшись вместе с сыном в комнату, Роуз почувствовала себя чужой. Помещение, обставленное мебелью для жилья уже неподходящей, но все еще слишком хорошей, чтобы выбросить, предназначалось, очевидно, для редких гостей и напоминало скорее гостиную, нежели спальню. Богато украшенная латунная кровать могла сойти за ложе роженицы Эдвардианской эпохи. Стол в углу представлял собой пучок бамбуковых стволов, связанных посередине ротангом, а на нем в разрисованной вазе возвышался букет позолоченных рогозов. На стенах, покрытых обоями цвета запекшейся крови, висели две картины. С одной стороны – «Христос – Светоч мира» с его потерянным вопрошающим взглядом; а напротив – узкое панно с плохонькой репродукцией «Смеющегося кавалера»[11] и отпечатанным ниже текстом, содержание которого с трудом сочеталось с изображением:
«Спи крепко в комнатной тиши,
Каким бы ты ни был…»
– Ты счастлив здесь? – спросила Роуз.
Она сидела у письменного стола, за которым занимался Питер, и вопрос напрашивался сам собой: каждый карандаш лежал здесь ровно, ни одна книга, ни одна бумажка не нарушали идеального порядка разложенных словно по линейке предметов. У Питера всегда все было на своих местах, он ничего не терял, никогда не опаздывал и никогда ни о чем не забывал.
– Лучше и быть не может. Еще у меня появился новый друг.
– Расскажи-ка.
Какой бальзам на душу!
– Его отец – учитель в школе. Хочет стать профессором. Он научил меня играть в шахматы, и мы часто с ним играем. В шахматах не важна удача, только мастерство.
– Полагаю, ты уже большой знаток.
– Я им стану.
– А как школа?
– Великолепно.
Бывал ли он прежде таким воодушевленным?
Когда Роуз звала Питера на ранчо на выходные, мальчик каждый раз находил повод для отказа. То ему надо было учиться или хотелось почитать, то появлялись дела поважнее, спрашивать о которых она не смела. Роуз не сомневалась, что сын не желает приезжать из-за Фила, однако произнести это имя вслух она не могла.
– А ты счастлива? – на сей раз спросил ее Питер.
Роуз к таким вопросам оказалась не готова.
– Джордж очень добр ко мне, – сухо начала она. – Ах да! Мы же так здорово сюда ехали: остановились и устроили пикник. Смотрели на горы. Ох, сколько там было снега! Я взяла с собой сэндвичи и термос с горячим кофе, мы их ели и болтали. С ним славно проводить время.
Однако на вопрос она так и не ответила.
– Давно я не мастерила позолоченные рогозы! – добавила Роуз, поймав тяжелый взгляд Питера, и рассмеялась.
Внезапный смех ее прозвучал странно и неуместно. Что она здесь делает? Как Питер живет в этой ужасной комнате? Неужели он проведет в ней все лето, пока правда о проблемах с Филом не всплывет наружу? Что именно связывало ее здесь с сыном? И как так вышло, что комната стала частью их жизни, частью их самих – Роуз, Питера, Джона? Ответ мог быть лишь один – все дело в медицинских книгах, аккуратно расставленных в шкафу за стеклянными дверцами, вместо собраний Диккенса и Скотта. В книгах и в черепе.
– Книги твоего отца, – проговорила Роуз. – Возьмешь их с собой на ранчо, когда учеба закончится?
– Все до одной. И череп тоже.
Череп – единственное, что осталось от любимого скелета Джонни, предмета его гордости, символа его профессии. Ведь только врач мог заполучить скелет, только у врача имелось такое леденящее кровь право. Остальные кости Питер похоронил в Биче, предварительно сложив их в мешок, – где именно, Роуз не знала и надеялась никогда не узнать.
Французские двери обеденного зала в «Херндон-хаус» были открыты, за ними, грохоча серебряной посудой и звякая тяжелым гостиничным фарфором, суетились прибиравшие губернаторский стол официантки. Одна из них, придав лицу невинное выражение, задумала стянуть тарелку, из которой ел сам губернатор, – в придачу к чайной ложечке, уже припрятанной в кармане ее фартука. Когда-нибудь эта тарелка станет большой ценностью, и официантка с гордостью передаст ее внуку: мол, губернатор подарил в благодарность за хорошую работу.
Из зала, мерцая огоньками дорогих сигар, выходили мужчины – сливки херндонского общества, призванные быть лицами города и двигателями прогресса. Люди не особо выдающиеся, едва бы они добились успеха, не окажись в Херндоне. Однако все эти владельцы магазинов, предприниматели, доктора и дантисты являлись лучшим из того, чем располагал город. У тех из них, кто хотя бы немного имел дело с высшим образованием, теперь голова кружилась от первой полусотни, а то и сотни тысяч долларов. Как же оказались они здесь, на встрече со столь важной персоной? Очень просто! Не будь у них денег, пригласил бы их губернатор разделить с ним курицу в сливочном соусе, горошек и мороженое по-неаполитански? Нет. Конечно же, нет! Предводителем сего славного херндонского общества был президент банка, богатейший и влиятельнейший человек в городе. Однако сегодня, как и Джордж Бёрбанк, он уехал на встречу с банкирами, а без него подойти к губернатору никто не осмеливался. Предприниматели и доктора лишь почтительно толпились вокруг губернатора и благоговейно слушали истории о том, как он путешествовал в Вашингтон в компании богатейшего человека в штате. Как ехали они в роскошном частном вагоне с собственной ванной, как подавали им черепашье мясо, как рекой текло шампанское, а на станциях приносили свежесрезанные цветы.
Устав от одиночества и болтовни своего помощника, неспособного говорить ни о чем, кроме политики и зубной боли, губернатор страшно обрадовался, завидев, наконец, Джорджа Бёрбанка, имя которого возглавляло список «Выдающихся людей штата».
– Какие люди! – Губернатор расплылся в улыбке и похлопал Джорджа по широкой спине.
– Приветствую, губернатор.
Оба говорили на равных, ибо ни один не уступал другому высотой своего положения. Джордж осведомился о здоровье губернатора, а затем и о здоровье его близких. Губернатор же заговорил о холодах, и оба сошлись на том, что нынешняя зима выдалась благословенно мягкой – не чета ужасной стуже девятнадцатого года, когда закончились запасы сена, скот погибал от голода и холода, а дикие лошади набивали животы выкопанной из-под снега галькой.
– Где же мы виделись с вами в последний раз? – задумался губернатор.
– Ну как же, в сенатском ресторане. Мы с отцом еще заказали там говяжье рагу.
– Да, ничто на свете не сравнится с хорошим говяжьим рагу, сказать по правде, – хохотнул губернатор.
– Это точно.
– А ведь рагу, Джордж, – коронное блюдо того ресторана. Надо будет нам с вами еще разок туда выбраться.
– Идея превосходная. Уверен, моя супруга будет очень рада.
– Супруга, вы сказали? – Губернатор отступил назад от удивления.
Ему не сообщили, что Джордж женился. Вот тебе и советник. И к чему он такой нужен?
– Поздравляю, я и не знал.
– Мы обошлись без пышной свадьбы. Моя жена была вдовой.
Пожевывая сигару, губернатор понимающе кивнул. Вдовушка, значит. Теперь все вставало на свои места.
– Без пышной свадьбы, говорите?
– Именно, очень скромно отметили. Супруга так хотела.
– Что ж, Джордж, – рассмеялся губернатор, – вот и вас захомутали! Ах ты, старый пес! Впрочем, Джордж, мы с женой будем весьма рады пригласить вас на ужин – и не только ради жаркого!
Однако у Джорджа возникла идея получше.