VII
Роуз не сразу поняла, почему мысли ее все больше и больше обращаются к прошлому. Она думала об отце, который так гордился их домом и всем, что в нем было. О корзине для зонтов в коридоре и телефоне, стоящем рядом, – как торжественно подходил к нему отец, отвечал с подчеркнутой вежливостью и официально произносил: «Резиденция Уилсонов». О матери, что так заботилась о домашних растениях и спешила принарядиться, когда почтальон приносил ей журнал для домохозяек. Такие дни были для нее праздником, а журнал – настоящим подарком. Вдруг, задумавшись о журналах и почтальонах, Роуз вспомнила удивительную тишину воскресных дней и глухие звуки пианино, доносившиеся из соседнего дома – гаммы и упражнения ее лучшей подруги, вместе с которой они играли иногда дуэтом.
Однажды, когда подруга раздобыла где-то сонник, девочки засели в комнате наверху и, хихикая в ладошки, толковали свои сны. «Что вы там делаете, девочки? Вас на всю улицу слышно, – раздался голос матери. – Хэтти Брундедж звонила, говорит, Орден Восточной звезды приезжает к ней завтра полным составом, помоги, Господь, бедной женщине. Роуз, ты должна позаботиться о цветах. Будь они нам чужие, ты вполне могла бы брать за это плату. Клянусь, вырастешь – будешь в цветочном магазине работать. Что же мне приготовить на ужин твоему отцу? Он терпеть не может объедки».
Потом был выпускной. Пахло свежескошенной травой, школьницы едва сдерживали слезы, передавая по кругу фотографии класса и альбомы с автографами. Учительница английского, мисс Киркпатрик, начальственно шествовала среди девиц, поправляя оборки на их платьях и ленты в волосах: «Сегодня мы все должны выглядеть идеально». Мисс Киркпатрик была начеку – кто-нибудь из девочек в этот день обязательно решит нарумяниться. «Роуз, – заметила она тогда, – цветы в этом году просто потрясающие». По коридору шагали мальчишки с деревянными складными стульями в руках, о чем-то брюзжал школьный сторож.
Роуз и рядом не стояла с теми, кому должны были вручать медали. На уроках геометрии она с большим усердием рисовала аккуратные треугольники и трапеции и подписывала их своим мелким старательным почерком, однако понять предмет ей было не под силу. Имя ее тем не менее уже четвертый год значилось в программке выпускного вечера: «Цветочное оформление: мисс Роуз Уилсон».
– Вы все меня хорошо знаете, – начал свою речь директор школы, – а кто-то даже слишком хорошо.
Последовал радостный смех: многие юноши действительно частенько встречались с директором и хорошо знали его кабинет с лакированным паркетом, шипением парового радиатора, бюстом Линкольна и пыльным американским флагом. Искренне веря в то, что говорит, старик рассуждал теперь о пути от Тьмы к Свету.
Выпускной вечер подходил к концу.
– Мамочка, наряд на тебе сногсшибательный! Папочка, ты выглядишь так молодо!
– Ну просто юноша, – прощебетала мать Роуз. – Тебе правда нравится эта шляпка? Сейчас все украшают шляпки перьями, как по мне, выглядит совершенно ужасно.
– Каждому свое время, – рассмеялся отец. – Полагаю, найдется немало мужчин моего возраста, которые выглядят гораздо моложе моего.
– Меня, – тихонько поправила его мать, – моложе меня. Твой отец спрашивал, нельзя ли взять побольше программок с твоим именем? Сказал, даже готов заплатить за них, но я думаю, их и так дадут, правда ведь?
– Ах, конечно, я могу достать еще. Правда, цветочное оформление не самое великое достижение…
– Глупости! – воскликнул отец. – Стали бы они тогда писать это на программке! Прекрасное занятие для юной девушки, я считаю. Сейчас многие даже пуговицу пришить не в состоянии.
– А потом ты научишь этому и свою собственную малютку-дочь, вот будет здорово!
– Знаете, что мы сейчас сделаем? – торжественно объявил отец. – Сейчас мы трое отправимся в «Макфадден», посидим и закажем любую стряпню, какую нам захочется. Что скажете, дорогие леди?
– Пит, это было бы просто замечательно!
Гордые, как короли, они сидели на ажурных стульях с витыми ножками.
– Неплохое все-таки заведение у Макфадденов, по моему скромному мнению, – сказал отец.
– Не припомню, чтобы хоть одно твое мнение было скромным, – улыбнулась мать.
– Вот даже баночка с мускатным орехом на столе.
– Его молодежь в солодовое молоко добавляет.
– Н-да, представляю, как растолстеешь, если будешь часто таким лакомиться. Недолго будешь молодо выглядеть!
– И не говори, – согласилась мать.
Выгнув брови, женщина кивнула в сторону зашедших в зал знакомых – губы ее отчетливо прошептали «Добрый вечер».
– О, здесь та девушка, которая так чудесно оформила букеты, – послышался радостный возглас.
– Уже четвертый год подряд, – добавил отец. – Она знает толк в цветах.
Цветы, цветы, цветы, голоса и цветы. Интересно, думала Роуз, ворошат ли другие свои хрупкие воспоминания, погружаясь в покрытые пылью времени тени и голоса прошлого? И ради чего? Найти себя?
В последнее время девушке казалось, что она утратила собственное Я, и, чтобы вновь обрести его, она задумала составить цветочную композицию из самых причудливых растений, какие только и были достойны ее высокого мастерства. Растения Роуз нашла с помощью бинокля, в который Джордж смотрел на горы, за оградой конского пастбища, вниз по склону от дома. По отдельности в этих растениях как будто и не было ничего особенного, но что есть искусство (оправдывала себя Роуз), если не сочетание самого обыденного? Что есть Сезанн, если не линия и цвет? Шопен, если не звук? Парфюм, если не согласие ароматов? Льняная ткань, если не ее шорох? Так же как и игрой на пианино, изысканными нарядами за ужином и легкомысленным пикником на обочине, цветами девушка хотела порадовать Джорджа. Она хотела удивить его. И ей это удалось.
Джордж в жизни не видел ничего подобного. Слегка покраснев, он говорил серьезным голосом, медленно подбирая слова:
– Вот это да, я… я думаю, это очень красиво.
– Не то чтобы очень, но, надеюсь, тебе понравилось. Я раньше часто такие делала.
– Правда? Чего только не бывает. А вообще мне очень нравится, сомневаюсь, что матушка моя смогла бы так же. Она больше увлекалась чтением. Ну, знаешь, постоянно читала и рассказывала о разных штуках.
А про себя подумал: «Моя жена и сотни футов не весит. Как прекрасно ее личико». Джордж не сомневался в том, что именно подумает Фил о букете из сорных трав, и с ужасом представил тот пронзительный хохот, который обрушится на Роуз за это маленькое безобидное творение. А если и не станет хохотать ей в лицо, то точно высмеет в бараке. Именно таким неистовым смехом как-то раз Фил встретил брата, когда, на радость матери, Джордж надел поверх одежды синий шелковый халат и домашние туфли в тон – ее подарок на Рождество. В тот момент в комнату заглянул Фил – и вскоре раздался оглушительный хохот, эхом разносящийся по бараку.
Сколько Джордж себя помнил, на Рождество он всегда чувствовал себя неловко. Елка была его заботой, так что каждый раз перед праздником именно ему приходилось отправляться на солнечную поляну в горах и старательно выбирать подходящее дерево с пышной равномерной кроной. Погрузив ель в сани, Джордж привозил дерево в дом и ставил в отведенное место. С возгласом «Как же я люблю Рождество!» Старая Леди принималась за украшения, а там, где старушка не могла дотянуться, ей помогал Старик Джентльмен. В стеклянных шарах сияли искаженные очертания комнаты и кружились отблески окна, выходившего на поросший полынью холм. Праздничный день всегда тянулся мучительно долго и имел свой особенный запах. Быть может, все дело в том, что в канун Рождества, когда мебель сдвигали, чтобы разместить елку, дом становился темным и непривычным. Долгие часы неизменно завершались тем, что Старая Леди приносила подарки и складывала их под деревом: «Какой дивный запах!» В глазах старушки сверкало отражение того, кем она раньше была, – но отражение искаженное, как и комната на елочных шарах. Когда все подарки были извлечены из коробок, прибывших с Восточного побережья, и уложены под елку, семья садилась за праздничный стол. Из задней столовой доносились веселые крики и смех: работники ранчо радовались галстукам и чекам, которые раньше дарила им Старая Леди, а теперь (конечно, не запаковывая) – сам Джордж.
Когда наступал черед распаковывать подарки, Фил уходил из-за стола и запирался в спальне. Старая Леди, как, впрочем, и все они, так и не научилась принимать его таким, какой он есть. Старушке, да и всем остальным, хотелось думать, что хоть раз в году Бёрбанки смогут провести вечер, как все нормальные люди. Этого, однако, никогда не случалось. Фил считал свое семейство несуразными бездарями, мечтателями и фантазерами – и такими они все, кроме него, и являлись. Откуда, скажите на милость, у человека такая власть – заставлять других думать о себе так, как думает о них он? Кто дал ему такое право? И все же откуда-то у Фила это право было.
Никто бы не умер, если бы Фил, как бы он ни презирал Рождество, на один вечер изменил своим убеждениям. Пусть даже и не видит он смысла в золотых часах, охотничьих ножах и прочей, как он выражался, ябба-дабба-дребедени. Как будто Джорджу сильно нравился тот шелковый халат с идиотскими тапочками! Мюли – вот как называла их Старая Леди.
Мюли!
Какой бес вселился в старушку, что она решила такое купить? Где это носят? Есть ли в мире хоть одно место, где такой наряд был бы уместен? А их родственники и друзья с Восточного побережья смогли бы напялить эти тапки и пройтись по комнате, не сгорев со стыда?
– Конечно, мне нравится, – сказал Джордж матери и, видя ее нетерпеливый взгляд, надел обновки поверх своей одежды.
Потому что, черт подери, она его мать, и он не боится показать ей свою любовь.
Тут-то в дверях и появился Фил.
– Погляди-ка на этого Великого Могола! – разразился он смехом.
«Хоть похудел с тех пор…» – вспоминая себя в те дни, размышлял Джордж.
– Фил, – возразил Старик Джентльмен, – существует мир и за пределами нашего ранчо. У меня самого есть такой халат.